Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось...
(Д.Самойлов)
Автор предлагаемых воспоминаний Екатерина Дмитриевна Мышкис1 сыграла важную роль в жизни нескольких поколений студентов Харьковской консерватории. Мне повезло у неё учиться. Она обучала немецкому языку. Обучала с таким творческим азартом и с такой заразительной энергией, что, хотя её предмет не был главным, многие из нас причисляли её к педагогам по специальности.
Екатерина Дмитриевна, в девичестве Кутырина, родилась в Ленинграде. Там прошло её детство, юность и ранняя молодость. После войны защитила диссертацию и преподавала в разных городах страны, пока не «бросила якорь» на Украине, в городе Харькове. В августе 1991-го ей пришлось с этого якоря «сняться»... - с билетом в один конец. Последние 23 года она жила в Израиле, где и окончилась её многотрудная яркая жизнь.
Последняя наша встреча: декабрь 2011-го, Беер-Шева. Екатерина Дмитриевна достаёт из ящика письменного стола две неизданные рукописи: любимое её детище «Весёлая грамматика» (остроумно иллюстрированный букварь немецкого языка) и мемуары «Мои пять жизней» - 500(!) с лишним страниц! «Это – для моих внуков, - улыбнулась она. - Их у меня четверо. Все такие разные... Может быть, когда-нибудь и прочтут... Нелегко было довести этот труд до конца. Так хотелось, чтобы это было издано». Прощаясь, я обещала помочь в редактировании рукописи, и обещание выполнила, еженедельно сверяя с автором редакторские правки по-скайпу.
...«Но вряд ли я уже до этого доживу...». Не дожила. 3 июня 2014-го года пришло печальное сообщение от её дочери: «Мама умерла этой ночью... совершенно неожиданно и легко... Чувствовала себя хорошо и была в хорошем настроении. Достойная долгая жизнь и лёгкая моментальная смерть...».
Через четыре месяца ей бы исполнилось 90 лет...
«Мемуары» Е.Мышкис пока не изданы. Из некролога** я узнала, что в Харькове пока не нашлось для этого спонсора. С разрешения дочери автора, предлагаю небольшую выборку из главы «Жизнь вторая», по значимости описываемых событий заслуживающую быть вынесенной за пределы семейного круга.
Катеньке Кутыриной в 1941-м было всего семнадцать. Она была хорошенькая, кокетливая и очень весёлая девушка. В неё влюблялись прекрасные юноши. Они все погибли. Она их пережила и не забыла. Дневниковые по тону записи очевидца, по содержанию эти воспоминания – свидетельские показания прямого участника событий, а по результату - вклад в копилку нашей коллективной памяти о тех, кто остался навечно в тех «окаянных днях».
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*Е.Д. Мышкис (1924-2014). Историк-медиевист, филолог, автор книг, аналитических статей и учебных пособий «Выдающиеся советские музыканты нашего времени» и «Музыка в гостях». Доцент кафедры иностранных языков Харьковского Института Искусств. В 1940-1960 гг. – жена выдающегося математика А.Д. Мышкиса.
** А. Анничев. «Она была неподкупной, неповторимой и очень строгой...». 12 июня 2014 г. Ссылка по адресу: http://archive.ec/vyF5f
«Жизнь вторая»
«Ах, война, что ж ты, подлая, сделала...»
(Б. Окуджава)
В первые же недели войны немцы оккупировали всю территорию вокруг Ленинграда. В город стянулись большие массы народа из всех пригородов и не только. В Ленинграде нашли приют беженцы из Псковской и Новгородской областей. Бежали все, кто мог. Из Пушкинских Гор к нам приехали родители мужа моей сестры. Они бежали, бросив всё - дом, хозяйство, вещи. Из Гродно приехала жена их старшего сына с двумя маленькими мальчиками. Довольно скоро стало известно, что и Гродно тоже уже оккупирован.
Меня с группой студенток послали на рытьё противотанковых рвов по направлению к Новгороду, где мы пробыли немного более недели. Рыли эти рвы много людей. Мы были крайней группой. Работать было очень трудно: мы же все впервые копали землю... Место ровное, без деревьев, жара. Всё время хотелось пить. Еду и воду нам привозили, но её нехватало.
Радио у нас, естественно, не было. Немцы же наступали очень быстро. Еще до моего отъезда на рытьё окопов, то и дело сообщалось: "На Ровенском (Псковском, Витебском и т. д.) направлении наши войска ведут ожесточенные бои. Противник несет тяжелые потери" и т. д. Это значило, что город, в направлении которого идут бои, уже занят немецкими войсками.
Однажды нам не привезли ни еды, ни воды. Мы продолжали копать землю, ожидая подвозку, и вдруг видим красноармейца. Увидев нас, он просто застыл на месте от удивления.
- Что вы здесь делаете? - спрашивает.
Мы объясняем. Он рассказал, что немцы наступают, что он связист, а связисты отступают последними. Сказал, чтобы мы не теряли времени и быстро уходили вместе с ним. Он шёл с нами до железнодорожной станции, где стояли теплушки - товарные вагоны для отступающих армейских частей. Нас, конечно, взяли в вагон, и через короткое время поезд тронулся. Шёл он медленно, но всё-таки поздним вечером того же дня мы были в Ленинграде. Наша поездка на строительство противотанковых рвов могла кончиться много хуже. Оказывается, уже три дня шли бои на Новгородском направлении, а мы-то и не подозревали, что легко могли оказаться на оккупированной территории...
Вскоре начались воздушные тревоги. Каждый вечер в одно и то же время. Но по-настоящему город ещё не бомбили. Налёты начались чуть позже. Пока же его забрасывали зажигательными бомбами. На всех крышах дежурили люди, вооруженные специальными щипцами и лопатами. Везде стояли бочки с песком. Дежурные сбрасывали зажигательные бомбы вниз, где они догорали, уже не принося вреда.
На протяжении августа, сентября и октября немцы бомбили нас с истинно немецкой точностью: от 7:15 до 7:30 вечера. Пока было электричество, радио не выключалось. Днём и ночью щёлкал знаменитый «метроном». Через него сообщалось о налётах: быстрый ритм означал воздушную тревогу, медленное цоканье – отбой. Люди спешили добраться домой "до тревоги". После троекратного объявления по радио: «Внимание! Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!"... мы слышали сначала гуденье моторов вражеских бомбардировщиков, потом начинали падать бомбы.. Никогда не забуду я ни этого ритмичного постукивания, ни трёхкратных сообщений, ни... - ожидания...
Особенно запомнилась первая бомбёжка в начале сентября. Мне было так страшно! Мы с папой сидели на моей кровати, я вся тряслась, прижавшись к нему, спрятав лицо, зубы у меня стучали, а папа гладил меня по спине и успокаивал:
- Я-то думал, что ты храбрый человек, а ты – трусишка, - говорил он между сотрясениями всей почвы и дома от фугасок.
Потом я привыкла. Ко всему привыкаешь…
- Обыкновенная полевая артиллерия, бьют с Пулковских высот, совсем уж близко, - сокрушался папа.
Однажды снаряд попал в мамину комнату, и в нашей квартире жилой осталась одна комната. Теперь в ней обитали только мама, отец и я. Так нам было чуть-чуть теплее.
Мы жили постоянно в полумраке. Сначала из-за бомбёжек и обстрелов окна закрывали светонепроницаемыми занавесями. Потом стали завешивать их одеялами, чтобы было потеплее. Освещалась наша квартира коптилками. Вы даже, наверное, не знаете, что это такое? Это посудина типа консервной банки; в дырочку этой банки опускался фитилёк, сплетённый из нескольких ниток. Лучше всего подходила штопка или что-нибудь такое же мягкое. В банку наливали какой-нибудь горючий материал, скорее всего, керосин. Его теперь использовали очень помалу – берегли... Вот это и было наше освещение.
В начале июля появилось Ровенское направление, и я подала заявление о добровольном вступлении в армию: ведь я была почти фельдшером. Я любила свою страну, считала, что она самая справедливая, самая правильная. Идеи казались мне такими полными человечности, что я даже не могла подумать о том, что в действительности скрывалось за ними. Отец старался не очень посвящать меня в то, что было скрыто за первым планом, но кое-что, конечно, я знала. И, тем не менее, и, тем не менее… - было убеждение и чувство: это моя страна, моя Родина.
Папа, когда я ему сказала о заявлении, положил руку мне на голову и, как бы отогнув меня назад, посмотрел мне в лицо.
- Ну что же, - сказал он, - правительства бывают разные - и плохие, и ...- очень плохие тоже. Но это - твоя страна.
По всей стране девушек брали в армию с восемнадцати лет, но в Ленинграде брали и раньше. Перед уходом в армию мне надо было пройти несколько комиссий - сначала мандатные, потом такие, потом эдакие. Наконец, последняя военная комиссия. Нас выстроили – целую очередь молодых девушек, раздетых догола, и мерили нас, взвешивали, спрашивали всё, что надо. Я оказалась в самом-самом конце, самая тщедушая и самая маленькая по росту из всей очереди. Меня позвали к столу, за которым сидела комиссия. Человек с очень сильной проседью подозвал меня и спросил:
- Номер обуви, какой носишь?
- 32-й.
- Так что ж ты думаешь, тебе в армии что, сапоги на заказ будут шить?
- Нет, я не думаю.
- А где до сих пор обувь брала?
- Я покупала в детских магазинах, а одни красивые туфли мне шил сапожник на заказ.
Он хмыкнул:
- Ну, иди...
Сейчас я понимаю, что ему было лет сорок с небольшим, но тогда он мне казался глубоким стариком. Очевидно, моя заморённость и очень маленькая нога были главной причиной его заключения: «Годна только к нестроевой службе". Много позже, руководя горно-пешеходными маршрутами, я поняла, что в пехоте я бы просто пропала со своим 32-м размером обуви.
Так я оказалась на обслуживании так называемых "тыловых госпиталей". Мой госпиталь был расположен в самом центре Ленинграда, в одном из зданий университета. Мы забирали раненых из района Средней Рогатки. Теперь это была уже линия фронта.
Пока было электричество, раненых перевозили на трамваях. Наверху подвешивались носилки для тяжело раненых, а внизу лежали те, что полегче. Но в декабре электричества не стало, и мы выгружали раненых уже прямо из барж, которые шли с Дубровки и из других мест. Прибывали солдаты со всего Союза. Изуродованные, с ампутированными конечностями они ждали отправки на большую землю, но отправки-то не было: с начала сентября эвакуация осталась возможной только на самолётах!
Я работала в отделении, где люди лежали в так называемых «гипсовых гробах»: ранения позвоночника, таза, ног... Укладывали человека в такое гипсовое корыто. Надолго ли? Таскать их в бомбёжку - нечего было и думать. Ходячие уходили, а мои и пошевелиться не могли: они должны были лежать неподвижно. Были они так тяжелы, что я даже одну загипсованную ногу не могла поднять… Да этого и нельзя было делать! При бомбёжках я просто сидела с ними, рассказывала сказки, пересказывала романы. Очень было страшно: одно попадание фугасной бомбы - и останется мокрое место.
На одну сестру скапливалось до двадцати-двадцати пяти раненых. Какую только грязь нам ни приходилось убирать за ними! Но не было ни брезгливости, ни отвращения, ничего подобного. Всё вытеснялось состраданием и болью за этих искалеченных людей. Много было ребят моего возраста, но много было, с моей точки зрения, пожилых людей. Мы с ног валились, но старались хоть чем-то облегчить их страдания.
Самое страшное началось в конце января, когда почти по всему Ленинграду отключился водопровод, а это значит, что не работала канализация. Раненые все с голодным поносом, а на палату одно ведро. Содержимое выливалось за окно. Всё это замерзало на стене под окном. А что было делать? Что мы могли?!
Воду для еды и питья кипятили в котлах, но её едва хватало. Для того, чтобы что-то сварить, по-воду ездили на Неву. Ставили на санки два котла и ведёрком черпали воду из реки, а по ней плыли трупы. Когда и Нева замёрзла, стали воду из проруби вытаскивать. Вокруг всё скользкое. С ведрами-то по скользкой горке... За руки держась, становились цепочкой, человек по пять, боялись обронить каплю.
Иногда посреди улицы прорывало водопровод, и вдруг начинала бить чистая водопроводная вода. Тогда к этой точке откуда-то шли люди с чайниками, с санками, с большими кастрюлями. Кто чем мог черпал эту воду, но беда в том, что вокруг такого «источника» намерзал лёд и добраться до воды было нелёгкой задачей даже для спортсменов, не то что для падающих от голода людей.
В очередную годовщину снятия блокады в Израиле по русскому каналу показали несколько документальных блокадных кадров. По ним можно чётко определить время съёмки – люди одеты по-осеннему. Это кадры конца октября-начала ноября, не позже! Тогда ещё люди были на улицах и только-только начали использоваться в качестве транспорта детские санки с привязанными к ним покойниками. Меня на этих кадрах странно поразило многолюдие. Вероятно, в моей памяти более чётко отпечаталось позднее время, когда люди почти исчезли, когда на большом расстоянии друг от друга по улицам брели одинокие, закутанные в одеяла фигуры, а покойников уже не везли - их просто увязывали в одеяло и выносили на улицу, если было кому вынести.
Показали кадр с людьми в месте лопнувшего водопровода: большая очередь с кувшинами, чайниками, небольшими посудинками... Видна ледяная горка, намёрзшая вокруг спасительного «источника», только вот не видно, как на животе ползут вверх люди или как они на четвереньках ползут вниз, цепляясь и раздирая об острый лёд руки в кровь. Как привязывают чайник или кувшин за шею верёвкой и, поддерживая её зубами, несут воду в одной поднятой руке. Как ослабевшие и истощённые, они скользят и падают, разливая вокруг себя эту драгоценную чистую воду...
Не увидела я на экране того, что видела в жизни: как плачут, разлив воду, и слёзы, смывая с чёрных лиц дорожкой грязь, на лету становятся льдинками и повисают на лице. Боже, как страшны обмороженные лица, обезображенные чёрными, жёлтыми, красными пятнами настолько, что нельзя было даже понять, кто это – мальчик ли, девочка, подоросток или женщина средних лет… Узнаваемы только мужчины с бородой и усами.
В дикторском тексте говорилось, что это единственные сохранившиеся фотографии блокадного Ленинграда. Возможно, это правда. Хотя никаких специальных приказов на этот счёт не было, мы знали, - по умолчанию! - что снимать происходящее запрещено. Это рассматривалось как «разглашение военной тайны».
Показанную плёнку недавно отреставрировали. Она была отснята аппаратом ФЭД. Было также сказано, что сам аппарат хранился в архивах КГБ «в качестве конфискованного вещественного доказательства». Значит, кто-то же её всё-таки снял! Вслушиваясь в голос диктора, я ждала, что назовут имя человека, который жизнью своей заплатил за «разглашение военной тайны» - тайны, которую за долго до окончания блокады знали миллионы умирающих ленинградцев. Но, увы! – ещё один безымянный герой...
Поначалу работала я неделю днём и ночью. Потом на три дня шла домой к папе, а на четвёртый должна была вернуться в госпиталь. Шла домой пешком от Университета, через Дворцовый мост, потом или по Невскому, или по Набережной ... Каждый раз город становился всё более пустынным. Трамваи ходили всё реже, а с конца ноября и вовсе встали по всему Невскому «на прикол»: не стало тока. Потом эти мёртвые трамваи занесло снегом, засыпало по самые входные ступеньки, окна были разбиты от взрывов и бомбёжек. Так и стояли они неподвижные. Эта их неподвижность отпечаталась в моих воспоминаниях навечно...
С исчезновением воды пришла новая напасть - в городе начались пожары. Дома горели постоянно то в одном, то в другом месте. Коптилки очень легко вызывали загорание бытовых предметов. Пожар никто не гасил – воды-то не было! Обычно, когда начинался пожар, весь дом «выселялся» на улицу, и люди просто грелись у огня, наблюдая как пламя пожирает их жилище... Никогда не забуду, как горел поразительно красивый большой дом на Кирочной по дороге к Таврическому саду. Как страшно и долго он «умирал»...
К концу августа кольцо блокады заметно сузилось, а с начала сентября замкнулось совершенно. Угроза страшного голода стала реальностью. В октябре ещё выдали на карточки немного соевых конфет и по 150 граммов крупы. В ноябре – только немного гороха. С декабря уже ничего не выдавали на карточки, кроме нормы хлеба: 125 граммов чёрного хлеба для детей и иждивенцев и 250 граммов для работающих. В тех, кто был помоложе, жизнь как-то теплилась, а кто постарше, просто угасали на глазах.
Голодали мы страшно. Раненых тоже нечем было кормить. Тогда против цынги во всех госпиталях раненых и персонал стали поить настоем из еловых молодых побегов. Горький ужасно, но пили. Суп варили их жмыхов. Раньше давали скоту, а теперь из него варили похлёбку для людей. Этот «жмых» в Ленинграде почему-то называли «дуранда». Может быть, от этой «дуранды» у раненых и был голодный понос?! Хлеб тоже с каждом днём становился всё хуже и хуже. Когда я была уже полностью негодной к военной службе и лежала в госпитале с тяжёлым воспалением лёгких, лечащий врач спросила:
- Не могу понять, откуда у Вас в экскрементах опилки?
Только через много лет мы узнали, что в блокадный хлеб добавлялись опилки...
Редакция и публикация М.Кацевой
(Бостон, Массачусетс)
Чайка. Жизнь вторая. К 75-летию начала Ленинградской блокады (2) | 
