Любезный друг!
Вероятно и ты, как многие, заметил, что, пытаясь не в первый раз удовлетворить своего читателя исповеданием своего политического вероучения, почтенный издатель «Руси», И. С. Аксаков, спешит успокоить этого читателя уверением, что он хотя и консерватор, но далеко не такой как «Гражданин», желающий будто, по мнению г. Аксакова, восстановления учреждений времен Николая I!
И сказав сие, г. Аксаков, я вижу отсюда, остался очень доволен: я, мол, истина и путь, во мне, мол, сочетание требований прогресса с криками: «Домой, домой, за мною идите!», а «Гражданин», мол, – Бог с ним, от него николаевщиной пахнет.
Но вот беда! На деле выходит совсем другое. Вторая часть положения г. Аксакова: «Гражданин», мол, хочет николаевщины, – положим, верна во многих отношениях, я сейчас к этому будто бы щекотливому вопросу вернусь, – а первая – не верна; г. Аксаков не есть ни «истина», ни «путь», хотя он себя таковыми и считает, по той простой причине, что никто из его читателей и его почитателей (а их, слава Богу, много, ибо г. Аксаков честный и симпатичный писатель и человек!) доселе не нашел в его писаниях ясного ответа на вопросы: как быть и что делать? А не нашел он, опять-таки, по весьма простой причине, что г. Аксаков, как бы он Петербурга ни ругал, – стремится примирить в своей новой славянофильской теории мечты о Москве как о столице, мечты о русском соборе, о русском приходе и т.п. с петербургскими кое-какими идеями оппортунистского консерватизма, a la «Новое Время» или a la Орест Миллер! Г. Аксакову недостаточно, чтобы московская боярыня его читала со сластью, чтобы московский купец его называл «нашим Аксаковым», – его прельщает сластолюбивая греза: быть вкусным и для известного сорта петербургских интеллигентов, и иметь на невских берегах и в петербургской трясине ничто вроде своей партии.
Как бы трудно осуществление такой мечты для брата Константина Аксакова и для ученика Хомякова и Киреевского ни казалось, но оно мнимо-возможно на словах, в области газетного парламентаризма. Не сговариваясь, славянофилы Москвы с петербургскими народниками (фу, как смешно) заключают как бы договор безмолвный и предполагаемый: вам, мол, я это уступлю, а вы мне это уступите: вы будете, например, молчать о Церкви, говорит г. Аксаков «Новому Времени», но говорить о народности, о славянщине, о приходе, а я буду говорить о Церкви, о славянофильстве, восклицать: «Домой, домой!», но за то буду молчать о ваших кривдах, о наших судах, буду громить «Голос», но вас хвалить; буду, как вы, побранивать консерваторов вроде «Гражданина», не буду восставать против органических недугов реформ прошлого царствования и буду бранить николаевщину...
И вот г. Ивану Аксакову принадлежат лавры, которых не сумел стяжать ни Хомяков, ни Константин Аксаков. Он имеет своих адептов в лице иных петербургских генералов, в лице иных петербургских тайных советников. Правда, что эти славянофилы петербургских трясин не знают подчас – кто был и что были Хомяков, и Константин Аксаков, и Киреевский, не знают и многого другого, но все-таки они читают «Русь», и, найдя в ней свой образ мыслей, удостаивают называть г. Аксакова Ивана своим писателем, своим учителем...
Немного «Нового Времени», очень много «Руси» и кое-чего собственно европейски-самобытного, и салат убеждений петербургского славянофила, приправленный неприязнью к «Голосу», под этим соусом – готов!
На чем же состоялось это великое общение московского учителя с новообращенными петербургскими интеллигентами? На чем?
Смешно сказать: на анафематствовании николаевщины!
Но как это высказывается и проявляется? – это еще смешнее и страннее...
Высказывается и проявляется оно: во-первых, в культе русско-народной либеральной фразы (экая чепуха!); во-вторых – в ужасной неряшливости и апатии к кровным и первым нуждам народа материальным и духовным, – народа живого, существующего, – неряшливости и апатии, мирящихся с каким-то обожанием какого-то Русского народа фиктивного, бумажного, газетного; в-третьих... в-третьих... как бы это сказать помягче, – в страшном понижении уровня дисциплины служебной и государственной, в замене которых замечается в петербургских славянофилах легкомыслие, гордость, самообожание, политическое чванство, при халатности во всем, где дисциплина предъявляет свои строгие и тесные требования, халатности баснословных размеров, и наконец, в-четвертых... в-четвертых... в-четвертых... как бы и это сказать подипломатичнее... во влечениях к славянофильскому конституционализму... Не про конституцию говорят они, эти петербургские руссолюбцы, сохраняй Боже, но про собор, или что-нибудь в этом роде, – но, разумеется, с применением к современности. Вот это-то применение к современности, когда начнешь до него докапываться, оказывается, заключается в отстранении от собора церковного начала, или в привлечении в виде всемогущего решителя судеб России – нынешнего земства, или в отстранении дворянства, и тому подобное, словом, – окажется, что все применение современности к политическому славянофильскому «соборизму» заключается в уничтожении консервативных начал и основ старины и в полном презрении к нуждам народа действительным...
Вот в нескольких словах та петербургская умственная дешевка, которую почтенный И. С. Аксаков, сам того не ведая, создал в виде своей партии на петербургской трясине... И если меня спросят по совести, я прямо и всегда скажу, что из двух зол я предпочитаю зло «Голоса» злу петербургских славянофилов-собористов. Там и дело ясно, и противник понятен и виден весь: конституция как средство привести к республике... Зная это, можно бороться, можно все предусмотреть. Но тут, имея дело с каким-нибудь петербургским адъютантиком или генералом аксаковистом, ничего не предусмотришь: он может в три дня под предлогом народолюбия, а подчас и царелюбия, такую сочинить и выкинуть штуку, и так повести ее легкомысленно, что мы не успеем опомниться, как уже очутимся на краю бездны с разными русскими фразами во главе, а на деле с перевернутым вверх дном строем народной жизни, с тысячами зажженных материальных вопросов, с миллионами раздразненных умов и с полной бесшабашностью вместо дисциплины там, где строгость есть условие sinе quа non* не только государственного порядка, но и государственного бытия.
И все это может сделаться при громких фразах против «Голоса», при проклятиях на конституцию, при уверениях в самой искренней преданности высшему правительству, при болтовне о государственном порядке и безопасности.
Обо всем этом до другого раза подробнее. Но здесь вернусь к николаевщине.
Да, мы, то есть «Гражданин», мы в немилости у «Голоса» столь же искренно, как в немилости у почтенной «Руси»; мы столь же ненавистны Желябову, как ненавистны многим
* Без которого не может быть; обязательное условие (лат.). – Здесь и далее прим. ред.

самым изящным и псевдоконсервативным петербургским генералам и сановникам... Почему? И. С. Аксаков это прямо сказал: потому, что мы хотим возвращения к старому, но, главное, потому, что мы это смеем прямо, категорично и никого не боясь, высказывать; потому, что мы не стыдимся иметь эту стойкость, ясность и неустрашимость убеждения и не поддаемся ни на какие сделки, ни на какие компромиссы.
Ни на какие компромиссы! Вот главная причина немилости к нам либералов и петербургских лжеохранителей... ни с Желябовым компромисса, ни с генералом, благосклонно удостаивающим газету «Русь» своего сочувствия под условием не выдать прозаических нужд Русского народа, игнорировать Русскую Церковь и т.д. ...
И в этом смысле, да простит мне г. Аксаков, но я сильнее его, видя близко сорт его прозелитов в Петербурге, чувствую обиду за него... и убеждаюсь, что почетнее иметь в них врагов, чем союзников или учеников...
Но возвращаюсь, чтобы кончить, к предмету, к ужасному слову: николаевщина.
Ужасное слово, нечего сказать!
Слово, означающее эпоху, давшую гению Пушкина развиться, шутка сказать; слово, означающее эпоху, породившую Лермонтова, породившую Гоголя, родившую Льва Толстого, породившую Тургенева, Гончарова, Глинку, Брюллова.
Слово, означающее эпоху, породившую тех государственных людей, которые могли на своих плечах поднять бремя реформ последующей эпохи!
Слово, означающее эпоху, когда в Москве под сенью Кремля и в присутствии Филарета могли зародиться в духовном мире Хомяков и стать живым кружком – славянофилы!
Слово, означающее эпоху, давшую России во всех слоях жизни, во всех отраслях знания и дела, во всех сферах творчества и искусства – сильных волею, умом и личностью русских людей, коих остатки доселе останавливают разрушительную работу новых поколений, и которые одни являются умелыми исполнителями своего дела, заставляя с ужасом думать о том: что же будет, когда и этих последних детей николаевского времени не будет?
В чем же дело? Почему же это так, почему николаевщина могла дать развитие такому гению, как Пушкин, и могла породить Лермонтовых и Тургеневых в литературе, Остроградских в математике, Тотлебенов в инженерном деле, Нахимовых во флоте, Неволиных в юриспруденции, Зининых в физике и химии, Пироговых в хирургии и т.д., а новые поколения дальше самых пошлых безнародных и бестипных посредственностей везде, во всех слоях жизни, не могли ничего создать и... не создадут?
Потому что николаевщина, будучи олицетворением мысли, воли и власти, – твердых и ясных, с одной стороны держала в порядке и приневоливала к порядку, а с другой стороны рождала всегда твердые преграды и препятствия своеволию, своемыслию, и вызывала, следовательно, всякий ум к подчинению с одной стороны, и к борьбе с препятствиями – с другой стороны.
Вот что было отличительной чертой николаевской эпохи и главной причиной, почему в атмосфере, где чуялась власть и где проявления власти иногда бывали даже резкими или неприятными, могли рождаться и развиваться здоровые и гениальные личности... Почва была твердая, и путь хождения по ней был нелегок; приходилось считаться с властью и видеться с препятствиями, от нее исходившими; а кто же не знает, что только тогда личность человека может развиваться и совершенствоваться, когда ей приходится бороться и иметь дело с препятствиями в атмосфере, где все стихии, однако, в порядке.
И вот почему я так благоговею перед николаевской эпохой и так искренно желал бы ее воскрешения. Она бы дала нам людей, а эти люди дали бы нашей родине любовь к ней, заботу о ней и труд для нее, – три вещи, которые, безусловно, отсутствуют в настоящее время в новых поколениях после николаевской эпохи.
Г. Аксаков говорит, что я желаю восстановления учреждений николаевской эпохи. Боже мой, что такое учреждения, установления, реформы, когда духа, когда людей нет? Мало ли эпоха после николаевской народила учреждений и установлений, а много ли толку от них, когда сами либералы говорят, что Россия гибнет от анархистов с одной стороны, и от казнокрадства – с другой. Разве с такими людьми могут учреждения, хотя бы небесные, привести к каким-нибудь полезным результатам?
Не ясно ли, что все дело в другом. Новые поколения сгнили и испортились до мозга костей, потому что эпоха после николаевской стала мягкой почвой, на которой всякое противодействие личности, воли, разуму, инициативе человека было отменено. Делай что хочешь, иди куда хочешь, пиши что вздумаешь, стремись куда манит: вот были лозунги новой эпохи, и мягкая почва с атмосферой без преград, препятствий и границ создала тьму нервных искателей приключений и беспринципных карьеристов, но уничтожила те стихии, из которых рождаются и слагаются самобытные личности.
И благие намерения Царя-Освободителя все были до одного испорчены людьми с размягченными и разнузданными до безобразия нравами...
Все свелось на компромиссы и на фразы – на компромиссы с совестью во имя наживы и карьеры, на фразы во имя прогресса...
И вот мы сидим на берегах Невы, как некогда евреи на реках вавилонских, сидим, плачем и кричим: «Истощайте, истощайте до основания», ибо ничего другого не видим и не можем видеть: кончайте, доделывайте, давайте конституцию, давайте собор, пусть они нас раздавят, пусть разрушат до основания!..
Я один из немногих, имеющих несчастье видеть ясно в петербургской теме (как хорошо было бы не зреть ясно и жить как все, для своего брюха), и никак не могу мириться ни с какими компромиссами ни «Голоса», ни «Руси», ни Желябовых... Все они – фальшь. Я не хочу конституции, ибо она – гибель России; я не хочу собора с тем, чтобы, подобно г. Аксакову, отмалчиваться насчет безобразий наших новых судов, новых лженародных школ и прогрессистов русского запаха, позорящих нашу Церковь, – ибо с таким учением Россию приведешь к анархии...
Я прямо говорю: верните нам дух николаевской эпохи – и в России родятся гении... Дайте власть над судами, дайте губернаторам сильнейшую власть, дайте власть над земством, дайте всему, что есть кесарево – власть, воздадите Богу – Божие, и – Россия спасена...
Никого не бойтесь – как не боялся никого Николай, и вас будут бояться, как боялись Николая, со страхом честным и любовным...
Устраните недостатки николаевской эпохи, но возьмите все ее достоинства...
Конституция, соборы, все – нелепость, и все стоит сотнями миллионов дороже государству, чем самодержавие; конституция и соборы разорят Россию.
А спасти может только крепкое духом и телом самодержавие.
Но самодержавие николаевского духа! Самодержавие либерального духа, все равно какого лагеря, – «Голоса» или петербургской партии «Руси», – погубит себя скорее, чем конституционисты и анархисты ...