Нарымская капезуха

От тюрьмы нельзя требовать комфорта, но хоте­лось бы, чтобы какая-нибудь современная Бичер-Стоу побывала со мною в той конуре, где мне суждено было провести всю зиму 1942-43 года. Низкая бре­венчатая клетушка с одним широким, но низким зарешеченным окном без стекол. Зимой, когда морозы достигали 45-50 градусов, окно было заткнуто чем попало. Отопления не было никакого. И это когда кругом непроходимая тайга, где дровяник (бревна с дефектом) сжигался еще на лесосеках! Истощенным, из-за тесноты лишенным возможности двигаться людям очень тяжело переносить холод. Впрочем, он спасал нас от клопов, которые в мороз проявляют незначи­тельную активность, забиваясь кучами в щели. Зато какое богатое поле деятельности для вшей! На площа­ди в 8-9 квадратных метров сгрудилось до двадцати женщин. Если даже не учитывать холода, то раздеться из-за тесноты было невозможно, а поймать вошь в темноте - абсолютно немыслимо. Что же касается мы­тья, то нам давали два раза в день по 200 граммов воды. Нелегко из этого количества выкроить что-либо на нужды гигиены, а ведь мы как-никак женщины!

Едва ступив на порог этой конуры, я остановилась и попыталась осмотреться, чтобы не наступить кому-ни­будь на голову. На стене справа висел шкафчик без дверцы и на нем - коптилка из пихтового масла, тускло освещавшая груды тряпья, в которых можно было уга­дать женщин-заключенных.

Я стояла, с отвращением вдыхая смешанный аромат раздавленных клопов, немытых женских тел и пара­ши. Вдруг один из этих узлов тряпья выполз из-под нар и ринулся меня обнимать, всхлипывая:

- Фрося, ты жива! Зачем ты его, гада, тогда не зарубила?! Тебя бы расстреляли, но скольких бы ты спасла! Да как бы мы все за тебя Богу молились!

В этой растрепанной старухе я никогда бы не узна­ла аккуратную круглолицую девушку Олю Попову, произведенную Хохриным в сан медсестры. Немного успокоившись, она мне рассказала совсем уж неправ­доподобную по своей нелепости историю: Хохрин не только продолжал терроризировать подвластных ему несчастных лесорубов, но получал поощрение за по­ощрением и превзошел самого себя. Казалось, его со­вершенно перестало интересовать и количество, и де­шевизна выданных кубометров, и их качество: все его усилия были направлены на то, чтобы уничтожить своих же рабочих. Это достигалось тем, что он раз­брасывал по разным точкам членов одной семьи, не оставляя им возможности поддерживать друг друга, системой штрафов и разных комбинаций лишал их заработка, а следовательно - средств существования. Когда же они окончательно выбивались из сил, обви­нял их в саботаже по статье 58-14 и отдавал правосу­дию для расправы.

Не избежали этой судьбы и те любимчики, чей при­мер должен был всех подхлестывать. В тот единствен­ный раз, что нас гоняли в баню, встретились мы на мостике с группой мужчин-заключенных, которых уже гнали из бани. Ольга, шедшая рядом со мной, под­толкнула меня локтем, указав глазами:

- Смотри, Фрося, в последнем ряду с краю Вася Тимошенко. Даже он, тот самый «стахановец», по ко­торому все должны были равняться, - в тюрьме. Хох­рин никого не щадит! Ах, Фрося, Фрося! И чего это ты...

Тут она горестно махнула рукой и еще ниже опус­тила голову.

Нет, Васю Тимошенко мне было не очень жаль: уж слишком живо было в моей памяти, как он, сытый, из­девался над нами, голодными! Впрочем, трудно было поверить, что этот сгорбленный, сопливый, дрожащий от холода оборванец и есть тот самый «торжествую­щий хам», сидевший за персональным столиком с вым­пелом и надписью «стахановец».

И потянулись тюремные будни... Подъем. Прогулка с парашей до нужника - ямы, стоя на краю которой приходилось отправлять естественные надобности на глазах у конвоира, пока остальные женщины в ожида­нии очереди заслоняют тебя от его взоров. Топтание возле того же нужника на нескольких квадратных мет­рах загаженного дворика, обнесенного высоким час­токолом, охватывающим и здание КПЗ; завтрак -дневная порция хлеба и полкружки воды. Обед...

На нем нужно остановиться подробней.

Дело в том, что наша система обожает натуральные повинности и всякого рода поставки. Но что можно слупить с жителей тайги? Налог - мясо, молоко, кожи, шерсть, яйца. Это само собой. Трудгужповинность -бесплатная работа на своих харчах на лесоповале, вдали от дома, в ту пору года, когда у колхозника могло бы найтись время для отдыха, то есть зимой. Но есть еще и обязательные поставки, которые могут выпол­нять и дети, притом летом. Население было обязано сдавать государству ягоды: малину, чернику, голуби­ку, бруснику, клюкву, для аптеки - березовые почки, кедровый стланик. И ценный продукт питания - гри­бы. Но грибы нуждаются в переработке: их надо, не теряя времени, сушить, солить, мариновать. Для этого нужна тара, соль и персонал.

У нас в мирное время, уже через 25 лет после вой­ны, на целинных землях даже пшеница в буртах гниет по причине бесхозяйственности, поэтому легко себе представить, что получилось из грибов, которых в ог­ромном количестве доставили во двор столовой и сва­лили под открытым небом - вроде бы заскирдовали. Они превратились в гниющую кучу черной слизи, рас­пространяющую невыносимый смрад... Эту вонючую массу набирали вилами в ведро, заливали кипятком и приносили в тюрьму, где и раздавали нам по кружке. Надо признаться, что никто из женщин, кроме меня, не мог съесть эту вонючую, черную, горьковато-кислую жижу, иногда непосоленную. Я уже до того изголода­лась, что даже этот «грибной суп» не вызывал у меня рвоты. После обеда ждать уже было нечего: ужин со­стоял из полкружки теплой воды.

В противоположность барнаульской тюрьме, здесь допросы производились днем, и официально никто не мешал спать. Сон - это счастье, он дает забвение! Но заснуть было очень нелегко: теснота не давала воз­можности вытянуться, холод не давал уснуть, и голод также в этом принимал немалое участие. И еще под­робность: нары были из плохо отесанных кругляков, а чтобы их нельзя было разобрать, они были стянуты железными полосами, через которые пропущены тол­стые болты, торчащие дюйма на 2-3. Ну а если удава­лось уснуть, то клопы и вши заботились о том, чтобы сон был не слишком крепок.

Говорят, знакомясь с товарищами по тюрьме, узна­ешь много любопытного и знакомишься с интересны­ми типами. Может быть, где-то это и так. Но здесь, в нарымской КПЗ, ждали решения своей горькой уча­сти самые обыкновенные, забитые жизнью и раздав­ленные горем женщины, раздираемые страхом за му­жей и сыновей, которых, может быть, уже убили на фронте; тоской и страхом за оставшихся дома детей и матерей, обреченных на голод, а то и на голодную смерть, страхом и отчаянием при мысли о собствен­ной беспомощности в зубьях безжалостных шестере­нок правосудия. У многих еще с 1937 года кровоточи­ли душевные раны, когда из семьи выдергивали кормильца, судьба которого так и осталась неизвест­ной, как непонятной была и его вина.

«Ночью все кошки серы», а от страха серыми стано­вятся люди, но и на этом сером фоне можно разгля­деть несколько более ярких пятен.

Самой разговорчивой, способной думать о чем-ни­будь, кроме сегодняшего дня, была Татьяна Жданова. Ее мужа Петю забрали как политического в 1937 году. С тех пор вестей о нем не было, говорят, расстреляли, но она все надеется, что он вернется. Работала не по­кладая рук. Летом - на рыбозаготовительном пункте, зимой ходила возчиком с обозами в Томск. Надо было прокормить слепую свекровь и двух дочерей. Весной старшая, Наташа, утонула: несла пустое ведро в засо­лочную, дурачась, надела его на голову и оступилась с крутого берега в реку. Было это в ледоход. Труп на­шли месяца через два. Младшей, Альбине, шесть лет. Она ведет все хозяйство, ухаживает за слепой стару­хой и носит матери передачу - котелок картошки, два яйца, кусок рыбы. Идти пешком надо 32 километра...

Обвиняют Татьяну в том, что из рыбьих кишок она вытапливала жир, а из чешуи варила студень. Отчего лучше и кишки и чешую выбросить в Обь, чем их ис­пользовать, мне неясно. Нельзя и все тут.

Когда ей разрешали передачу, то на мою долю приходилась кожура с вареного картофеля, яичная скорлупа и рыбьи кости. Не густо! Но все-таки до­полнение к грибной жиже.

Татьяна, кондовая сибирячка, хорошо знающая историю своего края, умела бесхитростно, но ярко описывать жизнь Сибири. Она и мне помогла разо­браться во всех наслоениях и переменах последних лет. Неожиданно Таню выпускают. Это еще далеко не настоящая свобода, суд еще предстоит, а пока что она пойдет с обозом в Томск: не хватает возчиков. На про­щание, собирая второпях свой скарб, она дарит мне штаны. Не новые, но еще крепкие, из "чертовой кожи».

- Я небогата, и у меня на руках двое голодных ртов. Может быть, в недалеком будущем расстанусь я с ними надолго. Но ты так часто меня подбадривала! Хочу, чтобы и ты помянула меня добрым словом. А в воскресенье принесу передачу. Многого не обещаю, но картошки хоть раз, а поешь досыта.

Все, даже те, у кого нет никого, как чуда ждут пере­дачу. Она полагается раз в неделю по воскресеньям. Но, за очень редкими исключениями, лишь тем, кто признал свою вину. Как часто старухи или дети, при­шедшие издалека, стоят за воротами КПЗ до самой ночи и уходят домой, унося свои узелки.

В воскресенье Татьяна пришла с передачей, кото­рую, разумеется, не приняли. Хотя тем, у кого след­ствие закончено, передачи разрешались, но уж на очень плохом счету числилась я. Издали, с холма, Таня помахала мне и, указывая на сумку, развела руками: дескать, не пропускают.

Спасибо тебе, Таня, за доброе намерение. Спасибо и за мужество. Теперь уж я знала: у нас требуется большое мужество, чтобы пожалеть опального и гони­мого, да еще когда сам одной ногой в тюрьме. У нас принято одобрять тех, кто отворачивается от друзей и отрекается от родных, на которых обрушился гнев «хозяев». Жены декабристов, что бы сказали вы, будь на месте Бенкендорфа - Берия, а на месте Николая Первого - Сталин? Впрочем, это нелепый вопрос: ваши мужья были бы расстреляны, ваши дети - от­правлены в детдома, а сами вы очутились бы «во глу­бине сибирских руд»...

Непонятно, за что угодила сюда Люба Богданова -высокая, крепкая девушка, сероглазая, со светлыми пушистыми волосами, загорелая до цвета кирпича, с белым от фуражки лбом и с сильными, в царапинах и ссадинах, в янтарных мозолях руками. Она работала шкипером на паузке и, по-моему, заслуживала не де­сяти лет тюрьмы, а ордена за проявленное мужество.

Их судно совершало последний рейс, чтобы завезти запас товаров в сельпо прибрежных чулымских селе­ний. Зима быстро, на три недели раньше срока надви­галась. В верховьях Чулыма прошли дожди. Река, и без того полноводная, вздулась, оторвала закрайки*, и по реке пошел лед. Мороз крепчал, льдины росли, смерза­лись, и ледоход стал угрожающим. Берега Чулыма кру­тые, песчаные, в половодье и ледоход их подмывает, и деревья рушатся в реку. В довершение всего, дизель­ное топливо оказалось очень низкого качества, и про­тив течения было почти невозможно продвигаться, особенно ночью: на стрежне слишком сильное встреч­ное движение, под берегом течение значительно сла­бее, но возрастала опасность от льдин и коряг.

На ночь они пришвартовались к берегу, закрепив паузок веревками к деревьям, и... команда сбежала! Девятнадцатилетний шкипер Люба осталась одна на катере и принялась бороться со льдинами. Она спус­тила и закрепила вдоль носовой части корабля два бруса и сама с багром в руках отпихивала льдины. Когда льдины срезали брусья, она их заменяла други­ми. Каждую минуту льдины могли сорвать обшивку, разворотить борт и потопить судно вместе с его храб­рым шкипером - глубина там, под самым берегом, большая, а берег отвесный: если бы судно набрало воды, швартовы бы лопнули, как соломинки. Люба это понимала, но как бросить свой корабль?

Наконец, ледоход ослаб и Люба по доске перебра­лась на берег; в соседнем селении Каригоде подобра­ла четырех человек взамен сбежавшего экипажа, по­обещав им по бутылке водки. Паузок они вывели из затора и благополучно завершили рейс, доставив все товары по назначению. Ну, не так уж все - борясь день и ночь со льдинами, она питалась печеньем и под­держивала силы грогом: смесью кипятка, сахара и водки, - потратив на себя коробку печенья, две бу­тылки водки и три кило сахара, да команде доброволь­цев дала четыре бутылки. Эта девчонка ценой нечело­веческих усилий, рискуя жизнью, спасла и судно и груз, выполнила задание и успела, пробиваясь сквозь лед, привести на зимовку судно в затон Моря-ковку, хотя на обратном пути уже наступил ледостав...

Это ли не подвиг?! Да. Но печенье, сахар, водка... Это же «расхищение государственного имущества», что, согласно Указу от 7 августа 1932 года, карается деся­тью годами ИТЛ.

Dura lex, sed lex* - дура!

На Любе была мужская, из пыжикового меха шап­ка, и ей без платка «было стыдно». Она очень обрадо­валась, когда я согласилась отдать ей свой клетчатый платок в обмен на ее шапку, хотя в выигрыше оста­лась, безусловно,я.

Бедный шкипер Люба! В сущности, это была зас­тенчивая, грустная девушка, и слово «шкипер» к ней удивительно не подходило.

Совсем другой «тип» - Орлова, тоже Люба. Внешне она производила благоприятное впечатление - высо­кая, румяная, черноглазая, с черными косами и челкой. Она жила «в прислугах» у вдовца - работника торговли (в ту пору я была достаточно наивна, чтобы верить, что она работала действительно прислугой). Когда Николая взяли в армию, она осталась сторожить его хозяйство. Николай дезертировал и вернулся домой, вернее, домой он только наведывался, брал, что ему надо, и рассчитывал так дождаться окончания войны. Ох как много оказалось таких ожидателей!

Орлову, как укрывательницу, посадили. С допросов возвращалась она раскрасневшаяся, с блестящими глазами - веселая и навеселе, принимаясь громко и очень хорошо петь «Летят утки». И теперь, когда я слышу эту песню, вспоминается мне эта красавица си­бирячка, распевающая песни в ужасной конуре, наби­той горем и клопами.

Ее вскоре освободили, а недели через три опять она очутилась среди нас. Из ее сбивчивых рассказов можно было заключить, что Николая подстерегли и убили при попытке к бегству.

Безусловно, она сама устроила ему западню, наде­ясь, что наследство достанется ей. Имущество дезер­тира, разумеется, конфисковали, а его любовницу, хоть и сослужившую службу органам, использовав для своих целей, судили по статье 163-17 как соуча­стницу и влепили десять лет.

Так ей и надо!

Была еще и третья Люба. Фамилия ее ускользнула из моей памяти, но забыть ее саму трудно, очень уж была она самобытна: неунывающая, остроумная, за­тейница и к тому же потрясающе талантливая сказоч-ница-импровизаторша.

Те три недели, что она провела с нами, были самы­ми веселыми - да, веселыми, она и в тюрьме не дава­ла тосковать! Невысокого роста, с маленькими мыши­ными глазками, жидкими и жирными черными волосенками и прыщавым лицом - далеко не красави­ца. Но стоило ей только сказать:

- Ой, девки! Что мне сегодня приснилося! - и все привставали, теснились к ней поближе, зная, что она сочинит такое, что слушать будешь до самого вечера.

Рассказывала она и обычные сказки - с дракона­ми, Бабой-Ягой, оборотнями, царями и царевичами, но ту же сказку каждый раз рассказывала по-иному. Однако лучше всего ей удавались импровизации на заданную тему. Например, скажу я ей первое, что взбредет на ум:

- Расскажи, как тебя тогда за бабкой-повитухой по­слали.

Или:

- Почему дядя Иван не смог выкопать колодец?

Она и минуты не подумает и начнет как будто с удивлением:

- А ты откуда знаешь, что со мной тогда приключи­лось? Я и сама думала об этом рассказать...

Такой талант! Могла стать первоклассной артист­кой, а была телятницей из Латгалии, и в тюрьму попа­ла из-за телят.

Телятник, в котором она работала, находился на одном берегу реки, а сено - на другом. Лошади вози­ли по трудгужповинности лес, а сено не подвезли про запас. А тут лед пошел. Отсюда - бескормица. И со­ловьев баснями не прокормишь, а телят и подавно. Кормили их ветками, а тех, что собирались подыхать, резали на солонину.

Это расценили как халатность, и Любку-сказочницу отправили в ИТЛ на восемь лет «исправляться».

Ну, такая «никогда и нигде не пропадет»!


Вспышка «сыновнего долга»

Злая судьба свела меня с тремя землячками из Со­рок. Все три - профессиональные проститутки. Две -очень безобидные и даже симпатичные. Сестры. Одной лет 20, другой - 23. Младшая почти не знала по-русски, и старшая ее опекала. Вообще они были трогательно дружны. Зато Крышталюк... О, это был экземпляр! Жадная, лживая, подлиза и интриганка, не брезгую­щая ничем.

Когда после побега я попала в одном колхозе в ба­рак, где проживали бессарабцы, то встретила там се­мью Сырбуленко, моих хороших знакомых. В том же бараке была и Крышталюк. Когда в КПЗ втолкнули эту самую Крышталюк, я очень удивилась, как это ее занес­ло так далеко на север. Оказалось, она ходила из села в село и гадала, выдавая себя за цыганку. Гадала она на картах, по линиям рук, толковала сны... Очевидно, вла­сти сумели ее истолковать по-своему. От нее я узнала, что мрачные предчувствия не обманули беднягу Сыр­буленко. Через месяц после того, как я там побывала, он заболел и умер. Мальчики на санках дотащили фоб с телом отца до кладбища, но похоронить его не смогли: земля была мерзлая, а сил у мальчиков не было. Жена Сырбуленко тоже болела. Выжила ли она, неизвестно. Бедные мальчики, «д-р Фауст» и помощник!

Отчего Крышталючка меня так невзлюбила? Пото­му что я знала о ее «домашней профессии»? Впрочем, у нее была просто потребность обливать всех помо­ями. Пока она, желая придать себе веса, всячески шпыняла меня, я ее полностью игнорировала. Но ког­да, желая меня уколоть, она стала поносить моего по­койного отца, я сказала:

- Не смейте даже произносить имя человека, кото­рого вы не знали и которого все знавшие его уважали.

- Это его уважали? Взяточника, которому... Что хотела она еще сказать, не знаю. Не помня себя, я ринулась к ней и схватила за горло. Она была сытая, только что с воли, а я... Неизвестно, в чем у ме­ня душа держалась. Но, очевидно, память об отце, ко­торого я боготворила, придала мне силы, и, прежде чем на ее вой прибежали дежурные, я ее отмочалила крышкой параши, как Бог черепаху. Понятно, за эту вспышку «сыновнего долга» я крепко поплатилась: старший дежурный скрутил мне руки за спиной сыро­мятным ремнем, а другой его конец захлестнул петлей на шее.

- Чтобы никто не смел ей помочь! - крикнул он гру­бо сбившимся в кучу перепуганным женщинам. -Если кто вздумает ослабить ремень, той тоже руки скручу!

Нестерпимо ныли перетянутые ремнем кисти рук. Петля давила на горло - казалось, что распухала голо­ва... Дышать было нечем. Слабость, шум в ушах, пол уходил из-под ног, и, чтобы не упасть, я опиралась о стенку. Некоторое время мне удалось устоять на ногах, но недолго. Я упала. Смутно помню, что еще пы­талась подняться, упираясь лбом в пол.

Очнулась я уже развязанной. Первое, что почув­ствовала, был холод: голову и плечи мне облили водой.

В Томской тюрьме, той, что на Иркутском тракте, эта самая Крышталюк заболела тифом-сыпняком. Ког­да пришли брать ее в тюремную больницу, она упала мне в ноги и вопила:

- Простите меня, Евфросиния Антоновна! Бог меня покарал! Если вы меня не простите, я умру!
 

Академическая свобода

Следствие по моему делу все еще продолжалось. Смехотворная версия о шпионе, приземлившемся на парашюте в Кулундинской степи, похожая на приклю­ченческий роман, разумеется, отпала: все, что я гово­рила о своем побеге из ссылки и дальнейших скитани­ях, нашло полное подтверждение. И все же допросы ведутся. Зачем? Этого я никак не могу понять. Я не со­вершила ни одного дурного поступка по отношению к государству. Перед страной и ее законами я невинов­на. Меня с моей матерью выгнали из моего дома, где я никому не причиняла вреда и, наоборот, приносила пользу. Преследовали целый год, мешая спокойно ра­ботать, изгнали из родного края. За что? Меня везли, как скот. Зачем? Наконец завезли в болота и велели выполнять тяжелую, непривычную работу, искусственно создавая нечеловеческие условия, но я рабо­тала честно и добросовестно, несмотря на голод, хо­лод, отсутствие одежды и медицинской помощи. А что мне можно вменить в вину? Побег. Это был жест отчаяния - прыжок с лодки, которая несется к водопаду. Последний шанс. Я вы­плыла на берег и тем спасла свою жизнь. Разве это можно назвать преступлением? Самым разумным, с моей точки зрения, было бы расследовать мои жалобы на бесчеловечное и преступное поведение Хохрина, издевавшегося над всеми своими подчиненными, ко­торых он довел до истощения, потери трудоспособно­сти, тюрьмы или смерти. Все без исключения страдали от его произвола. Преступник не я, а Хохрин. Увы! За ним стоят власть, закон, партия - весь правящий класс во главе с московским Хохриным - Сталиным. И я пы­талась противостоять всей этой махине, навалившейся на меня! Соломинка, пытающаяся остановить танк...

Я недоумевала, а между тем все так просто: я была виновна в том, что была права!

Если бы мне пришлось пройти весь этот путь сна­чала, я бы не попыталась шмыгнуть в кусты, а пошла бы по тем же своим следам, хотя на каждом шагу я резала в кровь об острые камни ноги, рвала о шипы свою кожу и расшибала лоб обо все острые углы, но на эту тропу страданий показывал указатель с надпи­сью "правда". Иного пути мне бы не указали ни отец, ни мать.


В чем же меня обвиняли?

- Вы вели антисоветскую пропаганду.

- Антисоветскую пропаганду вели и теперь ведут те представители советской власти, которые своими по­ступками и распоряжениями топчут права своих под­чиненных, безжалостно их эксплуатируют, запугива­ют и заставляют в ужасе пресмыкаться.

- Вы клеветали и сейчас клевещете.

- Я говорила правду. Говорю ее и сейчас. Рассле­дуйте каждый из тех конкретных фактов, которые я называю, и все эти факты подтвердятся.

- Вы призывали к невыполнению норм и графиков.

- Я указывала Хохрину на незаконность его само­вольно повышаемых норм - с 2,5 до 12 кубометров.

- Повышение норм было принято единогласно са­мими рабочими.

- Да, единогласно... по принципу "кто против?», ког­да все были в его власти!

- Вы призывали к неповиновению.

- Нет! Призывать к неповиновению тех, у кого руки и ноги связаны, а на шее петля, - это нелепо. Я только указывала на невозможность выполнить голодному и усталому то, что абсолютно невыполнимо даже для сытого и здорового.

- Вы критиковали распоряжения начальника.

- Да, критиковала! Его распоряжения были глупы, жестоки и преступны.

- Например?

- Желая повысить процент деловой древесины, он приказал сжигать весь дровяник, если его больше восьми процентов. Выполняя это нелепое распоряже­ние, приходилось иногда сжигать 90 процентов пова­ленных деревьев, чего не допустили бы ни в одной культурной стране.

- Вы хвалите порядки буржуазных стран?

- Да. Если эти порядки заслуживают похвалы, если они лучше тех, что я вижу здесь. Я видела лесоповал в Карпатах. Там использовалось все: кора, щепа, ветки, обрезки - шли на изготовление грубой бумаги. Ручей приводил в движение маленькую фабрику. А здесь жгут не только отходы, но и дровяник.

- На каждом собрании вы говорили недопустимые вещи.

- То, что я говорила, было правдой, горькой прав­дой. Хохрин запрещал членам одной бригады помогать друг другу, а я говорила, что на взаимной выручке и держиться бригада, так как бригада - рабочая семья, прообраз самого государства. Сея враждебность в бригаде, он подрывает благосостояние и надежный фундамент страны.

- Вы призывали к неповиновению и выгораживали симулянтов.

- Он называл симулянтами тяжелобольных. Напри­мер, человека, у которого была ушиблена печень, или того, кто после ушиба головы болел менингоэнцефа-литом. Оба эти «симулянта» умерли. А разве кормящая мать, работающая сучкорубом, симулянт, если у нее грудница?

Такого рода диалоги длились часами. Чего только мне не ставили в вину!

Например, кто-то сообщил, что в Горной Шории, в Кузедееве, я раскритиковала комбайн за то, что он или обмолачивает недозрелое зерно (отчего оно смор­щивается, повышает процент отрубей и снижает всхо­жесть семян) или вытряхивает на землю много зерна, если оно перезрело. Я это действительно говорила и на допросе от своих утверждений не отступилась!

Что это именно так, у нас догадались лишь в 1956 году, когда Хрущев при всей своей глупости все же это заметил.

Во всяком случае, тогда я не только не пыталась из­менить смысл сказанного мной, но даже не подумала умолчать, скрыть свои взгляды. Я твердо верила в то, что называется «академической свободой»: каждый имеет право думать, говорить, писать или читать то, что он считает правдой, и имеет право убеждать каждого в том, что он считает разумным и справедливым.

 
Надышавшиеся злой пыли

Но были обвинения, которые я с негодованием от­вергала! Никогда, ни на одно мгновение мне не прихо­дило в голову, что за все эти безобразия, несправед­ливости, тупость и прочее ответственность ложится на Россию, мою родину, чей путь был всегда непо­мерно труден и тернист и все же от падения к паде­нию привел ее, наперекор всем прогнозам, на такие вершины, откуда она действительно могла смотреть свысока на все те страны, что, суетясь и ставя друг другу подножки, с постным и благопристойным ви­дом вышагивали по некрутой лестнице, на которой постелен коврик, аккуратно закрепленный медными прутиками.

Пусть в настоящее время не все построено так, как мне этого бы хотелось, пусть не все, далеко не все я одобряю, пусть многое вызывает озабоченность и тревогу, но неужели всего этого достаточно, чтобы перечеркнуть тысячелетнее стремление вверх?

Разве могла бы я (да и любой честный сын своей Родины!) пожелать, чтобы кто-то изловчился, подце­пил ее крючком за ногу, столкнул в яму, оглушив ее в придачу так, чтобы легче развалить все, что было создано и построено ее сыновьями - нашими отцами и дедами? И все это - чтобы свести счеты или ото­мстить за личные неприятности? Нет! Трижды нет!

То, что я вот уже третий год наблюдала, утвердило меня в мысли, что многое нужно поставить с головы на ноги, много душных комнат проветрить и много мут­ных стекол протереть, чтобы с людей сошел, как пау­тина, весь этот слой затхлой пыли, который день за днем, год за годом оседает из всей этой атмосферы, насыщенной страхом и недоверием.

Этот страх - самое ужасное на свете. Кто боится, тот пресмыкается. А кто пресмыкается, тот ненави­дит. Но из ненависти не рождается ничего, кроме зла и лжи. А это - смерть! Единственное, что безнадеж­но и непоправимо.

Я борюсь с этой «пылью», порождающей силикоз души - смертельную болезнь, но я понимаю, что ло­шадей на переправе не меняют и все силы, все стара­ния должны быть направлены к одной цели, одной единственной - устоять и победить! Это общая цель, а личное подождет!

Поэтому я самым категорическим образом отвер­гала как нелепую клевету, приписываемую мне Хох-риным, а может следователем, то, что я желала побе­ды в войне немцам. Враждебности я к ним не питала. До 1934 года я была далека от мысли, что они смогут до такой степени надышаться этой злой пыли и сов­сем ошалеть, но после расправы Гитлера со своими соратниками я поняла, что грязными руками ничего чистого не создают.

Тогда уже мне стало ясно, что, какими бы красивы­ми словами ни прикрывался диктатор, его оружие -страх. И страх - его хозяин!

К счастью, сколько ни старались все «юристы», какие бы каверзы ни выдумывали, факт остался фактом: ни­кто и никогда от меня не услышал злого слова в адрес России, которая мне дорога несмотря ни на что!

Все это больше всего походило на толчение воды в ступе. Я говорила честно и бесстрашно всю правду, но моим словам следователи придавали абсолютно чуждый мне смысл, втискивая их в своего рода прокрустово ложе, чтобы создавалось впечатление, что мною руководили все пороки, приписываемые буржуазно-капиталистическому, помещичьему строю: эгоизм, жадность, трусость, злость!

Хохрин на очную ставку не явился, а прислал свои показания в письменной форме. Из них я узнала, что он слышал, как я вошла в контору, но думал, что это уборщица принесла дрова; он же подтвердил, что, там, где я и указала, найден топор, брошенный мною под крыльцо.

Зато на очную ставку явилась Тая, дочь нашей по­варихи, та самая четырнадцатилетняя красавица, по­разившая меня редким сочетанием неподдельной красоты и детской простоты, не сознающей ее.

Прошел год. Тае теперь чуть больше пятнадцати, но мне больно смотреть на нее. Видно, «сделала ка­рьеру» - от былой свежести не осталось и следа: оде­та по-городскому, безвкусно и вульгарно, в какой-то немыслимой шляпке, с прической, с подведенным, подскубанным, подкрашенным лицом. Но держалась она твердо,спокойно и уверенно.

- Я слышала от Керсновсной много интересного, неизвестного мне о жизни в чужих краях. Она много видела и хорошо рассказывала о разных странах, го­родах, обычаях... Учила нас песням: за работой все­гда пела. А чтобы желала она зла нашей родине или хвалила Гитлера - нет! Этого я ни разу от нее не слы­шала.

Она не только не оболгала меня, но даже не сказала того, что я говорила и что могло бы мне повредить. Например: «Бездомная собака в зимнюю пору счаст­ливей здешних рабочих и даже начальников».

И вот меня ведут в смежное с судом здание, где прокурор должен «ознакомить меня с материалом за­кончившегося следствия» - так называемое «подпи­сание 206-й статьи». Это пустая формальность, и мне неясно, зачем прокурору понадобилось провести в беседе со мной полдня? Но мне, в сравнении с неве­роятной тоской в грязном, вонючем, холодном и тем­ном клоповнике среди плачущих, отчаявшихся, уби­тых горем баб, это даже приятно.

Чисто, тепло, светло. Солнце играет на замерзших окнах. Удобно сижу на кожаном диване. По ту сторо­ну стола, покачиваясь на стуле, сидит прокурор. На столе - гора бумаг. Одних доносов, написанных Хох-риным, сто одиннадцать. Читаю не спеша. В этих бу­магах - жизнь и смерть. Я уже знаю, что для надежды места не осталось. Но спешить не собираюсь и читаю весь этот бред сумасшедшего садиста. Чтобы так ис­казить правду, надо быть Хохриным, но чтобы принять все это всерьез, кем надо быть? Вот здесь, на этой странице, квинтэссенция всего этого бреда. Здесь я должна поставить свою подпись. Обмакиваю перо и не колеблясь пишу: «Ложь!» - Что вы наделали?!

Начальник местного НКВД - огромный, грузный, бритоголовый татарин. Голубоглазый, с белой кожей. Редкий экземпляр! Я его часто видела на допросах. Сам же он никогда меня не допрашивал. Велико же оказалось мое удивление, когда меня неожиданно привели к нему на допрос. Следствие окончено, с ма­териалом ознакомлена, остается ждать суда... Из Но­восибирска должен был прилететь какой-то Белобо-родов.

Ну что ж, допрос так допрос. Привели меня на вто­рой этаж, рядом с кабинетом начальника милиции Николая Радкина.

Светлая комната. Два окна. Между ними массивный письменный стол, за столом еще более массивный го­лубоглазый татарин. Над ним поясной портрет Стали­на. Я чинно уселась на специальный стул возле двери. Рядом вешалка, на которой висят шинели. Слева дверь в кабинет начальника милиции.

Все началось с обычной рутины: имя, отчество, фа­милия, год рождения...

Я отвечала на все вопросы спокойно, точно, прав­диво. Он записывал, как это обычно принято, а я не могла отогнать от себя мысль: «Ну до чего же подходя­щий типаж для того, кто захотел бы изобразить Малю-ту Скуратова - любимого палача Ивана Грозного. А над этим опричником портрет его хозяина, беспо­щадного и подозрительного грузина. В этом - полная гармония: tel maitre, tel serviteur*. Вот только бороды и косматых волос не хватает этому Малюте!»

Вдруг в его лице произошла какая-то перемена: и без того узкие глаза-щелки еще сузились, резче вы­ступили татарские скулы, и под ними словно заиграли желваки, как у рассерженного бульдога.

Он уперся руками в стол и прохрипел:

- Довольно слушал я, как шипит эта фашистская гадина!

Вся его грузная туша выпрямилась во весь рост и двинулась на меня. Инстинктивно встала и я. Отсту­пать было некуда, и я шагнула навстречу двигающе­муся на меня истукану. Второго шага сделать мне не пришлось. Стальные ручищи впились в мои плечи, и в следующее мгновение я была в воздухе, причем он так тряхнул меня, что я, как тряпичный паяц, взмах­нула ногами и ударилась ими о стенку. С грохотом рухнула вешалка с шинелями, и оторванный лист оберточной бумаги полетел на бреющем полете че­рез комнату.

Мои ноги коснулись пола раньше этого листа бу­маги, и в то же мгновение я сжалась как пружина и с силой двинула кулаком в скулу Салтымакова. Не столько от удара, сколько от неожиданности, он за­вертелся на месте. Затем, рванув кобуру, выхватил наган и ринулся вперед. Кажется, я тоже... Должно быть, он этого не ожидал, и я напоролась щекой на дуло револьвера, но он не выстрелил, а шагнул назад, подымая револьвер.

Он вооружен, а я безоружна, - так не пойдет! И я, отскочив к двери, схватила за спинку стоявший там стул, на котором до того сидела, и со всего размаха ударила им, метя по ногам Салтымакову.

То ли он отскочил, то ли я не рассчитала, но стул ударился об пол перед ногами Салтымакова и разле­телся в щепы. В руках у меня осталась половина спинки с ножкой, и я, размахнувшись, ринулась впе­ред. Наверное, меня охватила та ярость берсерка, в которую впадали древние викинги. Иначе немыслимо объяснить ни силы, откуда-то взявшейся, ни того, что я перестала видеть и соображать. Перед глазами у меня прояснилось лишь тогда, когда между нами оказался Николай Радкин, сватавший за руку Салты­макова. На пороге кабинета стояла Нина Гончарова, его секретарша - кудрявая блондинка с бледным ку­кольным лицом.