Гегель заметил однажды, что если в голове нет идеи, то глаза не видят фактов. Перефразируя это высказывание можно с неменьшей справедливостью утверждать, что чрезмерная увлеченность или даже одержимость той или иной идеей (либеральной, консервативной, демократической, классовой, социалистической и т. п.) также делает историка или философа, писателя или публициста слепыми к не соответствующим ей фактам, заставляя не только проходить мимо неудобных событий, лиц, явлений, но и превратно истолковывать их. Наша отечественная история и культура в ХХ веке не раз испытывали на себе трагические последствия революционных методов мышления и практики. Ю. Ф. Самарин нетривиально определял революцию как "рационализм в действии", "формально правильный силлогизм, превращенный в стенобитное орудие против живого быта", как подведение под априорную догму "данной действительности и приговор над последней, изрекаемый исключительно с точки зрения первой - действительность не сходится с догмой и потому осуждается на смерть" (сначала с помощью книг и журналов, а затем с использованием топоров и вил).

Еще один важный, но "скрытый" признак революции, дух которой, кстати говоря, был глубоко антипатичен Николаю I, отметил другой его современник, Ф. И. Тютчев: "Революция прежде всего враг христианства! Антихристианское настроение есть душа революции; это ее особенный отличительный характер". И действительно, либерально-демократические, а затем и радикально-социалистические догмы решительно отторгали от себя все то, что так или иначе было воспитано и взращено православными, государственными, народными традициями и не совмещалось с новаторской ломкой, политическим макиавеллизмом, моральной казуистикой. Хирургия "правильных" силлогизмов осуждала на смерть не только характерные слои русского народа с христианским мирочувствием (духовенство, дворянство, крестьянство, казачество), но и внедрялась в историческую мысль, которая оказывалась надолго плененной диктатурой "прогрессистской" логики, "освободительных" клише, обрезавших полноту и искажавших подлинность протекших веков. Вследствие целенаправленного отторжения православных устоев, произвольного усечения и тенденциозной интерпретации тысячелетних пластов национального бытия на передний план общественного сознания длительное время искусственно выводилась и последовательно внедрялась линия отрицания, протеста и насильственных изменений в государстве, идущая, условно говоря, от А. Н. Радищева через декабристов к революционным демократам и готовившая методологическую почву для будущей беспамятной авангардистско-большевистской идеологии. Недаром последняя, пусть и значительно искажая их, опиралась на деятелей типа В. Г. Белинского или А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского или Д. И. Писарева, чьи научно-гуманистические идеи изначально не согласовывались прежде всего с христианскими традициями, разрушали исторические предания и обрывали преемственные связи, которые и подвергались принципиальному шельмованию.

Неудивительно поэтому, что эпоха Николая I с ее основными жизнестроительными началами православия, самодержавия и народности стала излюбленной мишенью как для "либеральной", так и для "коммунистической" историографии (недаром К. Маркс и Ф. Энгельс считали русскую монархию одним из самых серьезных препятствий на пути практического осуществления собственных теорий). Его правление принято обычно называть периодом мрачной реакции и безнадежного застоя, когда повсюду водворялись деспотический произвол, казарменный порядок и кладбищенская тишина. Укротитель революций, жандарм Европы, тюремщик декабристов, неисправимый солдафон, "исчадие мундирного просвещения", "удав, тридцать лет душивший Россию" - таковы типичные оценки царя, свойственные означенным выше подходам. Показательно появление уже в 1993 году сборника "Российские государи", вышедшего в издательстве "Новости" при поддержке Российского независимого института социальных и национальных проблем. Представленная в нем статья о Николае I изобилует следующими выражениями: "Николай был по натуре своей тиран", задумавший "сделаться неограниченным властелином России"... "Бенкендорф, зверь в образе человека... безраздельно господствовал во всех отраслях правления"... "Николай довел учащуюся молодежь до последней степени унижения... уничтожил в России окончательно следы умственного движения"... "В своей собственной семье Николай был таким же деспотом, каким он был на троне"... "Как многие утверждают, он принял яд и скончался в 1855 году 2 марта. Никто не помянул его добром. Вся Россия посылала ему проклятия и в гроб".

Необходимо подчеркнуть, что авторы подобных суждений, грубо грешащих даже с чисто фактической стороны, особо претендовали на научную объективность, но всячески избегали вводить в оборот многообразные сведения и другие точки зрения, противоречащие их собственным выводам. Категорические приговоры Николаю I и огульное осуждение целого царствования заставляли всякого рода "силлогистов" сокращать огромное количество фактов, дававших материал для совершенно иных, положительных умозаключений. Так, французский поэт и политический деятель А. Ламартин заявлял: "Нельзя не уважать Монарха, который ничего не требовал для себя и сражался только за принципы". Прусский король Фридрих-Вильгельм IV, с юных лет коротко знавший Николая I, также выделял после его кончины высокие качества русского царя: "Один из благороднейших людей, одно из прекраснейших явлений в истории, одно из вернейших сердец и, в то же время, один из величественных государей этого убогого мира отозван от веры к созерцанию". А. С. Пушкин, чьи отношения с императором были сложными и неоднозначными, отмечал несомненные достоинства и петровский масштаб его личности. О "благородной простоте обаятельного величия" царя говорил славянофил Ю. Ф. Самарин, хотя и встречал с его стороны довольно резкое несогласие в вопросах соотношения племенных и имперских начал во внутренней и внешней политике. По свидетельству И. С. Аксакова, "с величайшим уважением" отзывался о Николае I Ф. М. Достоевский, оказавшийся, как известно, по его воле на каторге за участие в кружке петрашевцев. "Государем-рыцарем" именовал его митрополит Анастасий (Грибановский), а К. Н. Леонтьев называл Николая I "великим легитимистом" и "идеальным самодержцем", призванным задержать "всеобщее разложение". А по словам В. С. Соловьева, "в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но теперешнего общественного сознания".

Казалось бы, столь высокие оценки глубоких и авторитетных писателей и мыслителей требуют соответствующего осмысления или хотя бы минимального внимания. Однако и в широко популярных, и в сугубо научных трудах почти невозможно найти ссылки на мнения, события и факты, не укладывающиеся в общепринятые силлогизмы. Поэтому важно вспомнить те черты личности, обстоятельства правления и особенности деятельности Николая I, которые выправляют крен, созданный мировоззренческой или идеологической предвзятостью, а также помогают построению более полной и сложной картины его царствования.

1

14 декабря 1825 года - день восстания декабристов - стало своеобразной отправной точкой правления Николая I, которая не только явилась испытанием его характера, но и оказала существенное влияние на последующее формирование его мыслей и действий. После кончины Александра I 19 ноября 1825 года возникла ситуация так называемого междуцарствия, когда оставался неоглашенным составленный еще в 1823 году его тайный манифест, назначивший наследником брата Николая. Кроме самого императора, цесаревича Константина и их матери о манифесте знали только три человека: митрополит Филарет, А. А. Аракчеев и А. Н. Голицын, переписавший документ и оставивший его на хранение в Государственном Совете, Сенате и Синоде. Будущий наследник трона, конечно же, мог догадываться о выраженной в таинственном конверте воле Александра I, недвусмысленно высказывавшейся ранее в интимных беседах, однако точное содержание и смысл манифеста оставались ему неизвестными. В дни междуцарствия великий князь Николай Павлович выказал отсутствие всякого честолюбия и редкую для многих своих предшественников приверженность к строго законному наследованию власти, к освященным историей правам старшинства. Он незамедлительно присягнул цесаревичу Константину, великодушно отказавшись от престола. "Никакого тут подвига нет,- отвечал он удивленным членам Государственного Совета,- в моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой пред старшим братом. Никакая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в этом деле". Старший брат, в свою очередь, отказался от царской короны в пользу младшего. По словам В. А. Жуковского, началась трехнедельная "борьба не за власть, а за пожертвование чести и долгу троном", чем и воспользовались заговорщики тайных обществ. В армии распространился слух, будто великий князь Николай Павлович намерен узурпировать права цесаревича Константина...

По свидетельству всех современников, 14 декабря, когда, наконец, была назначена новая присяга и вместе с тем вспыхнуло восстание, новый царь выказал то присутствие духа, личную отвагу и твердую решимость, которые во многом способствовали очень быстрому и почти бескровному прекращению бунта. "Я видел,- вспоминал он позднее,- что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством".

Рано утром Николай I собрал гвардейских генералов и полковых командиров, ознакомил их с завещанием Александра I и с документами об отречении Константина, а затем зачитал манифест о своем восшествии на престол. Слушавшие единодушно признали его законным монархом и обязались привести к присяге войска, после чего он незамедлительно заявил: "После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин". Еще до встречи с гвардейским генералитетом он написал сестре Марии, герцогине Саксен-Веймарской: "Наш ангел (Александр - Б. Т.) должен быть доволен, воля его исполнена, как ни тяжела, ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата: он нуждается в этом утешении, и пожалейте его".

Николай I не исключал возможности царствовать и вообще пребывать на этой земле всего лишь "один час", поскольку постоянно менявшиеся обстоятельства становились все более непредсказуемыми. Несмотря на церемонию присяги в Сенате, Синоде и в первых гвардейских частях, не было никакой уверенности в благоприятном исходе. Во время церемонии в лейб-гвардии Московском полку офицеры Д. А. Щепин-Ростовский, М. А. и А. А. Бестужевы уговорили часть солдат не присягать. Раздались первые выстрелы, когда пытавшиеся вмешаться полковой командир П. А. Фредерикс, генерал-майор В. Н. Шеншин и полковник Хвощинский получили тяжелые ранения. Полк вывели из казарм на Сенатскую площадь, где к нему присоединились часть солдат лейб-гвардии Гренадерского полка и гвардейский экипаж. "Сегодня вечером,- говорил хмурым утром император А. Х. Бенкендорфу,- может быть, нас обоих не будет на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг". Такое же настроение владело им и накануне, когда он обращался к жене: "Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью".

Для подобного героического пессимизма имелись все основания, ибо, узнав о восстании, царь решительно намерился самолично участвовать в его подавлении. Собираясь на Сенатскую площадь, государь наугад раскрыл всегда лежавшее на его письменном столе Евангелие и прочитал выпавший отрывок, обратившись к находившемуся рядом П. В. Кутузову: "Посмотри, Павел Васильевич, какой мне стих вышел: "Аз есмь пастырь добрый; пастырь добрый душу свою полагает за овцы, а наемник, иже несть пастырь, бежит". Затем Николай I отправился во главе верных ему преображенцев и конногвардейцев в гущу событий, сказав брату Михаилу: "Я или император, или мертв". Как признавался он позднее небезызвестному мемуаристу А. де Кюстину, именно решимость идти до конца и готовность умереть ради исполнения долга придавали ему силы для спонтанных и одновременно решительных действий среди всеобщей растерянности и сумятицы.

На Сенатской площади, окруженной сбегавшимся со всех сторон народом, Николай I неожиданно стал читать и разъяснять манифест, находясь на виду мятежного каре и подвергая свою жизнь ежеминутной опасности. "Самое удивительное,- как бы недоумевал он впоследствии,- что меня не убили в тот день". Желая предупредить кровопролитие, он пытался убедить бунтовщиков в законности своего права на престол и в необходимости мирного завершения противостояния. Однако увещевания митрополита Серафима и великого князя Михаила Павловича не имели успеха, а выстрел П. Г. Каховского нанес петербургскому генерал-губернатору М. А. Милорадовичу смертельное ранение. Стало ясно, что переговорные пути исчерпаны и нельзя обойтись без картечи, которая сразу же внесла смятение в ряды мятежников. Н. М. Карамзин так описывал свое впечатление от приснопамятного дня и господствующую атмосферу: "14 декабря я был во дворце, выходил и на Исаакиевскую площадь, видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Новый император оказал неустрашимость и твердость. Первые два выстрела рассеяли безумцев с Полярною Звездою, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа. Ни крест, ни митрополит не действовали!" Словно дополняя Карамзина, В. А. Жуковский, лично знавший многих декабристов, восклицал: "Какой день был для нас 14 числа! В этот день все было на краю погибели и все бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днем очищения, днем ужаса, но в то же время днем великого наставления для будущего... Мы прожили вековой день... Государь отстоял свой трон... Отечество вдруг познакомилось с ним, и надежда на него родилась посреди опасности, устраненной его духом... Одним словом, во все эти решительные минуты Государь явился таким, каков он быть должен: спокойным, хладнокровным, неустрашимым. Он представился нам совершенно другим человеком; он покрылся честью в минуту, почти безнадежную для России".

Таков был взгляд, как говорится, со стороны. Сам же монарх испытывал "жгучую боль", которую, по его собственному ощущению, невозможно забыть до конца своих дней. "Я Император,- писал он брату,- но какою ценою. Боже мой! Ценою крови моих подданных". Он глубоко сожалел о том, что не удалось мирно разрешить возникший конфликт, искренне стремился разобраться в истинных причинах восстания и по справедливости оценить степень вины каждого заговорщика.

2

Назначенное царем следствие открывало, что в основе увлеченности декабристов, которых Пушкин называл "лучшим цветом" поколения, новыми идеями и их возможным приспособлением к русской действительности, лежали благородные побуждения уничтожить "разные несправедливости и угнетения" и сблизить сословия для роста общественного благоденствия. Примеры засилия иностранцев в высшей администрации, лихоимства, нарушения судопроизводства, бесчеловечного обращения с солдатами в армии волновали возвышенные умы молодых дворян, воодушевленных патриотическим подъемом 1812 года. Вместе с тем "великие истины" свободы, равенства, чести, необходимые для блага отечества, ассоциировались в сознании декабристов с республиканскими учреждениями и европейскими социальными формами, которые они в теории механически переносили на русскую почву, стремясь "пересадить Францию в Россию". Отвлеченность и умозрительность такого перенесения заключались главным образом в том, что оно осуществлялось без соотнесенности с историческим прошлым и национальными традициями, веками формировавшими духовные ценности, психологический и бытовой уклад жизни. Искренние упования декабристов на форсированное изменение сложившегося строя, на правовой порядок как на панацею от всех бед вступали в объективное противоречие с их благородными намерениями, ибо в стратегической перспективе открывали дорогу развитию далеких от благородства меркантильных эгоистических отношений, возрастающей нивелировке народов и культур, снижению духовных запросов личности, диктатуре денежного мешка. Так, ведущий идеолог декабризма Н. И. Тургенев связывал "усовершенствование системы представительства народного" с усовершенствованием системы кредитной", поскольку "век кредита наступает для всей Европы". Однако он реально представлял скрытую порочную основу всех подобных прогрессивных новаций: "Древние достигли свободы и следственно счастья стезею Природы: чистым, природным влечением души человеческой. Новейшие народы идут к счастью грязною дорогою: выгодами эгоизма и корысти. К стыду рода человеческого, может быть, надобно признаться, что путь новейших народов вернее, да теперь другого и существовать не может - вернее и прочнее: созданное на сих неблагородных основаниях стоит, как кажется, тверже".

По своему духу, воспитанию и воспринятым традициям Николай I чуждался "общей заразы своекорыстия", путей "коммерческих народов", господства эгоцентрических страстей, отрывающих права человека от его долга и обязанностей. Из материалов следствия он также узнавал, что декабристы были крайне разобщены не только с правительством, но и с народом. Более того, их преобразовательские планы, обернувшиеся военным переворотом, таили в себе, по позднейшему выражению А. И. Герцена, "зародыш и умственный центр грядущей революции". Действительно, в неотчетливые планы внедрения в России представительного правления в форме то ли конституционной монархии, то ли швейцарской или американской республики активно просачивались (для успешного достижения поставленных целей) мотивы истребления царской фамилии или расчленения России. Обсуждались (хотя многими и отвергались) и практические методы, знакомые грядущим поколениям не только по роману Ф. М. Достоевского "Бесы". Так А. И. Якубович, готовый убить императора, предлагал отворить кабаки для черни, взбунтовать солдат и мужиков, напоить их водкой, а затем направить эту "смесь" на Зимний дворец и предать разграблению богатые кварталы Санкт-Петербурга. В случае же неудачи вырабатывался вариант поджога столицы и отступления к Москве для соединения с Южной ассоциацией. П. И. Пестель, не одобрявший революций снизу и размышлявший о предотвращении их последствий, вынашивал не менее радикальные и коварные планы: установить десятилетнюю диктатуру, отвлечь народ завоевательными войнами, завести 113 тысяч жандармов (в тридцать раз больше, чем при самодержавии Николая I) и таким образом продвигаться к "цивилизованному обществу".

Подобные факты из донесения следственной комиссии, нарушение офицерской присяги, попытка насильственного изменения государственного строя, преступное кровопролитие и т. п. предопределили то суровое наказание, которое в разной степени (в зависимости от тяжести доказанной вины) испытали на себе участники заговора. С точки зрения строгой законности и формальной логики действия императора, конечно, носили последовательный характер. Однако с точки зрения исторических перспектив самодержавия и высшей справедливости, только укрепляющей его внутреннюю силу, "закон" без "благодати" не решал сложных и глубоких проблем исторического развития. Участь приговоренных к виселице и осужденных на каторгу и ссылку могла быть, без всякого ущемления юриспруденции, смягчена. Тем более что для "милости к падшим" имелось достаточно оснований, прежде всего в искреннем раскаянии и даже подлинном перерождении немалого числа декабристов, о котором многие десятилетия было принято вообще не упоминать. Так, незадолго до казни К. Ф. Рылеев уведомлял Николая I: "Чем же я возблагодарю Бога за Его благодеяния, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь! Отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно..." Предсмертное же письмо к жене этого вдохновителя и руководителя Северного общества проникнуто неподдельной верой и мужественным смирением: "Бог и Государь решили участь мою. Я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Святая Его Воля! Милый мой друг! Предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу: Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: это будет и безрассудно и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые судьбы непостижимого? Я ни разу не возроптал во время моего заключения, и зато Дух Святой давно утешил меня... Благодарю моего Создателя, что Он меня посвятил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию..."

А вот предсмертное письмо к брату еще одного из повешенных, С. М. Муравьева-Апостола: "Любезный друг Матюша! По неоставлению меня недостойного Божеского промысла и по истинно христианскому обо мне попечению доброго и почтенного отца Петра, общего нашего духовника... страхом и верою приступил к чаше Спасения нашего, принес в жертву то, что мог: сердце истинно сокрушенное и глубоко проникнутое как своим недостоинством, так и благостью неизреченного Спасителя нашего, Христа, который, так сказать, ожидал малейшего от меня желания приобщиться к нему, чтобы прибегнуть ко мне, восхитить на рамена как погибшую овцу. Радость, спокойствие, воцарившиеся в душе моей после сей благодатной минуты, дают мне сладостное упование, что жертва моя не отвергнута, и сильно убедили меня, что мы слепо шествуем, когда по каким-либо, по-видимому, благовидным причинам уклоняемся от исполнения должностей наших христианских..."

В последующем годы тюремного заключения и каторги способствовали религиозно-нравственному перелому и у других заметных деятелей декабристского движения. В. К. Кюхельбекер утверждал, что мрачная темница стала для него источником духовного света, Г. С. Батеньков признавался, что после ареста он во всем видел "неисповедимую волю Божию", а А. И. Одоевский говорил, что "ссылка привязала его к религиозному самоотвержению". С. П. Трубецкой же воспринимал каторгу как второе крещение. Зная подобные факты и настроения и сам являясь по-настоящему верующим человеком, царь тем не менее неукоснительно следовал букве закона и долга, что вызывало глухое раздражение в обществе. "По совести нахожу,- писал П. А. Вяземский,- что казни и наказания не соразмерны преступлениям, из коих большая часть состояла только в одном умысле".

Буква мертвит - дух животворит. Это непреложное правило отражает одно из существенных противоречий николаевского царствования, в котором глубокие историософские интуиции и масштабные задачи религиозного, государственного и национального строительства не получали полного и должного воплощения из-за господства казенного формализма, сковывавшего свободный почин и творческое развитие. С учетом перечисленных выше обстоятельств осознания заговорщиками своей вины и раскаяния неожиданная и открытая "милость к падшим" продемонстрировала бы неподдельную силу и дальновидную мудрость, сняла бы тот "зазор" между преступлением и наказанием, который порождал декабристскую мифологию, "будил" грядущие поколения западников, демократов, народников, большевиков и с преувеличенной активностью обыгрывался в перечне злоупотреблений власти.

3

Вместе с тем Николай I с пристальным вниманием отнесся к выводам следственной комиссии, вытекавшим из декабристской критики существовавших до него порядков. От старшего брата ему досталось сложное и запутанное наследие, формировавшееся прямо противоположными тенденциями. "Сначала был период либерализма и филантропии,- писал декабрист В. И. Штейнгель новому императору,- потом период мистицизма и, наконец, противных действий тому и другому". Подобные идеологические зигзаги, неожиданные колебания и постоянные противоречия объяснялись (помимо многочисленных субъективных причин) и тем, что при Александре I "старая" Россия, охваченная "новыми" веяниями европейских начал, в очередной раз оказалась не распутье, на границе двух веков и двух миров, когда подспудная, не всегда выходившая на поверхность общественной жизни борьба между самобытным развитием и подражательным заимствованием часто создавала ситуацию трудного и сложного выбора между "своим" и "чужим", самодержавием и конституционализмом, эволюционными и революционными методами правления. По словам С. М. Соловьева, нужно было выдержать первый напор революционного Запада, его порывистых движений вперед и соответствующих реакций - столь же рьяных отступлений назад. Перед Александром I, подчеркивал он, стояла задача уклонения от крайностей и примирения сталкивающихся начал.

Для решения подобных задач требовались твердые убеждения и колоссальная духовная энергия, глубокое знание собственной истории и живое единство мудрой, волевой и ответственной личности монарха с жизнью всех сословий страны, понимание стратегических перспектив будущего развития человечества. Однако дух времени располагал не к таким подходам, а к мечтательным идеалам, новым веяниям материализма и атеизма, вольтерьянства и республиканизма, масонства и мистицизма. Получив царский скипетр после насильственной смерти отца, Александр I поочередно испытывал их воздействия, начав с проектов "законно-свободных учреждений" и закончив военными поселениями. Его жизнь сфокусировала весь драматизм эпохи "блестящего дилетантизма" (П. В. Анненков), "разрыхления русской души" (Н. А. Бердяев), ее безмерной восприимчивости ко всякого рода идеям и социальным движениям. Благородной душе царя не хватало характера, а его религиозным воззрениям - глубины, определенности и твердости. "Язык Спасителя", которым он, по его собственным словам, не переставал говорить с 1812 года, размывался эзотерическими верованиями, о чем писал проницательный австрийский канцлер Меттерних: "Переходя от культа к культу, от одной религии к другой, он все расшатал, но ничего не построил. Все в нем было поверхностно, ничто не затрагивало его глубоко". Впечатлительный ум Александра I не выдерживал напора неудач в либеральных начинаниях и подступавших революционных угроз, которые естественно возникали на фоне европейских волнений, умственного брожения в русском обществе и повсеместного расстройства во всех отраслях внутреннего управления.

Стремясь установить реальное положение дел и уяснить возможное положительное содержание в планах декабристов, Николай I поручил делопроизводителю следственной комиссии А. Д. Боровкову изложить вытекающие из рассматриваемых материалов выводы о насущных государственных нуждах. "Надобно,- отмечалось в соответствующей записке,- даровать ясные, положительные законы; водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства; возвысить нравственное образование духовенства; подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях; воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами; направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию; улучшить положение земледельцев; уничтожить унизительную продажу людей; воскресить флот; поощрить честных людей к мореплаванию, словом, исправить немыслимые беспорядки и злоупотребления".

Первоначальная деятельность царя и была направлена как раз на устранение отмеченных изъянов, а также на кропотливую работу осуществления "постепенных усовершенствований" на "христианских правилах". "Я отличал и всегда отличать буду,- признавался он французскому посланнику де Сан При,- тех, кто хочет справедливых требований и желает , чтобы они исходили от законной власти, от тех, кто сам бы хотел предпринять их и Бог знает какими средствами". С целью эволюционного, а не революционного развития государства и общества и выработки неотложных преобразовательных мер он произвел своеобразный кадровый отбор, отсеяв так называемых реакционеров конца предшествующего правления (А. А. Аракчеев, М. Л. Магницкий, Д. П. Рунич и т. д.) и приблизив к себе двух самых видных инициаторов и проводников либеральных начинаний Александра I (М. М. Сперанский и В. П. Кочубей). Сперанский и Кочубей уже давно отошли от прежних конституционных взглядов и, так сказать, покаялись в грехах молодости. Первый возглавил успешную работу II отделения собственной Его Величества канцелярии по созданию первого полного свода законов по всем отраслям права и управления, изданного в 1833 г. Второй же стал председателем образованного в декабре 1826 г. особого комитета, в котором должны были рассматриваться проектировавшиеся ранее реформы и необходимые изменения в устройстве государственных учреждений и положении отдельных сословий.

Вместе с тем Николай I стремился преодолеть непоследовательность политики и неопределенность задач предшествующего царствования, покончить с неплодотворным лавированием между самодержавными началами и республиканскими тенденциями. Новый правитель не находил плодотворных результатов в идейных мечтаниях одностороннего западничества, вылившихся в декабристское восстание. В манифесте от 13 июля 1826 г. по случаю коронации говорилось: "Не от дерзких мечтаний, всегда раздражительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверстым, всегда приняты будут нами с благоволением; ибо мы не имеем, не можем иметь другого желания, как видеть отечество наше на самой высокой степени счастья и славы, Провидением ему предназначенной".

По убеждению Николая I, добиться такого усовершенствования, просвещения и процветания возможно лишь при самодержавном правлении, на что его вдохновлял и в чем полностью его поддерживал Н. М. Карамзин. Именно Карамзин (и отчасти В. А. Жуковский, входивший с 1817 г. в интимный круг Николая Павловича в качестве учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны) помогал молодому властелину России полнее уяснить и отчетливее сформулировать общие монархические воззрения и политические взгляды, ежедневно являясь по собственному почину во дворец с первых же дней междуцарствия.

Односторонность и дилетантизм верхушечного и навязывавшегося "сверху" в предшествующее правление реформаторства, не только не опиравшегося на весь народ, но даже не находившего поддержки у большинства правящего сословия, подчинение основных линий развития русской истории и тысячелетней государственности чужеродной и искусственной схеме, вызывали принципиальные возражения у Карамзина. В получившей широкую известность "Записке о древней и новой России", составленной еще в 1811 году, по словам Пушкина, "со всею искренностью прекрасной души, со всею смелостью убеждения сильного и глубокого", он критиковал "либералистов" за беспочвенность и отвлеченность предполагавшихся преобразований, за игнорирование вековых устоев и живоносных традиций, формировавших совокупную личность народа. Подчеркивая полезность заимствований в науках и художествах, он отмечал, что подражание иностранным державам во всем строе гражданской и нравственной жизни становится опаснее, чем при Петре I.

В передовых законах Карамзин находил множество ученых слов и книжных фраз и не обнаруживал ни одной мысли, учитывавшей своеобразие сложившегося в России общества. По его мнению, новоиспеченные законодатели испытывали излишнее уважение к внешним формам государственной деятельности, изобретали различные министерства и учреждения, что зачастую вело не к содержательному улучшению дел, а лишь к перемещению чиновников и перемене ведомственных наименований.

Между тем, настаивал автор "Записки...", законы народа должны вырастать из его собственных духовных ценностей, понятий, традиций и исторических обстоятельств, опираться на трезвое и мудрое знание человеческой природы. "В мире мало агнцев, мало и злодеев, а больше добрых и худых вместе". И любое социальное реформаторство оказывается мнимым или даже вредным, если оно создает условия для развития и укрепления не лучших (благородно-возвышенных), а худших (корыстно-эгоистических) душевно-духовных качеств человека. Следовательно "не формы, а люди важны". Поэтому в живой действительности, где правят не бумаги, а люди, важно "искать людей" для совершенствования имеющегося строя, а не ломать и перестраивать его с помощью чужеземных уставов или денег ("за деньги не делается ничего великого"), поощрять людей с разумом, честью и совестью.

С точки зрения Карамзина, подобные исторические и этические воззрения лучше всего укореняются и развиваются не в республиканских учреждениях и министерско-бюрократических установлениях, а при самодержавном правлении и сохранении живых русских традиций. "У нас - не Англия, мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом... В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит и любовь первых приобретает страхом последних... В монархе российском сохранились все власти, наше правление есть отеческое, патриархальное..."

По убеждению автора "Записки...", монархия, более всего приспособленная для эволюционных, а не революционных преобразований, всегда обеспечивала процветание и могущество государства (оно есть "палладиум России"), а ее ослабление приводило к возникновению анархии, усилению аристократии или созданию олигархии.

Карамзин особенно подчеркивал внутреннюю связь самодержавного принципа верховной власти с православной верой и нравственным духом народа. Царь как помазанник Божий и надсословная сила должен руководствоваться не юридическими законами и интересами политических партий и конкурирующих групп, а исходить из любви к добру и правде, опираться на "закон Божий" и "единую совесть", что его реально и объединяет со всем народом. Именно сила духа и веры, нравственное могущество государства, которое для его безопасного развития едва ли не важнее материального, сливали все слои общества в нераздельный союз во времена тяжелых испытаний.

Для Карамзина именно люди, обладающие не только обширными познаниями и отменными профессиональными качествами, но и - главное - соотносящиеся с религиозно-этическим началом идеального самодержавия, и составляют основное богатство страны, обуславливают потенциальную возможность ее движения не по "грязной дороге" коммерческих народов, а благородными путями духовного самостояния и истинной силы. Отмечая факты исторического воплощения самодержавного принципа, он беспощадным пером обличал его многочисленные самоубийственные злоупотребления в деятельности конкретных лиц и как бы призывал властителей вместо скользких новшеств использовать несомненные нравственные резервы для совершенствования монархии, дабы предотвратить грядущие идейные блуждания или губительную бюрократизацию государства: "Да царствует благодетельно! Да приучает подданных к благу. Тогда родятся обычаи спасительные, которые лучше всех бренных форм удержат государей в пределах законной власти".

"Записка о древней и новой России" содержит в зародыше ту программу, которая в царствование Николая I будет развернута и акцентирована в триаде "православие - самодержавие - народность" и которая основана на убеждении в том, что общественно-политическая жизнь не может быть надлежащим образом устроена без опоры на религиозный фундамент. В XIX веке Россия оставалась практически единственной страной, в которой достаточно целеустремленно культивировалась устойчивая связь государства с народом в свете христианского самосознания. Причисленный ныне к лику святых митрополит Филарет, весьма представительная для эпохи Николая I фигура, в день празднования восшествия царя на престол возглашал: "В наше время многие народы мало знают отношение государства к Царству Божию, и, что особенно странно и достойно сожаления, мало сие знают народы христианские... Им не нравится старинное построение государства на основании благословения и закона Божия, они думают гораздо лучше воздвигнуть здание человеческого общества в новом вкусе, на песке народных мнений и поддерживать оное бурями бесконечных распрей. Их новые построения никогда не достраиваются, каждый день угрожают падением, часто действительно рушатся".

Характеризуя "наш век", Филарет отмечает усиленное стремление к невнятным реформам при утрате духовного измерения жизни, когда люди становятся невосприимчивыми к добру и красоте, правде и справедливости и в отсутствии опоры на высшие религиозные принципы Откровения и Истины ищут свободы не на путях подлинного совершенствования, нравственного возрастания, достоинства и чести, а на путях интриг и революций. Тогда в человеческом сердце и уме зарождаются и навязываются рассудочные вымыслы и ложные теории, маскирующие и обслуживающие в "плюралистической" борьбе и благообразной оболочке своекорыстные страсти и низменные интересы. Поэтому следует с оглядкой смотреть на все "новое", что способно расшатать в "старом" изначально плодотворные божественные устои. "Было бы осторожно как можно менее колебать, что стоит, чтобы перестроение не обратить в разрушение. Бог да просветит тех, кому суждено из разнообразия мнений извлечь твердую истину".

Николай I как последовательный сторонник монархической формы правления намеревался строить государственную политику на основе Закона Божия, а потому отвергал всякую революцию как идею, как принцип, как метод преобразования действительности, который в своем противобожественном самозванстве и радикалистском самочинстве отторгает вместе с злоупотреблениями и достоинства атакуемого строя жизни, а также не учитывает возможные отрицательные последствия чаемых новшеств. После восстания декабристов он говорил великому князю Михаилу Павловичу: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохраняется дыхание жизни, пока Божиею милостью я буду императором".

Здесь вполне уместно вспомнить записку Ф. И. Тютчева "Россия и революция", составленную в связи с европейскими волнениями 1848 года и одобренную Николаем I. В ней резко ставится вопрос о судьбах России и Запада в контексте мировых тенденций и борений: "Уже с давних пор в Европе только две действительные силы, две истинные державы: Революция и Россия. Они теперь сошлись лицом к лицу, а завтра, может, схватятся. Между тою и другою не может быть ни договоров, ни сделок. Что для одной жизнь - для другой смерть. От исхода борьбы, завязавшейся между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества". Любопытно, что именно так ставился вопрос и Ф. Энгельсом (разумеется, с иными целями и противоположными задачами): "нам ясно, что революция имеет только одного страшного врага - Россию".

В отличие от Энгельса, Тютчев рассматривал революцию на первичном духовном уровне как такое явление, в основе которого лежит возведенное в политическое и общественное право самовластие человеческого "я", не признающего иных авторитетов, кроме собственного волеизъявления во всех его несовершенных проявлениях и противобожественных устремлениях. Сила же России, напротив, заключается в смирении и самоотречении, призванных следовать Закону Божию и таким образом удерживать историческое развитие от разрушительных последствий.

Необходимо подчеркнуть, что в подобном историософском отношении к революционному началу и его конкретному преломлению в европейских событиях и декабристском движении и соответственно к русскому пути как к альтернативному принципу постепенных усовершенствований на христианских основах с политикой Николая I перекликались идеи упомянутых выше и многих других писателей и мыслителей. В упоминавшемся манифесте от 13 июля 1826 года также говорилось о "пагубной роскоши полупознаний", о "порыве в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец - погибель". Дворянству же предлагалось стать "примером всем другим состояниям" и предпринять "подвиг к усовершенствованию отечественного, а не чужеродного воспитания" и "истинного просвещения". О "вредных мечтаниях", имевших "самое ужасное влияние на лучший цвет предшествующего поколения", достаточно много размышлял зрелый Пушкин. После декабристского восстания он пришел к выводу, что самые прочные и плодотворные изменения зависят от постепенного улучшения и совершенствования нравов. И П. Я. Чаадаев сожалел о том, что из просвещенных стран мира "мы принесли домой лишь идеи и стремления, плодом которых было безмерное несчастие, отодвинувшее нас на полвека". Он был убежден в соответствии монархического правления подлинному просвещению и считал, что "для нас невозможен никакой прогресс иначе, как при условии полного подчинения всех верноподданных чувствам Государя".