Опубликовано в журнале "Голос Эпохи", выпуск 1, 2017 г.

2. Возможно ли было предотвратить революцию? И каковы должны были быть действия власти для этого?

В.В. АКСЮЧИЦ: Действия власти во многом должны были быть противоположными тому, что делалось. Допустили убийство П.А. Столыпина: «Пока я у власти, я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление». Вступили в войну с Германией-Австрией, проигнорировав завещание П.А. Столыпина: Россия не нуждается в расширении территорий, ей необходимо привести в порядок государственное управление и повышать благосостояние населения, для чего необходим длительный международный мир.

Командование армии совершала ошибки, вносящие в общество расколы, отозвавшиеся роковым образом. Командование армии действовало как единственная властная инстанция в стране, порождая новые катастрофические проблемы. Фронт перемалывал лучшую часть народа, а в армию сверх необходимого призываются миллионы запасников, которые оказываются брошенными на произвол между фронтом и тылом. Бездумно расквартированные в столицах десятки тысяч запасных и выздоравливающих солдат сыграют разрушительную роль в семнадцатом году. Армейское командование инициирует массовое беженство гражданского населения из оставляемых областей вглубь России. Военные власти брали под свой контроль гражданские сферы и области тыла, что дезорганизовывало управление. Поблизости к фронту в действиях военного руководства тоже проявлялась какая-то маниакальность: «У населения отбирали запасы, расплачиваясь какими-то бонами. Штабы отступали как в безумии – не во временный отход, но так разоряя местность – сжигая посевы, постройки, убивая скот, угрожая оружием землевладельцам, – как будто никогда не надеясь вернуться. От генеральских распоряжений отступающие войска провожались проклятиями… А Ставка уже проектировала отодвинуть границы театра войны – границу своей сумбурной власти и правительственного безвластия – ещё вглубь страны, до линии Тверь – Тула» (А.И. Солженицын). Опять же, трезвые голоса протеста игнорируются: «Невозможно отдать центральные губернии на растерзание орде тыловых героев. Упразднение нормальной власти – на руку революции» (А.Г. Щербатов). Естественно, такого рода безумные действия властей усугубляют общее помрачение: «Людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума» (А.В. Кривошеин).

Взяв на себя главнокомандование армией и с уходом в Ставку Николай II оградился от ненавистного для него общества. У него были основания не любить лидеров зарвавшейся общественности и не доверять им, но бремя ответственности верховной власти требует возвыситься над личными неприятиями и поддержать любую возможность единения общества и власти в грозный момент. Робость, подозрительность, безволие Николая II были усилены, а достоинства ослаблены атмосферой духовного разложения, проникающей через сословные перегородки и дубовые двери. В обществе были искренние монархисты, которые могли послужить опорой трону, но они подвергались шельмованию и оказались без поддержки Верховной власти. Правительство было неспособно на волевые действия, если на что-то решалось – не получало поддержки у безвольной верховной власти. По меткому выражению И.Г. Щегловитова, «паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции».

Воюющие «демократические» страны приостановили полноценную парламентскую деятельность (функционировали только комиссии законодательных палат), а в монархической России с думских трибун во время кровопролитной войны впрямую призывали смести правительство. Страна вела смертельную войну, народ нёс миллионные потери, власть, худо-бедно, решала насущные проблемы, но общество в столицах будто на другой планете: «Множество красиво одетого и явно праздного народа, не с фронта, отдыхающего – но свободно веселящегося. Переполненные кафе, театральные афиши – все о сомнительных «пикантных фарсах» заливистые светы кинематографов… – какой нездоровый блеск, и какая поспешная нервность лихачей – и всё это одновременно с нашими сырыми тёмными окопами? Слишком много увеселений в городе, неприятно. Танцуют на могилах» (А.И. Солженицын).

Власть адекватно пресекла в годы войны деятельность радикальных левых большевиков и эсеров. Но деятельность либеральных и даже правых думских партий оказалась не менее разрушительной. Нарастающий раскол и хаос создавали оптимальные условия для разрушительной деятельности либерального крыла идеомании. В воюющих «демократических» странах печать была под контролем властей. В России же во время войны отсутствовала гражданская цензура, военная действовала только на театре военных действий и ограничивалась узкой «профессиональной» тематикой – запрещала материалы, которые могли служить осведомлению противника. Правительственные чиновники в большинстве своём адекватно оценивали ситуацию, но бессильны что-то изменить: «Наши союзники – в ужасе от разнузданности, какая царит в русской печати» (С.Д. Сазонов). «Наши газеты совсем взбесились. Всё направлено к колебанию авторитета правительственной власти. Это не свобода слова, а чёрт знает что такое. Даже в 1905-м они себе не позволяли таких безобразных выходок. Его Величество указал тогда, что в революционное время нельзя к злоупотреблениям печати руководствоваться только законом, допускать безнаказанное вливание в народ отравы. Военные цензоры не могут оставаться равнодушны к газетам, если те создают смуту» (И.Л. Горемыкин).

Пресса превращается в эффективный канал вливания в народ отравы: «Наша печать переходит все границы даже простых приличий. Масса статей совершенно недопустимого содержания и тона. До сих пор только московские газеты, но за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Сплошная брань, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных ложных известий. Страну революционизируют на глазах у всех – и никто не хочет вмешаться… Распространение революционных настроений полезнее врагу всяких других прегрешений печати» (А.В. Кривошеин).

Ни правящий слой, ни власть не были способны идейно противостоять целенаправленной революционной пропаганде, ибо сами были подвержены либеральным формам идеомании. Так духи злобы разрушали традиционные формы жизни, органичный уклад души и быта, разлагали религиозное и нравственное сознание, чувство гражданского долга и ответственности, парализовали возможное сопротивление. Сознание общества пленяли болотные огни: духи позитивизма и рационализма, атеизма и материализма, социализма и коммунизма. Война была проиграна задолго до её окончания, несмотря на огромные ресурсы России, ибо в душах людей рухнули основополагающие духовные устои.

М.В. НАЗАРОВ: Предотвратить революцию 1917 года можно было заблаговременными мерами по воспитанию народа, разъяснению мiровой системы зла и обороны от нее (готовящегося царства антихриста и удерживающей миссии Третьего Рима). К сожалению, ни государственная, ни церковная власть этим специально не занималась, не предполагая, с каким страшным врагом предстояло иметь дело. Но, в конечном счете, таким воспитанием и даже применением жестких силовых мер, можно было лишь отодвинуть сроки революции, поскольку невозможно остановить процесс апостасии и действия «тайны беззакония», которые предсказаны в Священном Писании.

Д.В. КУЗНЕЦОВ: События февраля 1917-го можно и должно было прекратить, точно теми же мерами, что и события 1905 года. И даже более жёсткими, учитывая серьёзность ситуации. Иное дело, что при том духовно-нравственном состоянии, в коем российское общество пребывало весной 1917 года, любые (пусть и самые суровые) меры были бы лишь очередной оттяжкой новой попытки переворота. Наверное, коренному перелому революционных настроений и даже ликвидации их послужила бы практически неизбежная победа России в Великой войне. Увы, говоря известными словами британского премьера: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда всё обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена…».[1] В любом случае, беспощадная твёрдость в подавлении возникших беспорядков и последующая уголовная ответственность потакавших им представителей властных верхов, была в феврале 1917-го для России жизненной необходимостью.

Что же до мер, направленных на исключение возможности революционного процесса в стране, то правительством Николая II они принимались и принимались комплексно. В период, когда во внутренней политике России ведущую роль играл П.А.Столыпин, охранительные, предупреждающие меры (в т.ч. и военно-полевые суды) дали свои результаты. Но… Империя всесторонне развивалась, эволюционировала, по линии государственного устройства переходя к конституционной монархии. Наверное, нужны были более суровые меры по отношению к участникам революционных групп. Возможно, Правительству следовало более жёстко вести себя с либеральной оппозицией. Церковная жизнь страны тоже имела серьёзнейшие нерешённые вопросы. Трагедия России в том, что к началу 1917 года Государь оказался фактически в изоляции, зачастую не находя понимания и поддержки даже у близких родственников из Дома Романовых.

«Люди царства своего не уважали больше…».

В.Г. ХАНДОРИН: Вопрос о том, можно ли было предотвратить революцию, крайне сложен. Прежде всего потому, что основной катализатор её – мировая война – представляется мне фатально неизбежной. Что бы ни говорили сегодня досужие «умы», Россия обречена была на эту войну. Она не могла не втянуться в неё, во-первых, потому что изменила бы в таком случае союзническим обязательствам и потеряла бы лицо в глазах мирового сообщества; во-вторых, позволь она разгромить Францию, немцы потом всё равно обрушились бы на неё (как, собственно, и предполагал «план Шлиффена»).

Что реально могло бы сделать (но не сделало) императорское правительство для предотвращения революции? Прежде всего, организовать эффективную (не лубочную) пропаганду, приспосабливаясь к новой эпохе и отвечая на вызовы массового общества (ведь смогла же это сделать Германская монархия), вырабатывая новую национальную идею. Кроме того, проявлять твёрдость. Беда Николая II в том, что он не был решителен ни в реформах, ни в репрессиях. Ему недоставало столыпинского умения лавировать, одной рукой энергично проводя прогрессивные новшества и заигрывая с «либеральной общественностью», а другой рукой беспощадно расправляясь с террористами и революционерами. В ситуации войны следовало сделать всё, чтобы утихомирить недовольство Думы, расколоть думскую оппозицию, пойдя на уступки путём включения в правительство 2-4 либеральных лидеров на второстепенные посты, но одновременно преследуя всякую открытую антиправительственную агитацию в условиях войны. Но достойного преемника Столыпину не нашлось, а Государь не делал ни того, ни другого. Единственной неловкой уступкой Думе, буквально медвежьей услугой, стало назначение на МВД неуравновешенного думца Протопопова, который тут же чудесным образом обратился из либерала в ярого распутинца и заслужил всеобщую ненависть.

В.Ж. ЦВЕТКОВ: Сейчас достаточно распространенным стало убеждение в том, что во время войны необходимо было вводить жесткую, единоличную диктатуру. В частности, вообще распустить Думу. Но давайте посмотрим на эту проблему с другой стороны. Ведь действовавшая 4-я Государственная Дума была (по ленинскому определению) «черносотенно-октябристской» (хотя по Петербургу, например, прошли кадеты). Таким образом, симпатии избирателей были определенно за правыми.

Может быть, наоборот. Следовало больше доверия оказывать к представительной власти? Ведь Государь еще накануне 1917 года заявлял в Высочайшем Рескрипте на имя нового премьера князя Н.Д. Голицына о том, что надо сотрудничать с представительными учреждениями (хотя, как потом выяснилось, Государь передал премьеру указ о перерыве в заседаниях Государственной Думы с открытой датой): «…Я хочу верить, что деятельность Совета Министров под Вашим предводительством встретит помощь в среде Государственного Совета и Государственной Думы, объединяясь единодушным и горячим желанием довести войну до победного конца. Благожелательное, прямое и достойное отношение к законодательным установлениям Я ставлю в непременную обязанность призванных мною к государственному служению лиц.

В предстоящей деятельности по устройству хозяйственной жизни страны неизменною опорою правительства являются земства, которые работою своею как в мирное время, так и в годину войны, доказали, что в них неугасимо сохраняются светлые заветы устроителя земской жизни, незабвенного Моего Деда Императора Александра Второго…».

Интересное свидетельство имеется в воспоминаниях члена 4-й Государственной Думы А.А. Ознобишина в отношении министра юстиции последнего состава Совета Министров Н.А. Добровольского. Он «считал арест Керенского и компании и содержание их в Петропавловской крепости единственно радикальной мерой, а на случай выхода революции на улицу заявил, что правительство готово дать самый решительный отпор и что пулеметы готовы. На мое возражение, что если арестовывать Керенского, Скобелева и Чхеидзе, то почему оставлять на свободе Милюкова, Родичева, Шингарева, Шульгина и графа Бобринского, усердно расчищающих путь к власти не только для себя, но и для Керенского, Скобелева, Чхеидзе и других? - Добровольский возразил, что Милюков, Шульгин и прочие названные мною депутаты являются все-таки монархистами и порядочными людьми, которые во время войны не допустят до открытой революции и что Протопопов, несмотря на свое личное нерасположение к Шульгину, графу Бобринскому и Милюкову, тоже высказался против их ареста. С ними всегда можно будет договориться, а с Керенским, Чхеидзе и Скобелевым – никогда…».

Министр внутренних дел князь Н.Б. Щербатов говорил еще в 1915 году, формулируя курс правительства в отношении менее радикальной политической оппозиции, – «Сначала удар в морду, а потом – дружеская беседа».

Вероятно, надо было активнее работать с массами, с рабочими коллективами, профсоюзами, кооперацией. Опыт «зубатовщины» мог быть востребован.

Полицейский аппарат должен был быть более гибким, а не ориентированным исключительно на слежку и аресты. В Российской Империи практически отсутствовали структуры контрразведки, что являлось, конечно, серьезной проблемой.

Недостаточно активно велась патриотическая пропаганда. Не всегда заметен и слышим был голос Русской Православной Церкви, приходской проповеди.

Конечно, когда уже началось восстание, то необходимы были жесткие, даже жестокие меры по его подавлению. Здесь уже важна не стратегия, а тактика. Мало полиции – снимаем войска с фронта. Почему их стали снимать только 27-го, почему не было информации о положении дел в столице? Можно было бы пойти на формирование отрядов самообороны из «Союза русского народа»? Почему юнкерам не были даны приказы на подавление восстания, хотя в последующие месяцы 1917-го власть Временного правительства, по большому счету, на них и держалась? Очевидно эффективными могли бы быть действия сводных гвардейских отрядов, подобных отряду полковника А.П. Кутепова.

Сейчас можно с уверенностью утверждать, что победоносно закончившая войну Россия, наверняка стала бы уже другой страной. Начиная хотя бы с «земельного вопроса». Георгиевские кавалеры, которые в обязательном порядке получали дополнительные наделы земли, стали бы надежными продолжателями реформ П.А. Столыпина. Можно напомнить проекты расширения прав Государственной Думы и Государственного Совета, которые Государь готовился «даровать» после окончания войны. Неизбежно расширились бы права местного самоуправления, политические свободы. Да и во время войны «царский режим» отнюдь не стремился к «закручиванию гаек». Достаточно вспомнить неоднократные попытки сближения с Думой, заявления и выступления Николая II перед членами законодательных палат, смены «непопулярных» министров, попытки «сближения с общественностью».

Е.В. СЕМЁНОВА: Разумеется, предотвратить революцию было возможно. Ещё раз повторю, что по-настоящему критических проблем в России к февралю 17-го не существовало. Все они были решаемы. Но решаемы лишь мудрым, твёрдым, решительным, последовательным и энергичным деланием со стороны власти. Пример такого делания являл собой Столыпин, при котором невозможно представить себе торжества революции, что лучше всех понимали сами революционеры. В отсутствии такого человека наступил период колебаний и полумер – самого губительного состояния. И всё тот же Тихомиров указывал на отсутствие у правительства чёткой стратегии, составляющую ум государства. «С громадным характером, с твёрдым преследованием одного плана, одной линии поведения, вообще говоря можно спасать всё, выходить из самых отчаянных положений, - отмечал он. - Но ведь именно этого у него не будет и не может быть. Он может только вечно колебаться и постоянно переходить от плана к плану. Ну а при этом - в столь запутанном положении - можно только рухнуть...»

Если говорить непосредственно о Государе, то, конечно, необходима была иная кадровая политика. Конечно, в условиях войны необходимо было установить жёсткий контроль над прессой и общественными выступлениями. Мыслимое ли дело, чтобы в воюющей стране с думских трибун и газетных передовиц Императрицу обвиняли в измене? Обществу, народу русскому необходимо было видеть во власти твёрдую, неколебимую силу, волевое начало. А именно этого – не видели. И это способствовало, конечно, и десакрализации Царской власти, и деморализации общества.