 В богатейшем научном, философском, литературном и эпистолярном наследии Константина Петровича Победоносцева органично присутствуют переводы и изложения работ зарубежных, главным образом английских, философов. Среди них и предлагаемое вам ныне эссе «Дела и дни» – перевод статьи Эмерсона «Общество и уединение».
Однако назвать это переводом было бы неверно и несправедливо: при достаточно бережном отношении к английскому тексту Победоносцев, как для него обычно, создал собственное произведение, неотличимое от его оригинальных работ. В нем есть то внутреннее достоинство, неспешность, ясность и высота слога, восходящего к старорусским церковным текстам, которые отличают стиль Победоносцева. В чем заострены те строгие моральные устои и стремление к нравственной гармонии, гордость и независимость характера, за которые столь уважали Константина Петровича многие выдающиеся русские люди и которые объединяют его в единой философской школе с И.Киреевским, А.Хомяковым, Ю.Самариным, Ф.Достоевским и многими другими русскими мыслителями национальной школы.
Ралф Эмерсон (1803-1882) – американский философ, священник, поэт, ученик и последователь английского философа и историка Томаса Карлейля (1795-1881), целиком принадлежал его школе, сложившейся под влиянием Гете, Шеллинга, немецких романтиков, переосмысленных в традициях английского мироощущения. Главное внимание они уделяли вопросам этики, воспитания, духовной автономности и самоценности человека, что было главной заботой и Победоносцева, но он «исправлял» их субъективизм культурной нормативностью православной традиции. Близки ему, как всей русской философии, были пантеизм, интерес к историософии, скептическое отношение к соблазнам буржуазной цивилизации, характерные для Карлейля и Эмерсона. Наиболее правильным, сравнивая тексты, авторство можно было бы определить так: Победоносцев-Эмерсон-Карлейль.
В.Н. Афонина, кандидат
философских наук.
Наш девятнадцатый век – век орудий. Их производит из себя наша организация. «Человек – мера всех вещей», - говорит Аристотель, - рука – инструмент всех инструментов, а разум – форма всех форм». Тело человеческое – магазин изобретений, кладовая образцов, с которых сняты всевозможные механизмы, какие только придуманы. Все орудия и машины не что иное, как распространение членов и ощущений этого тела. Человека можно определить так: «Разум со служебными органами». Машина помогает природному ощущению, но не может заменить его. Вся мера – в теле. Глаз ощущает такие оттенки, которые не в силах уловить искусство. Ученик не расстается с аршином, но опытный мастер меряет без ошибки пальцем и локтем, опытный нарядчик отмеряет шагами аккуратнее, чем иной – веревкой и цепью. Степной индеец, бросая камень из пращи, знает, что попадет как раз в точку, в таком сочувствии глаз у него с рукою; плотник рубит бревно свое по насеченной линии, ни на волос не отступая. Нет чувства, нет органа, который нельзя было бы довесть до самого тонкого совершенства в деле.
Дивиться – любимое ощущение человека, и в этом чувстве семя нашей науки. Таково механическое направление нашего века, и так еще свежи лучшие наши изобретения, что радость и гордость от них еще не износились в нас и мы готовы жалеть отцов своих, что они не дожили до пара и гальванизма, до серного эфира и до морских телеграфов, до фотографии и спектроскопа – как будто они беднее нас на половину жизни. И кажется нам, что новые художества открывают нам настежь двери в будущее, обещают одухотворить формою весь материальный мир и возвести жизнь человеческую из нищенства ее в богоподобное состояние довольства и силы.
Правда, и нашему веку достался не скудный запас в наследство. Был уже компас, был типографский станок, были часы, спиральные пружины, барометры, телескопы. Но с тех пор прибавилось столько изобретений, что вся жизнь как будто переделана заново. Лейбниц сказал о Ньютоне: «Если счесть все, что сделано математиками с начала мира до Ньютона и все, что сделано Ньютоном, последняя половина превысит первую». Так можно сказать, что сумма изобретений за последние пятьдесят лет поравняется с итогом остальных пятидесяти столетий. Новость для нас – безмерное усиление производства железа и крайнее разнообразие железного изделия; новость – множество самых употребительных и необходимых орудий для дома и для сельского хозяйства: швейная машина, ткацкий станок, жатвенная машина Мак Кормика, косильная машина, газовое освещение, фосфорные спички, бесчисленные произведения химической лаборатории – все эти новости нынешнего столетия, и порция угля ценою на один франк заменяет нам двадцатидневный труд прежнего работника.
Нужно ли поминать о паре, пожирателе пространства и времени, о громадной и тонкой силе, которая в больнице приносит чашку с супом к самой постели больного, гнет и плющит, как воск, толстые железные брусья и мерится с силами, поднявшими и выворотившими геологические слои нашей планеты. Чему хочешь, он выучится, как способный мальчик, что хочешь, поднимет на рабочие плечи; но он еще далеко не совершил всего своего дела. Он уже ходит по полю, как человек, и работает всякую работу: поливает нашу ниву, срывает нам горы, где нужно. Но он еще будет шить нам рубашки, будет возить телеги и коляски наши; Беббедж принялся уже учить его счету и научит когда-нибудь вычислять проценты и логарифмы. Лорд канцлер Тюрло надеется, что он когда-нибудь станет составлять исковые бумаги и возражения для канцлерского суда. Положим, что это сатира, но и сатира будет недалеко от действительности, судя по начальным попыткам применить пар к механическим действиям, соединенным с умственным расчетом.
Сколько чудных механических применений изобретено для тела человеческого: для зубных операций, для прививания оспы, для ринопластики, для усыпления нервов тонким сном нового изобретения. Наши инженеры с помощью громадных машин, подобно кобольдам и волшебникам, сверлят Альпы, роют насквозь Американский перешеек, прорезывают пустыню Аравийскую. В Массачусетсе мы побеждаем море, укрепляя зыбкий берег простым травяным растением, укрепили песчаную пустыню – сосновою плантацией. Почва Голландии – самого населенного когда-то края в Европе – ниже морского уровня. Египет не знал, что такое дождь, в течение трех тысяч лет; теперь, говорят, там бывают ливни благодаря оросительным каналам и лесным плантациям. Древний царь еврейский сказал: «Восхвалит Бог и ярость человечества». И в числе доказательств единобожия самое сильное – это громадность результатов, достигаемых самыми обыкновенными делами и средствами.
Кажется, нет и пределов новым откровениям того же духа, который некогда создал стихийные элементы, а ныне, посредством человека, разрабатывает их. Искусство и сила и впредь не перестанут действовать, как действовали доныне, - ночь претворят в день, пространство во время и время в пространство.
От одного изобретения родится другое. Едва обозначился в уме электрический телеграф, как открылся и материал, необходимый для него, - гуттаперча. С усилением торгового движения – открыты новые запасы золота в Калифорнии и в Австралии. Когда Европа переполнилась населением – открылся запрос на него в Америке и в Австралии; и так, где ни случается неожиданное явление, оно приходится ко времени, как будто природа, устроив повсюду замки, ко всякому замку устроила и ключ, который сама помогает отыскать, когда нужно.
Вот еще следствие изобретений – умножение отношений между людьми. Оно изумляет нас, открывает новые пути к решению трудных и запутанных политических вопросов. Отношения эти не новость, только размеры их новые. Сами по себе мы по чувству эгоизма ухватились бы за рабство, готовы были бы замкнуть четвертую часть земного шара ото всех, кто вне ее, на чужой почве родился. Наша политика отвратительна; но чему в силах она помочь, чему может помешать в такую пору, когда первородные инстинкты двигают массами рода человеческого, когда целые народы движутся приливом и отливом? Природа любит скрещивать расы: германец, китаец, турок, русский, индеец – все стремятся к морю, все женятся между собой и посягают; коммерция приходит в движение – и море кишит кораблями, которые готовы перевесть с берега на берег целые населения.
Тысячерукое искусство вошло новым элементом и в жизнь государства. Наука власти волею или неволею вынуждена признать власть науки. Цивилизация восходит, карабкается – выше и выше. Когда Мальтус выводил, что число желудков умножается в геометрической, а количество пищи лишь в арифметической прогрессии, он забыл прибавить, что разум человеческий – тоже один из факторов в политической экономии и что с умножением в обществе нужд умножится и сила изобретения.
Для потребностей общественного быта у нас есть уже значительная артиллерия всяческих орудий. Мы ездим вчетверо быстрее, чем ездили отцы наши. Много лучше их путешествуем, мелем, вяжем, куем, сажаем, возделываем и копаем. У нас совсем новые сапоги, перчатки, стаканы, инструменты; у нас есть счетная машина; у нас – газета, и посредством газеты каждая деревня может составить доклад о себе и поднесть его нам за завтраком. У нас деньги и кредитный билет; у нас – язык, тончайшее изо всех орудий и самое близкое душе. Много – и чем больше есть, тем больше требуется. Человек льстит себе, что власть его над природою еще возрастет и умножится. События начинают повиноваться ему. Нас ожидает еще воздухоплавание, и, может быть, недалеко нам до войны, которая разыграется на воздухе. Немудрено, что мы изобретем такую воду, от которой негр разом станет белым. Он уже видит, как меняется головной тип англосаксонской расы под влиянием условий американской жизни.
В старину видали Тантала, как он, стоя на самой глубине, напрасно пытался утолить жажду свою текучею струею, которая убегала, лишь только он наклонялся к ней. Старик Тантал, говорят, недавно опять появился в мире. Его видели в Париже, в Нью-Йорке, в Бостоне. Он весел, уверен в себе: думает, что ему скоро удастся поймать струю, даже наполнить ею бутылку. Но, кажется, уверенность его напрасная. Обстоятельства – все еще мрачного вида. Сколько ни прошло столетий непрерывной культуры – новый человек все-таки не выходит из кризиса. У кого на памяти такая пора, когда бы не жаловались, что денег нет, что время тяжелое? У кого на памяти такое время, когда довольно было добрых людей, разумных людей, и таких мужчин, и таких женщин, каких было нужно? Тантал начинает думать, что пар есть фантазия и что гальванизм – не больше того, чем по природе служит.
Многое уже заставляет задумываться, многое наводит на мысль, что благо наше лежит где-то глубже, что его не сыщешь – в паре, в фотографии, в воздушном шаре, в астрономии. Все это орудия сомнительного качества. Все это реактивы. Множество машин имеет угрожающий вид. Ткач сам превращается в ткань, механик – в машину. Кто сам не владеет орудием, того берет во власть орудие. Все орудия – с обточенным острием и, стало быть, опасны. Человек строит себе прекрасный дом: и вот является у него владыка, приходит работа на всю жизнь, и он должен устроивать дом свой, беречь его, показывать, поддерживать и починивать – до последнего своего дыхания. Человек создал себе репутацию: он уже не свободен, он должен беречь свое сокровище, уважать его. Человек написал картину, издал книгу: и чем больше успеха имело творение, тем хуже иной раз оттого творцу. Я знал одного доброго человека: он жил вольно, как птица небесная, как зверь лесной; но раз ему вздумалось украсить кабинет свой нарядными полками для коллекции раковин, яиц, минералов и чучел. Это была забава, но чем забавлялся он, в сущности? Тем, что устраивал изящные цепи и оковы для своих же членов.
Задумывается и ученый экономист: «Сомнительно – все, какие только есть, механические изобретения облегчили ли труд дневной хоть одному человеку?». Машина развинчивает, разделывает человека. Машина доведена до высшего совершенства, а кто механик при ней? Никто. Всякое новое усовершенствование в машине сокращает механика в его деятельности, разучивает его. Бывало, машина требовала для себя Архимеда; нынче для нее довольно мальчика, лишь бы он знал нужные приемы, умел двинуть рукоятку, смотрел за котлом; но, когда испортится машина, он не знает, что с нею делать.
Посмотрите на газеты: они наполнены каждый день ужасными подробностями. Прежние издания, вроде «Календаря ньюгетской тюрьмы» стали не нужны с тех пор, как в лондонском «Таймсе», в нью-йоркской «Трибуне» появляются свежие рассказы о преступлениях, гораздо еще ярче, гораздо ужаснее.
В политике – разве бывало когда больше, чем у нас, своекорыстия, разврата, насилия? А торговля, это любимое дитя океана, гордость его и слава, эта воспитательница народов, эта благодетельница поневоле и вопреки себе, торговля наша кончается во всем мире постыдною несостоятельностью, надувательным предприятием и банкротством.
Мы перечисляем всякие искусства, всякие изобретения человеческие, как мерило достоинству человека. Но когда, при всех своих искусствах и знаниях, он оказывается лукав и преступен, явно, что механическое со всеми своими изобретениями не может ему служить мерилом достоинства. Поищем, нет ли другой мерки.
Что прибыло от этих искусств и знаний характеру и достоинству рода человеческого? Стало ли лучше человечество? Многие спрашивают с недоумением, не понижалась ли нравственность, по мере того как возвышалось искусство? Мы видим, с одной стороны, великие искусства и знания, с маленькими людьми, с другой стороны – видим, как из низости вырастает величие. Видим торжество цивилизации и радуемся, но нам указывают такую благодеющую руку, которую душа не хочет признать. Самый главный фактор преуспеяния в мире – это торговля, сила личного эгоизма и мелкого расчета. Казалось бы, всякая победа над материей должна возвышать достоинство природы человеческой в сознании человека. А нам, когда смотрим на свое богатство, приходится дивиться, откуда взялось оно и кто его виновник. Посмотрите на изобретателей. У каждого из них есть свой фокус, в котором он силен. Гений бьется в известной жилке, пробивается в известном месте; но где найдешь великий, ровный, симметрический ум, питаемый великим сердцем? У всякого больше есть, что притаить в себе, нежели что выказать, всякого заставляет хромать свое совершенство. Слишком заметно, что от материальной силы отстало нравственное преуспеяние. По всему видно, что мы поместили капитал свой не совсем расчетливо. Нам предложены были дела и дни на выбор; мы выбрали дела.
Новейшие исследования санскритского языка раскрыли нам происхождение древних названий Божества – Дэйеус, Дэус, Зеус, Зеу патер, Юпитер, все имена солнечные. В них еще слышится сквозь новую одежду ежедневного наречия слово: День. Не значит ли это, что день – для нас явление Божественной силы? Что люди древнего мира, пытаясь выразить речью верховную силу Вселенной, дали ей имя: день – и что это название все племена приняли?
Гесиод написал поэму и назвал ее: Дела и дни. В ней поэт описывает времена греческого года, учит хозяина, когда, под каким созвездием следует сеять, когда начинать жатву, когда рубить лес, в какой счастливый час плавателю пускаться в море, чтоб избежать бури, и за какими небесными планетами следовать. Поэма наполнена хозяйственными наставлениями для греческой жизни; в ней указан возраст для брака; в ней есть правила для домашней экономии, для гостеприимства. Поэма исполнена разума житейского: она прилажена ко всем меридианам, потому что и дела, и дни поэт представляет в нравственном их значении. Но наука дней не глубоко им разработана, хотя это очень глубокая наука.
Крестьянин, работая на поле своем, говорил: хорошо, когда бы моя была вся земля, какая примыкает к моему полю. Такие же наклонности были у Бонапарта: он хотел сделать Средиземное море французским озером. Говорят, один владыка земной простирал еще дальше свои планы и весь Тихий океан хотел назвать своим океаном. Но хотя бы и удалось ему, хотя бы он всю землю мог взять в удел себе и океан счесть за свое озеро, - все-таки он был бы нищим. Тот лишь один богат, кто владеет днем своим. Вот сила; нет на свете ни царя, ни богача, ни чародея, ни демона, кто б имел такую силу. Дни для нас – те же сосуды Божества, как и для прародителей наших, арийцев. Изо всего сущего – они всего менее обещают, а вмещают – всего более. Они приходят безмолвно и торжественно, точно видение образа, с ног до головы закрытого покрывалом, точно немые посланники, с даром из дальнего приязненного края; и так же безмолвно удаляются, унося с собою дары свои, если мы не берем их и ими не пользуемся.
Как приходится день по душе, как обвивается вокруг нее, точно тонкое покрывало, как одевает все ее фантазии! Всякий праздничный день окрашивает нас своим цветом. Мы носим его кокарду, всякий привет его отражается на нашем душевном расположении. Вспомним свое детство: что у нас было в душе праздничным утром, например, в день национальной годовщины, в день Рождества Христова? Несемся, бежим, и, кажется, самые звезды с неба мигают нам об орехах и пряниках, о конфетах, подарках и потешных огнях. Помните, как в ту пору жизнь считалась по календарю минутами, сосредоточивалась в узлы нервной силы, в часы радужного блаженства, а не разливалась ровным и гладким потоком счастья. В уединении и в деревне – каким торжеством дышит праздничный день! Встает из бездны времен священный час праздника, древняя суббота, седьмой день, убеленный тысячелетиями религиозных верований, раскрывается чистая страница, которую мудрец испишет словами истины, дикий исцарапает фигурами своих фетишей; и мы слышим, в уединении своем, вселенский псалом, соборный хор всей истории человеческого рода.
И как сходится погода с душевным расположением в молодости! Ветер, меняясь, меняет свою ноту на тысячи ладов, меняет тысячу раз картины, которые несет воображению, и всякий новый лад его – новая оболочка, новое жилище для духа. Бывало, я умел выбирать настоящую пору для каждой из любимых книг своих. Один писатель приходится всего лучше к зимнему времени, другой – к летним каникулам. Есть книги (например, Платонов «Тимей»), для которых ждешь, долго ждешь настоящего часа. Наконец, приходит желанное утро, занимается заря, на небе является мерцание света, как будто в первую минуту мироздания и в начале бытия: и вот в этот час простора смело раскрываешь книгу…
В иные дни к нам подходят великие люди, близко-близко: на лице у них ни малейшей суровости, ни малейшего снисхождения; они нам ровные, берут нас за руку, говорят с нами, и мы с ними беседуем. В иные дни мы чувствуем, что настал праздник – изо дней день в году. Ангелы являются во плоти, уходят и приходят снова. Вся природа оживает, точно у всех духов и богов проснулось воображение, и являет живые образы отовсюду. Вчера не слыхать было птичьего голоса, мир был сух, каменист и пустынен; сегодня – все населено и наполнено; все создание цветет, роится и множится.
Дни ткутся на чудном станке; основа и уток его – прошедшее и будущее. Нити ложатся величественным рядом, как будто все боги принесли по нитке для небесной ткани. Страшно подумать, отчего мы нищи, отчего богаты? Несколько меньше монет, ковров, платья, камня, дерева, краски; тот или иной покрой, та или другая форма; наша доля – точно для краснокожего индейца: один гордится тем, что у него есть нитка бус или красное перо, а остальные, не имея ни того, ни другого, почитают себя несчастными. Но не таковы те сокровища, на которые истощалась для нас природа – веками образованная, тонкая, сложная анатомия человека, над которою потрудились все прежние слои мироздания, все племена, бывшие до нас; все формы и образы творения, которыми окружены мы; вся земля и исполнение ее; воздух, несущий дыхание и меру жизни; море, зовущее вдаль; бездна небесная со всеми ее мирами; и на все это отзывается мозг с нервным составом, и глаз, способный проникать в бездну и бездну снова отражать в себе, бездна бездну призывающая. Все это без меры дано всем и каждому – не то, что бусовое ожерелье, что ковры и монеты наши.
Не диво ли это? И это диво в руках у последнего нищего. Рынок людской кишит под голубым небом, и в небе херувим и серафим над нами витают. Небо – это сияние славы, которым Великий Художник одел свое создание, это предельная черта между материей и духом. Это край мироздания: дальше не могла идти природа. Когда бы осуществились самые блаженные сновидения наши, когда бы тонкая сила открыла нам новое зрение, и мы увидели, как ходят по земле миллионы духовных существ, и тогда бы, кажется, открылось, что сфера, в которой они движутся, окружена отовсюду той же самой тканью синевы небесной, которая осеняет меня теперь на городской улице между ежедневных дел человеческих.
Странно, что на богатом…английском языке не находится слова, чтоб назвать Вселенную. Есть старинное английское слово кайнд(род), но оно выражает лишь малую часть того, что заключается в прекрасном латинском слове, имеющем тонкий оттенок будущего, дальнейшего бытия: натура, то есть не только рожденное, но и имеющее родиться, чему в германской философии соответствует «дас верден». Но ни на одном из новых языков нет слова для выражения силы, действующей только в красоте. Для нее было только одно соответственное слово на греческом языке: космос, и оттого Гумбольдт прибрал удачное название космос для своей книги, в которой изложены последние результаты науки.
Таковы дни: земля – полная чаша, которую предлагает нам природа от безмерных щедрот своих каждый день, в насущное наше питание; и покров чаши нашей – свод небесный. Но нам дана еще сила мечты, которая с нами родится и остается при нас до последнего издыхания.
Она ласкает нас, льстит нам, обманывает нас с ранней зари до вечерней, от рождения до смерти – и ничей опытный глаз не успевал еще до сих пор распознать обмана. Индусы представляют Майю, энергию мечты, в числе главных атрибутов Вишну. Моряки в бурю привязывают себя к мачтам и снастям корабельным: не так ли в буре воюющих элементов, которая зовется жизнью, требуется привязать к жизни души человеческие, и природа употребляет для этого вместо канатов и веревок всякого рода мечты и фантазии: для ребенка – погремушку, куклу, яблоко; для мальчика на возрасте – коньки, реку, лодку, лошадь, ружье; для юноши и для взрослого – нечего и приводить примеры, потому что им нет числа и предела. Иногда маска спадает, завеса медленно поднимается и дается человеку увидеть безобразную массу, набитую чучелу, замазанную краской, подделанную снаружи. Юм утверждал, что изменяются только обстоятельства, а средняя доля счастья – всегда одна и та же: что у нищего, что сидит на мосту и ловит мух на досуге, и у вельможи, проезжающего мимо в богатой коляске, и у девушки, выезжающей на первый бал, и у оратора, когда он с торжеством возвращается из парламента, - у всех разные способы душевного возбуждения, но количество его одно и то же.
Воображение всею своей силой помогает нам скрывать от себя цену и значение настоящего времени. Кто из нас не сознает в каждую минуту, что его настоящая деятельность ниже и меньше того, что бы он мог сделать? «Что ты делаешь?» – «Да ничего; я только что занимался вот чем или я намерен делать вот что, а теперь я только…». Ах, простак! Неужели никогда ты не вырвешься из сетей своего фокусника, неужели никогда не поймешь, что когда исчезло сегодня, когда между нынешним днем и нами невозвратимые годы протянули уже свою лучезарную ткань, минувшие часы сияют пред нами обольстительною славой и тянут нас к себе, как фантастический роман, представляются нам царством красоты и поэзии? Как трудно смотреть на них прямо, без обмана! Все, что в них происходило, все отношения, все слова и разговоры, все горячие интересы и горячие дела минувших дней – все это бросает нам пыль в глаза и развлекает наше внимание. Тот сильный человек, кто смотрит на них прямо, без смущения, не поддаваясь обольщению, кто видит в них все, как было, сохраняя при себе свое самосознание; кто знает и помнит, что ничего нет нового под луною и что было прежде, то и всегда бывает; кого ни любовь, ни смерть, ни политика, ни стяжание, ни война, ни удовольствие не в силах отвлечь от предпринятого дела.
Мир всегда сам себе равен, и всякий человек, в минуту глубокого раздумья о себе, чувствует, что проходит тот же опыт жизни, какой проходили до него люди в древних Фивах или в древней Византии. Непрестающее ныне царствует в природе и украшает наши кусты теми же розами, которые пленяли древнего человека в висячих садах Вавилона и Рима. Невольно просится в душу вопрос: стоит ли обходить Вселенную для того, чтобы узнать такие простые и старые истины?
Перед нами – памятники древнего искусства, вырытые из-под земли города, вновь открытые рукописи и надписи: правда – это красота, и стоит знать ее историю, и наши академии сходятся решать нерешенные споры школ древнего искусства. Какие экспедиции, какой труд измерения, какие усилия умов - Нибура, и Миллера, и Лайарда, - для того, чтобы определить местонахождение Трои и столицы Нимродовой! Сколько морских походов – для того, чтобы почтить память Данта, и для того, чтобы привести в ясность, кто открыл Америку, приходится пуститься в плавание не меньше того, какое нужно было для открытия. Дитя человек! Ведь эта мягкая масса, из которой старшие братья наши в древности вылепили дивные свои символы, - совсем не персидская, и не мемфисская, и не тевтонская, и совсем не местная глина: это обыкновенная известь, обыкновенный песчяник с водою и со светом солнечным, с жаром крови, с дыханием легких: ту же самую глину ты сам держал в неумелых руках своих и бросил из рук, когда побежал ее же отыскивать в старых гробницах, в гробовых колодцах, в старых книжных лавках Малой Азии, Египта и Англии. Это все то же многозначущее сегодня, всеми пренебрегаемое: та же богатая бедность, всеми ненавидимая; то же многоглаголющее, любвеобильное уединение, от которого бегут люди в города, на шумный рынок. Нынешний день притаился и спрятался – его надобно отыскивать: в нем удача и победа, в нем действительность, радость и сила. Всякий льстит себя, никто не думает, что настоящий час – критический; решительный час для всякого. Но всякому надо написать у себя в сердце, что каждый день, какой приходит, - лучший день в году. Ничего вправду не узнает человек, покуда не почувствует, что каждый день – день судеб в его жизни, день посещения. От века божество является на земле в смертной одежде, в низком и смиренном виде: плохое величие то, что любит являться миру с возвышения, в бриллиантах и в золоте. Настоящие цари и владыки оставляют свои короны в кладовой и являются в простом и бедном наряде. В северной легенде наших предков, Один является в виде рыбака, живет в бедной хижине, чинит свою лодку. В индийской легенде Гари живет между поселян простым поселянином. В греческой легенде Аполлон живет с адметскими пастухами и Юпитер делит сельскую жизнь с бедными эфиоплянами. И в нашей истории Иисус родился в яслях, и двенадцать апостолов Его – из простых рыбаков. В нашей науке мы видим на каждом шагу, что природа являет в малом крайнее свое величие; таково было правило Аристотеля и Лукреция, а в наши времена правило Сведенборга и Ганеманна. Возраст слоев земной коры определяется по тому же порядку, в котором совершается развитие яйца. В народных сказках и легендах наших – самая могущественная фея всегда меньше всех ростом. В учении о благодати смирение выше всех добродетелей, и живой образец смирения – Мадонна; в жизни тайна смирения – тайна мудрости человеческой. Заслуга гения перед человечеством всегда состоит в том, что он снимает нам завесу с простых явлений обыденной жизни и мы видим, чего не подозревали прежде, видим божество в простой одежде, посреди толпы цыган и разносчиков. В ежедневном быту прием для работы обличает нам мастера; мастер пользуется подручным материалом, не дожидаясь, покуда достанут ему издалека то, что слывет у других за отличное или из чего другие работали со славой. «У полководца, - говорил Бонапарт, - всегда достаточно войска, если только умеет он употребить людей своих и если сам делит поход и бивуак с ними». Дело, которое принес тебе настоящий час, не отвергай для другого, более заманчивого и славного. Высшая точка на горизонте мудрости в одинаковом расстоянии отовсюду, и, если хочешь найти ее, ищи ее теми способами, какие тебе самому сродни и свойственны.
Но вниманию нашему всегда привлекательнее то дело, которое не на сей час требуется. Сегодня именно, и в тот час, когда обещали мы прийти на работу, в заседание – как влекут нас к себе, сколько нам обещают дальние холмы и вершины!
Главный урок истории состоит в том, что она показывает нам цену настоящего часа и долг его. Благо мое, дело мое – то, на которое мне указывают родина моя, мой климат, мои средства и материалы, мои сотоварищи.
Есть поверье, что конские волосы в воде превращаются в червей-волосатиков. Ученые считают его басней; но мне часто думается, что старые вещи гниют и из прошедшего родятся змеи. Поклонение делам предков может превратиться в обманчивое чувство. Достоинством их было не поклонение прошедшему; заслуга их состояла в том, что они чтили настоящую минуту; и мы напрасно ссылаемся на них в оправдание такой наклонности, которая им была бы противна, которой они не следовали в жизни.
И еще любимая мечта наша – что нам мало времени для дела. Но мы могли бы размыслить, что многие твари вкушают из одной чаши и каждое существо, сообразно своему составу, принимает и перерабатывает в нем те элементы, которые ему свойственны, - и время, и пространство, и свет, и воду, и пищу телесную. Змея обращает всякую свою добычу в змею, лисица в лисицу; и Петр и Павел обращают все бытие свое в Петра и Павла. В Нью-Йорке кто-то однажды жаловался, что мало времени. Простой индеец ответил ему умнее иного философа: «Мне кажется, в твоей власти все время, какое у тебя есть».
Есть еще мечта: мы не можем отрешиться от мысли о великом значении долгого времени – года, десятилетия, столетия. Но старая французская поговорка гласит: «Божье дело в минуту совершается». Мы молим себе долгой жизни, но долгая жизнь значит: полная жизнь, жизнь великая минутами. Истинная мера времени – духовная, а не механическая мера. Жизнь длинна свыше меры. Минуты духовного разумения и провидения, минуты полного единства в личном отношении, одна улыбка, один взгляд – вот чем мы проникаем в вечность и черпаем из нее полную меру. В такие минуты жизнь возносится до крайней точки и сосредоточивается; по словам Гомера, «боги однажды только и в один только день дают смертным ту долю разума, какая кому назначена».
Я одного мнения с поэтом Вордсвортом, что «одно только есть в жизни счастье и нет иного – счастье в разуме и добродетели». Одного мнения с Плинием, что «чем больше углубляемся мыслью в эти истины, тем более долготы придаем своей жизни». Я одного мнения с Главконом, когда он говорит: «О, Сократ! Мера жизни для мудрого – говорить и слушать речи, подобные тем, что мы от тебя слышим».
Тот один может обогатить меня, кто даст мне мудрость дня, кто мне осветит путь мой от восхода до захода солнечного. Разумение дня – служить мерою человека. Поэт, с одною своею поэзией, математик, с одними своими проблемами, не вполне удовлетворяют нас; но когда человек постигает душой заодно и основные начала мироздания, и праздничное величие Вселенной – тогда и его поэзия верна, и числа его отзываются музыкой. Не тот для меня ученый из ученых, кто может раскопать передо мной погребенные в земле династии Сезострисов и Птоломеев, определить мне годы олимпиад и консульств, но тот, кто может раскрыть мне теорию нынешнего понедельника, нынешней среды. Есть ли в нем то знание любви (пиэти), которое одно умеет разгадать пошлость ежедневной жизни, может ли он снять покровы с тех уз, которыми пошлые люди, пошлые предметы соединяются с первым началом бытия? Пролетело пятнадцать минут, в людском мнении это доля времени, а не вечность; мелкая, подневольная доля – доля надежды или доля памяти, это дорога к счастью или от счастья. Может ли он показать мне эту четверть часа в связи ее со счастьем и с вечностью? Вот истинный учитель, вот кто может провесть нас из рабского и нищенского быта - в – богатство и уверенность. С ним, на том месте, где он – честь и достоинство. Наша Америка, нищенствующая Америка, любопытствующая, всюду заглядывающая, повсюду странствующая, всему подражающая, изучающая Грецию и Рим, и Германию, и Англию – Америка снимет запыленные свои сандалии, скинет дорожный плащ и останется дома, и сядет в мире и сиянии радости. Посмотрит вокруг себя: во всем мире нет таких видов природы, в истории веков не было такого часа, в будущем не найдется другой минуты благоприятнее! Час поэтам петь, час искусствам раскрывать все свое богатство!
Еще одно замечание. Жизнь только тогда хороша, когда она очаровательна и музыкальна, когда в ней полный лад, полное созвучие и когда мы не анатомируем ее. Держи в чести дни свои, превратись сам в день свой, не допрашивай его, как профессор ученика. Мир наш – загадочный мир; все, что говорится, все, что познается и делается – все загадка, все надобно принимать не в разуме буквы, а в разуме духа. Чтобы уразуметь все вправду, мы должны быть наверху своего знания, когда птица поет песнь свою, слушай; но если хочешь слышать песнь, берегись разлагать ее на имена и глаголы. Постараемся воздержать себя, отдать себя, покориться. Когда утро наступает, дадим место утру.
Все во Вселенной идет волной и изгибом. Прямых линий нет. Помню, как теперь, что рассказывал иностранный ученый, заехавший на неделю к нам в дом, - на радость моей юности. «Любимая забава у диких островитян, - сказывал он, - играть с волною на береговом прибое. Они ложатся на волну, которая подхватывает их и выносит, потом плывут опять, снова отдаются волне и с наслаждением по целым часам занимаются этой игрой. Вся человеческая жизнь состоит из таких же переходов. Надобно уметь выйти из себя, отдаться: кто не умеет этого, для того не может быть и величия. А у вас здесь и астрономия как будто для того, чтобы присматривать за человеком. Не смеешь выйти из дому и посмотреть на месяц и на звезды: все кажется, что и они считают шаги мои и допытываются, сколько строчек и страниц я написал и прочел, с тех пор как с ними виделся… Не так живали мы в своем краю: все наши дни были не похожи друг на друга, и все смыкались воедино – единою любовью к тому, что занимало и наполняло нас. Чувствовать полным час свой – вот в чем счастье. Наполните, боги, час мой так, чтобы, когда прошел он, я мог бы сказать: я прожил час, а не говорил бы так: вот, прошел еще час моей жизни».
Нам нужны не деланные люди, мастера на всякое литературное или искусственное дело, те, что умеют написать поэму, отстоять судебный процесс, провести ту или другую меру – за деньги; те, что могут крепким усилием воли обратить свою способность куда угодно – на тот или другой предмет, в ту или иную сторону. Нет: все, что совершено лучшего в мире – дело гения – совершалось даром, ничего не стоило; вышло на свет без тяжких усилий, свободным течением мысли. Шекспир создал своего Гамлета как птица вьет гнездо свое. Иные поэмы вылились бессознательно, между сном или пробуждением. Великие художники писали картины в радость себе и не чувствовали, как сила из них выходила. Так не могли бы они писать в хладнокровном настроении. И мастера лирической нашей поэзии так же писали свои песни. Чудная сила цвела в них чудным цветом красоты – и творение их было, по выражению известных писем французской женщины, «прелестным случаем прелестнейшей жизни». Ни один поэт не истощается, не терпит убыли от своей песни. И песни не будет, пока не пришел час вольно и в красоте спеть ее. Если оттого поет певец, что должен петь и что нельзя миновать песни – то пусть ее лучше вовсе не будет. Сон сам собою приходит к тем одним, кто не заботится о сне; так и говорят, и пишут всего лучше те, кого не нудит забота: как скажется и как напишется.
В науке – то же самое. Наш ученый часто бывает из любителей. Подвиг его состоит в какой-нибудь записке для академии – о странной рыбе, о головастиках, о паутинных ножках; он делает наблюдения, сидит над микроскопом, как другие академики; но когда записка его окончена, прочитана, напечатана – он входит снова в обычную жизнь, которая идет у него сама по себе, совсем отдельно от жизни ученой. Не такой Ньютон: у него наука была так же вольна, как дыхание; для того чтобы определить вес луны, он употреблял ту же умственную способность, которая ему служила на застежку крючков на платье; вся жизнь его была простая, мудрая, величественная. Таков был Архимед – всегда сам себе подобен, как свод небесный. У Линнея, у Франклина – та же ровная простота и цельность; нет ни ходулей, ни вытягиванья; и дела их плодотворны и достопамятны всем людям.
Освобождая время от всех его иллюзий, стараясь отыскать сердцевину дня, мы останавливаемся на качестве минуты и отлагаем заботу о долготе ее. На какой глубине стоит наша жизнь – вот что важно для нас, а широта ее протяжения несущественна. Мы стремимся к вечности, а время – преходящая оболочка. Мы живем углубленной мыслью – жизнь расширяется, углубляется, и мы чувствуем долготу ее.
Есть люди, которым нет нужды проходить долгую школу опытов. После многолетней деятельности они могут сказать: все это мы наперед знали; они с первого взгляда любят и отвращаются, умея различать сразу сродственное и неродственное. Они не спрашивают никогда об условиях, потому что сами всегда в едином условии с собой и живут вволю; приказывают другим, не принимая ни от кого приказа; сознавая право свое на успех, всегда в нем уверены и всегда пренебрегают общими приемами и способами для успеха. Сами собой живут, сами собой держатся, сами ведут себя. Во всяком обществе остаются - сами собою: им это позволяется. Они велики в настоящем: они не имеют талантов и не заботятся иметь их, потому что в них та сила, которая прежде таланта была и после таланта будет и самый талант употребляет себе орудием. Сила эта – характер – самое высокое имя, до которого достигла философия.
Не важно, как такой человек делает то или иное дело: важнее всего, кто он, что такое он сам. Кто он, что в нем – это выражается в каждом его слове, в каждом движении. Здесь минута сливается с характером: не различишь одно от другого.
Преимущество характера над талантом прекрасно выражено в греческой легенде о состязании Феба с Юпитером. Феб стал вызывать богов на состязание и спросил: кто из вас обстреляет Аполлона-стрелометателя? Зевс отозвался: я обстреляю. Марс принес жеребьи, положил их в шлем свой, и первая очередь выпала Аполлону. Он натянул лук свой и метнул стрелу далеко, на край дальнего запада. Тогда встал Зевс, одним движением занял все пространство и сказал: куда стрелять? Не осталось места. И боги присудили за стрельбу тому, кто не брал в руки лука.
И вот путь восхождения для духа, ищущего мудрости: от дел людских и всякого делания рук человеческих – до наслаждения теми силами, которые управляют делом; от почтения к делам – до мудрого благоговения перед таинством времени, в которое дух человеческий поставлен для делания; от местных искусств и от экономии, считающей по часам сумму производительности – до той высшей экономии, которое ищет видеть качество дела, веру и верность в деле, мысли во вселенском ее значении, той мысли, которой корень не во времени, а в вечности. Источник таких дел – характер – высшее начало духовной цельности. Перед ним все минуты ровны; он дает человеку величие во всяком звании; в нем единственное определение свободы и силы.
|
