Приобрести книгу в нашем магазине

« Дрова — беда наша... »

Прежде, в свободной деревне, крестьяне не испытывали нужды в топливе. Привезти хвороста из леса каждый мог, лошади почти у всех были. У кого не было лошади, тому сосед мог привезти. Стоил же воз хвороста несколько копеек.

А теперь? Ближние лесочки, местного значении, давно уже выруб­лены. А до огромного государственного леса 15-20 километров. Как привезти дров оттуда? Чтобы получить колхозную лошадь, нужно дать председателю взятку: иначе он подводы не даст. А «типовая норма» у него немалая: пол-литра водки и полкило колбасы, а это стоит 20 рублей. Но где же колхознику взять денег для такой взятки? {217} И поэтому колхозники вынуждены таскать зимой дрова из дале­кого леса «пешеходно-ручными средствиями»: вязанками на спине или волоком по дороге...  За 15-20 километров!...

Прежде в каждом крестьянском дворе были легкие самодельные ручные санки («салазки»). На них сено скоту привозили из сарая, ре­бятишки катались зимой. А теперь у колхозников нет даже и этих санок, которые могли бы облегчить доставку дров. Нет ни долота, ни буравчика, ни гвоздей, а без этого санок не сделать. Но без санок много ли дров можно наносить, на спине, за два десятка километров?!

Поэтому холодно теперь зимой в избах колхозников. Очень холод­но. Сидят люди в хатах, одетые, в своих лохмотьях, и в руки дуют: мерзнут... Или валяются кучею все на печке...

— Дрова — это беда наша, — кряхтят колхозники...

Колхозное село превратилось в некрасовскую «деревню Знобишино»...

Батрачка и нищий

Встретил я бывшую батрачку того раскулаченного крестьянина, о котором упоминал кузнец.

Рассказала она о своем житье-бытье.

— Как жила я прежде в батрачках, то 40 пудов ржи за лето за­рабатывала. А теперь мы вчетвером в колхозе работаем: я, муж мой, сын пятнадцати и дочка тринадцати годов. И хлеба получили на тру­додни только 12 пудов...  Раньше я зарабатывала хлеба на всю свою семью. Мы втроем тогда жили: я, мать-старушка да сестра-подлеток. А теперь мы четверо в колхозе, не зная отдыха, работаем, но хлеба себе не заработали... Прежде мой хозяин, у которого я в батрачках жила, нам дров на всю зиму бесплатно со своего хутора привозил. А теперь мы без дров бедствуем... Прежде мы были обуты-одеты. А теперь — вишь, в чем хожу...

Она была босиком. Одета только в ветхой холщевой рубашке, которую донашивала еще с доколхозных времен. Ни платка, ни юбки на ней не было...

— Да что тут и говорить, — продолжала она. — Прежде, известное дело, мы жили бедно. Но ни холода, ни голода мы не знали. А те­перь?! .

{218} Она сердито отмахнулась рукой от этого «теперь» и поспешила в поле...

***

После этого разговора с батрачкой захотелось мне встретиться со слепым-нищим. Прежде, до революции, этот слепой жил с матерью и нищенствовал. Потом, в годы нэпа, он женился, обзавелся семьей. Теперь он жил в колхозе с женой и двумя детьми-подростками. Зашел я к нему в хату: любопытно было с ним побеседовать.

— Ну, как живете, Митрофаныч? — спросил я его.

— Хотел было я Вам ответить по-старому, — начал степенно сле­пой: «Живем да хлеб жуем». А потом во-время спохватился: зачем же говорить неправду? Ведь, хлеб мы теперь в колхозе редко жуем...  Заработала моя жена с двумя детьми за год 10 пудов хлеба, давно-давно его поели... А из колхоза мне помощи никакой. Родным, со­бутыльникам, молодым, вдовушкам председатель дает иной раз по­мощь, а мне, слепому, нет...

— Ну, а прежде разве Вам лучше жилось? — спросил я.

— Нельзя Бога гневить: хлеб всегда был. Как только хлеб вы­водился, надевал я сумку на плечи, брал свою лиру, приглашал какого-нибудь паренька поводырем и шел в одну из соседних деревень. Обойдешь деревню — худо-бедно пуд хлеба в сумке есть. Попросишь, чтобы не печеным хлебом, а мукою давали, — слепому не отказывали:

давали мукою. Находились добрые люди, которые для слепого даже небольшой шматок сальца отрежут. А в большой праздник обойдешь деревню, — то принесешь пирогов, мяса, яичек...

Слепой замолчал: ушел в воспоминания...

— Ну, а теперь милостыню собираете?

— Нет, теперь, при колхозах, баста!.. Больше уже за милостыней по колхозам не хожу. Никто не подает: сами колхозники ничего не имеют. Все стали нищими... Правда, картошки подадут. Но картошку я, слава Богу, сам на своей усадьбе имею. Теперь только иногда в ба­зарный день в город сходишь: на базаре с лирой посидишь, поиграешь. Не перевелись еще добрые люди: несколько монет в шапку горожане бросят, на килограмм хлеба соберешь. Да и то милиционеры часто про­гоняют. «Уходи,— говорят, — отсюда: нищенствовать советская власть запрещает...» — «Да я не нищенствую, — скажешь им. — Я ничего {219} не прошу. Я просто любитель-музыкант: старинные стихи пою и играю. Разве я кому-нибудь мешаю?!»... Ну, отстанут... А на иного мильтона ничего не действует: все же прогонит...

— Да, так вот и живу теперь, как и прочие колхозники, — закон­чил свой рассказ слепой. — Хлеб редко жевать приходится, а все на картошку налегаем...

Он усмехнулся и протянул руку к миске: там был картофель в «мундирах».

***

Нищий-слепой и батрачка — это были самые бедные люди в до­революционном селе. И они колхозом недовольны. По собственному опыту судят: прежде даже им жилось лучше...

Предсмертные желания

В колхозе я видел двух умирающих старух.

Одной из них очень хотелось покушать перед смертью селедки.

— Хоть бы пососать теперь селедочный хвостик! — приставала она к своим родным с ноющей просьбой.— Я потом умерла бы спокойно...

Родные сходили в город. Ни селедки и никакой другой рыбы там найти не могли.

Написали письмо знакомым в областной город. С таким же успехом:

нигде не было ни рыбьего хвоста. Россия, страна океанов, морей, озер и бесконечного количества рек, стала безрыбной страной... А в газе­тах люди читали: «Из-за недостатка тары и соли рыбозаготовительные организации не принимают привезенную рыбаками рыбу. И ры­баки вынуждены выбрасывать целые лодки наловленной рыбы в море... »

***

Другая старуха, жена того конюха-колхозника, который «помер от лошадиного корма», лежала «на смертном одре»: на припечке, на куче тряпок. Лежала, раскрывала запекшийся рот, словно рыба, выбро­шенная на берег. И стонала: {220} — Хочу испить сладенькой водички... Дайте мне водички с са­харком! ..

Дочь ее металась в поисках сахару или меду. Но ни крошки сладо­стей нигде найти не могла...

Так и умерла эта бедная старуха, не испив «сладенькой водички».

Даже перед смертью не могла она подсластить горький роковой конец своей горькой жизни...

Так люди в нищете горько живут и в муках умирают в советско-колхозном селе, некрасовском Терпигореве...