Полковник Чернецов приказал выдать замерзшим партизанам по 1/2 бутылки водки на троих, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам. В балке позади холма доктор с сестрами возились около двуколки, стояли с лошадьми коноводы-артиллеристы и, нахлестывая кнутами, мчались назад, в Каменскую, ломовые извозчики. Наша пушка была установлена, но только полковник Миончинский скомандовал: «Огонь», - как в совсем уже синих от темноты глубокинских вишняках мелькнули один за другим четыре полымя и над нашим орудием низко разорвались шрапнели. Два юнкера-артиллериста упали. Батарея противника (это была 6-я Донская гвардейская, конечно, без офицеров, но на ее присутствие в Глубокой мы совершенно не рассчитывали) стреляла очень бегло и удачно. Я подошел к полковнику Чернецову доложить относительно брошенного автомобиля, но только кончил, как меня ударило, точно обухом, по голове, и я присел. По щеке и затылку потекла кровь, но высокая и мохнатая папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу и мясо на голове.
Чернецов нагнулся надо Мной. «Вы ранены? - сказал он. _ Надеюсь, легко. Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать! Каша здесь заваривается круче, чем я думал».
У меня в глазах пошли красные круги, но, замотав бинтом голову, я, с французским ключом в руках, в сопровождении двух юнкеров с ломами начал спускаться вправо, к полотну. У же сзади был слышен голос полковника Миончинского: «Наше орудие стрелять не может - испорчен ударник».
И в ответ крепкое слово полковника Чернецова. Слева же, в стороне от Глубокой, разгоралась пулеметная и ружейная стрельба, горели огни на вокзале и всё так же часто полыхали вспышки орудийных выстрелов. На полотне никого не было, но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас без огней эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы едва успели залечь в пахоту, саженях в 30 от пути.
Эшелон из 4 товарных вагонов, наткнувшись на шпалы, стал. Из вагонов раздались матерная ругань и беспорядочная стрельба в нашу сторону. Освободив путь, эшелон медленно продвинулся с 1/2 версты и остановился. По шуму и крикам в уже спустившейся ночи я понял: красногвардейцы сгрузились и рассыпают цепь лицом к нам. Таким образом, появилась совершенно неожиданная угроза нашему флангу, почти тылу, противопоставить которой мы могли лишь 30 партизан резерва (если он еще не был израсходован) и испорченную пушку.
Мы повернули назад к бугру, спеша сообщить полковнику Чернецову о новом движении, но, немного пройдя, наткнулись на цепь красноармейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из вагонов. Понять что-либо было трудно. Нас приняли за своих. Стараясь как можно неистовее ругаться в унисон товарищам, мы спешили выкарабкаться из этого сужающегося коридора идущих навстречу друг другу цепей. Когда, наконец, отбившись от неприятельской цепи, низко пригибаясь к земле, чтобы лучше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли там уже спрятанную пушку и у колес ее, над едва тлеющими углями костра, полковника Чернецова.
«Ну, что у вас хорошего?», - обратился он ко мне. Я стал докладывать.
В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась хаотичная пальба и грянуло «ура». Расчет главковерха, товарища Макарова, зажать находящихся на холме своими цепями неожиданно рухнул: красногвардейские цепи не дотянули до нашего холма, и взаимно приняли в темноте друг друга за врага, вступили в бой между собой. В течение почти часа мы были свидетелями ночного боя товарищей.
Потом всё стихло и стало слышно, как пыхтел паровоз, увозя десант назад, на Глубокую. «Это побоище было бы весело для нас, только не теперь», - сказал полковник Чернецов.
Атака наших партизан на Глубокую была неудачна. И эта неудача была первой за время существования отряда. Выданная для того, чтобы согреть мерзших в течение дня партизан, водка опьянила их. Они пошли, как всегда, во весь рост, но беспорядочная и беспредметная стрельба и более чем раннее «ура» не сделали в уже густых сумерках нашу атаку неожиданной.
Несмотря на это, партизаны всё же ворвались на станцию, заняли вокзал, штыковым ударом опрокинули сгруппировавшихся около составов красногвардейцев, но случилась третья (после плохого проводника и выданной водки), до сих пор необъяснимая, роковая ошибка - с юга, со стороны Каменской, нас никто не поддержал. Наступила та ужасная реакция, которую дает в уставших людях алкоголь. Все три пулемета заклинились, и партизаны стали вновь вчерашними детьми. Смешавшись во мраке с красногвардейцами, они теперь поодиночке возвращались к исходному пункту - к бугру. Часть же их, во главе с Романом Лазаревым, который вел цепь, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской.
В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась та исключительная способность Чернецова влиять на людей, которой ни в ком я больше не встречал. Двумя-тремя оброненными, как бы невзначай, словами, с ему лишь присущим смешком, он вновь превратил размякших в нервном упадке детей в солдат, быть может, лучших из всех, каких только знало Белое движение.
Учесть наши потери было трудно, но налицо вместо сотни с лишним партизан имелось едва 60 голодных, холодных и уставших, с 3-мя заклинившими пулеметами и испорченной пушкой. Всё было рассчитано на безусловное занятие Глубокой, и запас патронов был мал, не говоря о запасе консервов и хлеба. Вопрос о вторичной попытке занятия Глубокой, при непонятной пассивности Каменской группы и отсутствии связи с ней, не мог подниматься. Ночь была холодная, подул северо-восток. Партизаны дрожали, прижавшись друг к другу на ледяном бугре.
В десятом часу полковник Чернецов приказал подниматься - не мерзнуть же нам здесь! И повел нас прямо на Глубокую, т.е. к противнику. Он был уверен в способе охраны большевиков, и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме поселка, в двухстах саженях от врага. В трех маленьких комнатах, разделив последние 10 банок консервов, на полу, под скамейками и столами лежали спящие партизаны, тут же возились с замком от орудия юнкера-артиллеристы.
У единственной кровати врач и сестра милосердия перевязывали раненных (были только легко раненые, тяжело раненные остались у большевиков). У меня болела от раны голова, спать я не мог. Полковник Чернецов всё время обходил часовых на улице и базу двора, он еще надеялся, что со стороны Каменской поведут наступление.
Перед рассветом партизан со сна, возясь с винтовкой, нечаянно выстрелил и убил наповал спящего юнкера. Я видел, как передернулось лицо Чернецов а и он глухо бросил фразу, отразившую его общее недовольство происходящим.
Заря была холодная, ясная и ветреная. Мы вытянулись по каменскому шляху. Справа, внизу, лежала Глубокая, над станцией розово и прямо всходили дымы паровозов. Обстреляли (чтобы опять дать знать каменской группировке, что мы здесь) вокзал. Нам никто не ответил. Я, с одним юнкером и доктором, на лошадях шел на 1/4 версты впереди отряда, как авангард.
О каком-либо преследовании нас, тем более, о встрече с противником в степи никто не думал. Впереди бежал черный, обледенелый, широкий шлях на Каменскую. Степь была почти без снега, с затянутыми белесым тонким льдом лужами. Шли медленно. Впереди верхом - полковник Чернецов и полковник Миончинский, за ними - орудие, конные юнкера, и сзади, по шести, партизаны. Уже около 11 часов стали подниматься по отлогому подъему, прошли почти полпути, чтобы спуститься во впадину около хутора Гусева.
Неожиданно справа, из-за трех курганов, хлопнули два выстрела и высоко над головой пропели пули. Я со своими спутниками, повернув коней, поскакал, стараясь обогнуть по глубже с тыла курган. За ним мы увидели двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их близко, в перестрелке один из них был убит, другой ушел. Каково было наше удивление, когда в мертвом, и по чубу, и по лампасам, мы узнали казака. Вернувшись, я тотчас доложил Чернецову. Затем я снова с юнкером и врачом выдвинулся вперед, но только поднялся на перевал, как должен был остановиться поражённый. На противоположном, пологом, скате низины, верстах в двух, перерезав шлях, стояла лицом к нам темная масса конницы.
Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом, охватывая нас. Я послал к полковнику Чернецову юнкера, но он сам уже увидал нашу остановку, и рысью подъехал к нам. В этот момент из общей конной массы наметом вылетела батарея (так нам казалось, и мы не ошиблись) и, проскакав назад, к противоположному гребню, стала, - орудия устанавливали.
«Что это? Откуда и кто? - воскликнул Чернецов. - Поезжайте скорее к ним и узнайте, - обратился он ко мне, - если казаки, предложите им немедленно нас пропустить, с казаками я войны не веду, если же товарищи... что ж, будем драться».
Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Мне уже хорошо было видно - и по посадке, и по форме, что это казаки. По мне начали стрелять сначала из винтовок, потом из пулемета, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от отряда. Я повернул коня назад. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела и гранаты взрыли мерзлую землю на том месте, где я оставил полковника Чернецова и где теперь уже стояла наша пушка и партизаны рассыпали цепь. Влево, впереди, виднелся хутор Гусев, а перед ним, ближе к нам, начинался маленький крутосклонный буерак.
Начался бой, если можно так назвать избиение полусотни партизан, лишенных патронов, среди голой степи. Наша пушка едва успела раз выстрелить, как была уже подбита, в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел только, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер. Батарея (это была опять 6-я Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через 10 минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в черном дыму сплошных разрывов. Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе.
Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось взобраться на другую, из-под только что убитого юнкера. Казаки в это время густой лавой (их было около 500 шашек), сначала рысью, потом наметом, пошли на нас. Они были, очевидно, уверены, что с нами уже всё кончено, но, когда с двухсот шагов их встретили два залпа партизан из последних патронов, под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, про пустив вперед 4 пулемета (у нас не работал ни один), начали нас добивать. Наша цепь ринулась влево, к буераку, во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне орудий и пулеметов один за другим. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул (он шел, подобрав для удобства длинные полы своего полушубка): «Скачите в Гусев, соберите стариков, что же это такое? Я отхожу в овраг. Спешите, нам нечем отбиваться!».
Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем бросившийся мне наперерез десяток казаков. 3а мною скакал , уткнув голову, в ватной стеганой душегрейке, наш врач. Гусев был прямо перед нами, верстах в двух, казаки скакали справа, наперерез, в версте, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить нас они не успеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и широким махом. Казаки оставались уже сзади, и нам было видно у крайних домов хутора большую толпу. Но только мы подъехали к ней, сдержав тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила, наших коней схватила под уздцы: «Бей их! Валяй наземь!».
В меня вцепилось десяток рук. Какой-то сизый старик с длинным железным прутом, крича: «Стой, братцы, я его сейчас», размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за ноги и руки, били об землю. Между моей ногой и седлом засунули палку, старик вновь ударил меня прутом по лицу, и я упал грудью к земле, спрятав голову в согнутую руку. Били палками, плетьми, а у кого ничего в руках не было - ногами, метя по голове. У меня мелькнула виденная в детстве на ярмарке сцена самосуда над цыганом-вором, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец! В это время раздались крики: «Стой! Не моги добивать. Давай их сюда, надо Голубову представить, потом порешим с ними». Кричали прискакавшие казаки, те, которые гнались за нами. Неохотно, уже пьяная кровью, толпа отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта.
Погоня была из 9-ти казаков. Передний, крупный, чубатый и рябой казак, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал: «Я социал-демократ. Что же это, товарищи, за что? Я работал в царицынской рабочей газете»... Толпа нахлынула вновь. «Чего галдеть - это безземельный. За землей к нам пришел. Земли хочешь? Кончай его, братцы!», Несчастный доктор, собрав последние силы под градом новых ударов, взвалился на седло. Гнавшиеся за нами казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва держась на сёдлах, тронулись шагом в сторону буерака, где еще были слышны пулеметы.
Рядом со мной ехал ударивший доктора рябой казак. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил посечь нас шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: «А коняку своего ты мне подари!», Я ему ответил, что лошадь эта не моя, и что он волен, не спрашивая, брать, что хочет. «Нет, я так не хочу, это, выходить, будто силом, ты мне добром подари! Она тебе ни к чему, всё одно всем вам каюк подошел, сдадим вас в Глубокую, а там спуску не дадут». Я, конечно, удовлетворил его просьбу.
Мы подъехали к началу буерака, где стоял пулемет и человек 20 казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших проводников упреком: «Чего муздыкаетесь с ними - гляди, чисто все в руде (крови), добить их - и всё тут. Эй слезай, братцы, да скидай одежду!», Мы с доктором слезли и стали раздеваться, на мои шаровары и сапоги тотчас нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Потом нам указали место над размытой канавкой и стали наводить пулемет. Но в этот момент из-за поворота балки показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова: все было кончено, остатки партизан сдались. «Кто приказал? Что вы делаете? - крикнул он казакам, увидев нас: - Присоединить их к остальным пленникам!». Наш конец был вновь отсрочен.
Сейчас же за Голубовым ехал на кляче, далеко отставив раненную в ступню ногу, полковник Чернецов. Рана была замотана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ним толпой, таща волоком наши три испорченные пулемета, окровавленные от побоев, в исподниках, носках или босиком, шли человек 30, партизаны и юнкера, - всё, что осталось от отряда. Загнанный партизанами в буерак, расстреливаемый в упор с четырех сторон казаками, полковник Чернецов сдался их вождю, войсковому старшине Николаю Голубову.
Тяжело точно и подлинно выяснить, что руководило Голубовым в его странной и темной роли на фоне этих незабываемых горящих дней на Дону. Прежде член Союза Русского народа, буйный, бесшабашно-храбрый офицер на войне, бунтовщик в революцию, он еще весной 1917 года грезил атаманской булавой средь разнузданной толпы царицынских улиц. Попал в Черкасск уже потом, как пленник атамана Каледина, чтобы через несколько дней, поклявшись в верности атаманской власти, покинуть новочеркасскую гауптвахту с дикой жаждой мести. И теперь, пленив Чернецова, который был младше его, но был уже полковником, завистливый Голубов вышел, наконец, на беспрепятственный мятежный путь, он уже собрал нужную ему казачью «силу», с которой и вошел в феврале, как властелин, в Новочеркасск, чтобы собственной рукой сорвать с атамана Назарова погоны, а потом, в апреле, упасть с простреленной казачьей пулей головой на станичном майдане.
Теперь его обрюзгшее, мясистое лицо с белесыми бровями дышало нескрываемым торжеством.
