Приобрести книгу в нашем магазине
Травка зеленеет, солнышко блестит,
Ласточка с весною в сени к нам летит.
С нею солнце краше и весна милей,
Прощебечь с дороги нам привет скорей.
Дам тебе я зерен, а ты песню спой,
Что из стран далеких принесла с собой.
Из букваря
Время года весну, как более светлую и солнечную пору года, я в детстве начинала считать уж с Рождества. Я не знала еще да и не слыхала от окружающих никаких научных астрономических мудростей (равноденствие, солнцестояние и пр.), но я уже тогда замечала, что до Рождества дни очень коротки: в четыре часа темнеет, и надо зажигать лампу, солнце редко показывается на небе, и небо большей частью какое-то серо-свинцовое, мрачное. Только белый снег смягчал общую мрачную картину. В доме до Рождества было тоже неуютно: пахло постными, кислыми щами и жареным луком. Предрождественский пост – Филипповки – у нас строго соблюдался. Обыкновенно к этому времени и корова наша не доилась.
Но как только наступало Рождество, вся обстановка резко менялась: в доме пахло жареным мясом, жареными колбасами (мы обычно перед Рождеством "кололи" свинью, делали свойские колбасы, начиняя кишки мясом и гречневой кашей). Но еще радостней было на улице. После Рождества дни становились длиннее, небо – чище, голубее, солнце чаще выглядывало с небесной высоты, и вообще все было как-то радостней. Это чувство перехода из мрачного состояния до Рождества в радостное, светлое после Рождества так глубоко запало в мою душу, что я долго потом часто говорила:
– Только бы дожить до Рождества, а там станет сразу лучше, радостней.
Рождество было гранью между мрачным, темным и радостным, светлым. Нам – детям – тогда объясняли это тем, что на Рождество Христос-Бог сошел на землю, поэтому, мол, и становится везде – и дома, и в природе – радостней, веселей. Во всяком случае, я определенно замечала после Рождества переход к весне. Солнце пригревало все сильнее и сильнее, и у меня сложилось убеждение, что с Рождеством кончалась зима. Если и бывали еще в феврале и марте метели и морозы – "завирухи", мы – дети – не печалились и напевали себе под нос:
Как февраль ни злися,
Как март ни хмурься,
Все ж весною пахнет!
Мы думали тогда, что это седая зима злится, что приходит ее конец, и еще радостней ждали красавицу-весну.
Весну я очень любила с раннего детства, как в ее начальных проявлениях, так и в самом ее разгаре после Пасхи, когда весна "шествуя, сыплет цветами". После Крещения морозы слабели, солнце дольше оставалось на небе и сильнее пригревало. Дороги становились широкими и коричневыми. С реки начинали возить лед в больницу на санях-розвальнях. Большие глыбы льда казались нам зеленовато-голубыми драгоценными камнями: так они блестели и переливали цветами на солнце. Вскоре же после Крещения прилетали грачи, в доме начинали говорить о масленице. Масленица – уже настоящая весна, не даром на масленицу пекут круглые, как солнце, блины. К масленице подходили постепенно: за неделю до нее – мясопустная, мать давала нам есть много мяса, в воскресенье перед масленицей в последний раз подавалось много мясного, а в понедельник уже с утра готовилась печь для блинов. Поначалу у матери не ладилось, блины не снимались со сковородки, а мы приставали:
– Дай мне, дай мне этот скомканный блин!
Мать давала нам то одному, то другому, а мы, как голодные галчата, моментально проглатывали их и приставали опять:
– Мам, дай и мне еще блинок!
Мать давала еще, а мы все больше приставали. Наконец, мать не выдерживала этого приставания и строго заявляла:
– Я на вас не поспеваю, подождите пока я напеку блинов, тогда вы уж будете их есть с маслом и творогом.
Нам ничего не оставалось, как терпеливо ждать и глотать слюнки. А мать пекла да пекла, как бы забыв про нас. Блины больше не приставали к сковородке и получались очень аппетитные. Гора блинов росла и росла. За одной горой-стопкой скоро вырастала другая.
– Мам, уже много блинов, смотри уже две горы!
– Подождите еще немножечко! – и спешила печь и печь. Теперь мать уже не успевала наливать на сковородки тесто, блины пеклись скорее, чем она успевала их снимать. Когда теста в макотре оставалось лишь чуточку на дне, мать приказывала нам садиться за стол "есть блины". Мы с невероятной быстротой поедали эти "горы" блинов, вылезали из-за стола с полными животами и уходили на улицу кататься на санках, мать же допекала остатки "отцу на обед".
А на улице стояло оживление и шум: катание на санках было в самом разгаре. В Бежицу наезжало много крестьян на санях-розвальнях. Эти розвальни нанимали целые оравы ребятишек вскладчину, чтобы покататься. В розвальни их набивалось так много, что они сидели один на другом. Лошади часто были разукрашены пестрыми ленточками. От радостных криков ребятишек стоял гул и неслось пение:
– Масленица, кривошейко, покатай-ка меня хорошенько!
Хотя масленица, или сыропустная неделя, являлась подготовлением к Великому посту, в действительности это был какой-то разгул, что-то языческое. Солнце ярко светило и сильно грело землю, народ веселился и объедался, если не сказать более резко – обжирался. Мяса не было, но жирных блинов было много, много было и рыбы. В таком кутеже-веселье проходила вся неделя.
В Прощеное воскресенье блины пеклись в последний раз, старались доесть все скоромное к наступающему Великому посту. Доедался творог, сметана, сливочное масло, даже рыба, заливная и жареная. Эти дни запомнились мне, как дни объедения. Вечером в Прощеное воскресенье мы должны были просить прощение у матери и отца, а потом и друг у друга. Мы становились на колени перед матерью и отцом, били лбом об пол и говорили:
– Прости меня, мама, папа!
Отец и мать всегда отвечали:
– Бог простит!
Этим и заканчивалась масленица. На следующий день, рано утром, в воздухе уже стоял печальный церковный великопостный звон, такой протяжный, призывавший всех к покаянию. Нам и впрямь становилось страшно за наши грехи. Днем бывало совсем тепло, а под вечер случались еще морозцы. Днем по дорогам бежали веселые ручейки, а под вечер они подмерзали. С крыш днем сильно капало, и казалось, что с них льет сильный дождик, а под вечер с них спускались длинные сосульки. Мальчики отламывали эти сосульки и играли ими, как кинжалами.
Все каплет, все тает, все каплет.
Снега потемнели, и с крыши
Серебряный дождь упадает,
Все тает, все тает...
– так описал Фет бурное начало весны. Весеннее солнышко спешило убрать все остатки зимы. На мощеной дороге из-под снега появлялся булыжник, еще мокрый, но все-таки верный признак, что снег скоро сойдет совсем.
Более пожилые женщины спешили поговеть уже на первой неделе Великого поста, когда еще "не развезло" дороги. Костюм их был такой печальный, темный, и шли они в церковь покрывшись платочками, а великопостный звон все звал и звал. Рано утром он звал в церковь к утреннему Богослужению, а в четыре часа – к вечерне с ее чудесной молитвой Ефрема Сирина "Господи и Владыко живота...", много раз повторявшейся.
Моя мать любила говеть на четвертой – крестопоклонной – неделе, когда крест выносился на середину церкви, где он оставался всю неделю, и все ему поклонялись. Мать брала меня с собою говеть. Помню, как она долго-долго что-то шептала, становилась на колени перед крестом, клала земной поклон, прикладывалась и меня поднимала приложиться. Я во всем старалась подражать матери. В церковь ходили натощак, после церкви был неурочный чай. Мать потом принималась за свои хозяйственные дела и все время в течение дня мурлыкала:
Кресту Твоему поклоняемся, Владыко,
И святое воскресение Твое славим!
На вечерне мне нравилось, когда из алтаря выходил священник и начинал говорить:
– Господи и Владыко живота моего... – мы, все присутствовавшие в церкви, спешили упасть на колени.
Весь Великий пост в доме стоял запах жареного лука и кислых щей. У нас в семье пост соблюдали очень строго. Даже нам – маленьким детям – внушалось, что грех выпить постом молока. И мы добросовестно воздерживались от этого. Никто из нас не глотнул молока и не лизнул сметаны, хотя молока корова после отёла давала много. Мать собирала его для творога и масла к Пасхе. Кувшины с молоком стояли в укромном месте под лавкой. Время от времени мать снимала с молока сметану в маслобойку, а осевший творог в кувшинах ставила сначала в тепловатую печку, чтобы лучше отделилась сыворотка, потом "отбрасывала" этот розоватый творог в мешок и клала мешок с творогом на решето, чтобы стекла сыворотка. Как ни были творог и сметана соблазнительны, никто из нас не решался лизнуть ни то, ни другое. Стекший творог мать складывала в кадочку в погребе – к Пасхе.
Великий пост, хотя и был длинен, но и он скоро проходил. За первой неделей, такой строго постной и долгой, проходила быстрее вторая, за второй, еще скорее – третья, а за ней – замечательная крестопоклонная, неделя нашего говения. Идти по дороге было уже сухо. Проталин появлялось все больше и больше. Иногда бывали в это время и хмурые дни, в них снег заметно "слизывался". Наше желание было только одно, чтобы скорее сошел снег. Как сойдет – так, значит, скоро и Пасха. Четвертая неделя проходила тоже скоро. В пятницу мать и я исповедывались. Дома меня предварительно учили, как надо отвечать на исповеди. На все вопросы батюшки я должна была отвечать:
– Грешна, батюшка!
Перед исповедью возле церкви мать покупала мне пряник за одну копейку, а после исповеди уже ни мать, ни я ничего не ели до причастия. В субботу причащались. Служба казалась долгой, зато после причастия была такая радость и легкость во всем теле, видно, все грехи оставляли меня, и тело становилось совсем легким! После церкви был необычный чай с баранками.
За четвертой неделей быстро проходила пятая, когда выставлялись зимние рамы. Значит, уже совсем тепло, весна!
"Весна! Выставляется первая рама,
И в комнату шум ворвался:
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса"...
Как было приятно, когда выставлялись зимние рамы! Казалось, улица приблизилась к дому.
Шестая неделя – на улице уже совсем тепло. Вербное воскресенье. Шли в церковь с вербами. Мать, после церкви, хлопала нас нежно вербами и приговаривала при этом:
– Верба бела, бей до тела, верба хлёст, бей до слёз!
Я не понимала, что это значит, но чувствовала в этом что-то хорошее.
Ждать Пасхи оставалось недолго.
Страстная неделя. Скоро страсти Господни. Господи, как жалко-то Христа и Матерь Божию! Немного позже, когда я научилась читать и читала Закон Божий – Новый Завет, как горько я плакала над местом, где описывались страдания Христа. В Чистый четверг в доме шла обыкновенно генеральная уборка, все должно было быть чистым – Чистый четверг. Белилась кухня. Окна все были открыты настежь, и казалось, что в доме – улица. После уборки собирались спешно идти в церковь на стояние двенадцати Евангелий. В церкви стояли со свечами. Отец покупал себе толстую свечу, чтобы с нею стоять всю страстную неделю, нам же – тоненькие, только на один раз. Горящие свечи оживляли долгое, утомительное стояние. После прочтения каждого Евангелия тушили свечи, мы катали восковые шарики из стекавшего со свечи воска и лепили эти шарики на свечу снизу по числу прочитанных Евангелий. На колокольне колокол отбивал после каждого Евангелия столько ударов, сколько было прочитано Евангелий. После двенадцатого Евангелия мы не тушили свои свечи. В церкви наблюдалось некоторое оживление: все хлопотали о фонариках для свечей, чтобы донести их горящими до дома. Мы тоже делали из бумаги колпачки и выходили из церкви. С паперти спускались медленно, так как нашим взорам представлялась необыкновенная картина: по улице от церкви тянулись движущиеся огоньки, как будто огненная, горящая река текла от церкви. У кого потухала свеча, тот скорее спешил зажечь ее у соседа. Все шли медленно, иначе тухли свечи. А ведь самая главная задача была теперь – донести Евангельскую горящую свечу до дома!..
Слава Богу! Донесли! У Георгия ни разу не потухла! Он заранее сделал себе хороший бумажный колпачок. Дома Георгий кричал громче всех:
– Мам, мам, моя свечка Евангельская ни разу не потухала! Всю дорогу горела!
Мать брала у него горящую свечу и делала ею на притолке входной двери черный крест, а потом шла вместе с отцом в хлев с той же горящей свечой и там делала такой же черный крест на притолке двери. В это время мы делали такие же черные кресты на всех дверях и окнах нашей квартиры. Эти выкопченные черные кресты, как говорили у нас, "охраняют от всякого врага и супостата, от плохого глаза". Одним словом, от всякой черной силы.
Страстная неделя, начиная с Вербного воскресенья, казалась мне сплошной радостью. Дома у нас теперь был совсем строгий пост, даже селедка не разрешалась. Пасха становилась еще желанней, еще сладостней. В доме так много хлопот, успеем ли со всем справиться? В Чистый четверг всюду уже должно было быть чисто, поэтому делалась генеральная уборка всего помещения. В Великую пятницу отец обыкновенно начинал говеть и почти целый день проводил в церкви: на страстях Господних, на выносе плащаницы и похоронах Господних. Мать же дома пекла куличи, да так много! По всему дому стоял аромат куличей. В пятницу же мать раздавала соседям творог на пасху, посылала нас то к одной, то к другой соседке с миской творогу, наказывая сказать:
– Вот, мать дает вам творог на пасху.
Мы охотно это делали. Только под вечер возвращался отец из церкви и начинал помогать матери готовить пасху – протирать для нее творог через решето. Наконец, пасху ставили под гнет, чтобы стекла сыворотка. В доме было теперь так много интересного, что мы даже улицу забывали.
В субботу, рано утром, отец уходил в церковь, а немного позже, когда только что показывалось солнце, мать наряжала нас в чистенькие платьица и посылала всех в церковь прикладываться к плащанице, натощак еще. Шли, бывало, уже в одних платьях, а солнце грело так сильно, как будто тоже радовалось наступающему Светлому Празднику. Снег разве только кое-где в канаве грязными остатками тихонечко приютился. На деревьях уже набухали почки, кора березок блестела яркой белизной (в нашем садике было две березки, и на них весною отец устраивал для нас качели). В церкви мы встречали отца и замечали его усталый вид, глубоко запавшие глаза. Служба в Великую субботу очень длинная. Мы прикладывались к плащанице и возвращались домой – красить яйца в разные цвета. Часть яиц мать красила до нас, варя их в шелухе лука. Мы же красили в красный, синий, желтый и зеленый цвета. Сколько радости было любоваться на эти красивые яички! А вечером шло приготовление к заутрене. Дома – все убрано, все сделано, слава Богу! В десять часов вечера отправлялись в церковь. Заутреня проходила оживленно и радостно. Но после заутрени было очень утомительно выстаивать всю обедню, уж очень клонило ко сну. Так бы и легла на лавку, что стояла возле стены, и уснула бы мертвым сном. Но это грех, и я борюсь с собой. Обедня кажется долгой-долгой. Наконец-то, народ зашевелился, подвинулся вперед "к кресту", а потом все двинулись святить куличи и пасхи. Отец христосовался со всеми нами, дарил каждому крашеное яичко. Вот и пасхи посвятили; отец брал наш беленький узелок, и мы шли домой.
После теплой церкви на улице казалось холодно, холод пробирал до костей. Дома радостно христосовались с матерью. После акафиста, который отец всегда читал по праздникам перед иконами, садились за стол разговляться. Усталости и сна – как не бывало! После разговления отец и мать шли отдохнуть, а мы в праздничных платьях – на улицу катать яички. Солнышко медленно поднималось, мы все вглядывались в него, чтобы увидеть, как оно "смеется". Нам говорили, что Пасха – такой радостный праздник, что даже солнце смеется. В воздухе долго еще было свежо. Битые яйца мы тут же съедали, но их было так много, что ели мы потом только одни желтки.
Ближе к полудню все отправлялись на кладбище христосоваться с дорогими умершими. Дорога на кладбище шла сосновой рощей. По пути со всеми встречными христосовались, и только под вечер возвращались с кладбища домой.
Сегодня и для нашей Милки был праздник: в пойло мать, кроме отрубей, положила много хлебных корок от окорока, который она накануне запекала в ржаном хлебном тесте. Когда с запеченого окорока снимали эти корки, они были так аппетитны и жирны, что я просила мать не давать их корове, а оставить, чтобы на Пасху, когда не грешно, их съесть. Но после пасхального стола уже не в охотку было их есть, так что их отдавали корове.
Весело проходил первый день Пасхи, а за ним и вся неделя была сплошной радостью. За Святой следовала Фомина неделя, начинавшаяся воскресеньем, которое называли Красная Горка. На этой неделе, первой после Великого поста и Святой недели, когда не венчали, было много свадьб. Кто не успел до поста справить свадьбу, те венчались на Красную Горку и в следующие дни.
После Пасхи как-то сразу наступала летняя теплынь. Мы уже бегали босиком по рыхлой теплой земле. Как мотыльки, мы теперь порхали-бегали в теплых ярких лучах солнца: то на улице, играя в мяч, то в лесу – за душистыми фиалками, а скоро – и за ландышем, который расцветал к Вознесению. Собранными цветами мы украшали нашу квартиру.
Перед Вознесением мы сговаривались с соседними детьми – в этот праздник, после обедни, "хоронить кукушку". Все дети складывались по пятачку и одному сырому яйцу. На деньги покупали конфет, а из яиц жарили яичницу, прямо на лугу. После обедни, на Вознесение, шли на луг, к Десне; там собирали цветы, плели из них венки, украшенные этими венками, под особое пение, выкапывали небольшую ямку, клали в нее деревянную куклу и закапывали ее. Это и называлось "хоронить кукушку". После похорон шли все на реку и бросали в реку венки. Чей венок плыл вниз по течению спокойно – у того будет и жизнь в этом году спокойная, а чей венок попадал в водоворот и тонул тому грозила в этом году смерть или вообще какая-либо опасность.
К Вознесению все деревья, за исключением дубов, были уже покрыты нежными зелеными листочками. Возле реки было много ракит с длинными зелеными ветками, а возле Бежицы, да и в самой Бежице, было много березовых рощ, таких нежных, белых, покрытых как бы зеленой вуалью. Дубовые же леса все еще стояли голые, с черными суковатыми, корявыми ветками.
За Вознесением наступали Троица и Духов День. К Троице все леса обычно зеленели, даже дубовые, до тех пор черные рощи, начинали распускать свои густые зеленые кроны. Перед Троицей мы пели частушки:
Скоро, скоро Троица,
Скоро лес покроется,
Скоро миленький вернется,
Сердце успокоится!
Троица была уже одним из больших летних праздников. К Троице шились новые летние наряды и шляпы (моим старшим сестрам).
Троица – "именины земли" – очень красивый праздник! Из леса приносили большие ветки с листьями и много душистой травы. Зелеными ветками украшали все стены и углы квартиры, а все полы усыпали душистой травой. В квартире стоял лесной аромат. На столах – кувшины с цветами. Ландыш к этому времени почти совсем сходил, зато распускались сирень и пионы. В церковь мы все шли в новых платьях с букетами цветов. Там тоже пахло лесом, березовыми листьями и душистой травой. У нас, да и везде в средней полосе России, любили украшать и церковь, и дома березовыми ветками. В палисадниках распускались садовые цветы. Улицы наши были зеленые, много было на них густых, больших деревьев – остатков прежнего леса. Троица связывалась с началом лета. Длинные майские дни, теплые вечера. Улицы кишели народом. Мы – дети – бегали и прыгали, полные какой-то радости, вместе с нами бегали и взрослые, девушки и парни ловили "аленушек", то есть майских жуков, и пускали их друг другу за ворот рубахи или на шею. Крик и писк стоял на улице невероятный. Гармонисты тоже выходили на улицу и играли. Уже и ночь темная окутает, бывало, Бежицу, как тяжелой шалью, а гармонист еще долго плачет-рыдает гармонью, заливается. |
