«Зачем иду я воевать…» — Юрий Юрченко: война и плен «глухого лирика»
Благополучная жизнь во Франции, семья, слава короля поэтов Русского Зарубежья, книги, театральные постановки, Русские сезоны в Париже, театр Поэта в Москве… Чем не вожделенная мечта современного «креакла»? Но не русского поэта, поэта, который по завету Ахматовой должен быть со своим народом. Особенно, в самые грозные его часы…
Весной 2014 года Юрий Юрченко с болью наблюдал нарастающее на Украине безумие. О майдане, о котором друзья, не бывавшие там, рассказывали ему с восторгом, он сделал выводы ровно обратных их: «Они говорят, что, мол, в декабре Беркут бил студентов. Били – и правильно делали. Случись что-то такое во Франции или где-нибудь в Голландии, там бы гораздо более жестко обошлись. Я видел, как это происходит во Франции. Это полиция – нравится или не нравится, это представитель власти, полицию бить нельзя. Меняй полицию, переизбирай президента, меняй власть, но нормальными конституционными способами. Так что реакция на ту ситуацию была вполне адекватная и – невинная по сравнению с тем, что сделали бы с ними в Европе. Поэтому в декабрьской истории нет оправдания тому, что случилось в январе-феврале. А что касается наших либералов – мы удивляемся, я тоже долго удивлялся, как же они не могут видеть – они не видят, потому что не хотят видеть. Я вдруг открыл там такое русоненавистничество… Они сразу готовы поверить во что угодно, лишь бы было против России. Любой будет союзником, кто будет против России. Но для России, в каком-то смысле Майдан – оздоровительная история, потому что мы увидели, к чему могут привести наши Болотные: ну, стукнул, подумаешь, милиционера – нельзя стукать милиционера. Он может быть мерзавцем – значит, докажи, что он мерзавец, поймай его, суди его, доказывай, убирай, но он – представитель власти. Ты стукнул его палочкой – все, это может закончиться таким развалом страны, как мы видим сейчас на Украине. Нельзя решать свои проблемы со своим президентом с помощью любых людей, непонятно откуда – и Ярош хорош, и Обама – ты живешь тут, ты не знаешь, что такое президент Обама, а он для тебя автоматически хороший, а твой президент плохой. Это как во время Отечественной войны – уж какие могли быть претензии к Сталину, но если ты решил свои счеты со Сталиным сводить с помощью армии Третьего рейха – прости, ты становишься предателем. А счета у людей были огромные – и отсидки, и родственники все сидели, но была война, Родина была в опасности, и сначала нужно ее защитить, а потом разбираться со всем этим.
Ну где вы видите тут фашизм, ну где, – спрашивает какая-нибудь известная актриса – ну, приезжайте к нам, говорите по-русски, кто же вам помешает? Такие все невинные… Но, ребята, когда вдруг и символика, о которой ты говоришь, и все совпадает, приходит к власти партия «Свобода», которая запрещена во многих странах как фашистская партия, проекты законов тут же – глупых, агрессивных… Сами же они оттолкнули тот же Крым от себя. Ведь Янукович, пусть он и мерзавец, но по сравнению с тем, что сейчас, он – Робин Гуд. При нем и мысли не было о том, что можно Крым потерять, об этом никто и не заговаривал. Пришли эти – и тут же все развалилось.
Да там много чего было. Отменяется 9 мая как праздник победы и назначается день скорби вместо него, проводятся демонстрации в память о дивизии «Галичина», за награды за Отечественную войну ветеран может быть избитым на улице, а героями Украины делают бандеровцев и прочих – это что? Конечно, конкретный фашизм».
Жена Юрия Васильевича французская актриса Дани Коган вспоминала: «С того момента, когда началась война, он не мог больше писать. Он только повторял: это невозможно, невозможно, невозможно… Он не мог видеть убивающих друг друга людей, кровь, смерть, огонь… И тогда он нашел свой путь — отправиться в одиночку туда и снимать фото, и писать о том, что происходит на его родной земле. Уже оттуда он мне позвонил. Спросил: могу ли я помочь ему с переводами его текстов на французский язык? Я ответила: да».
Сперва 59-летний поэт отталкивал от себя мысль о необходимости ехать на Донбасс. Но после Одессы это стало неизбежным. «Под влиянием телевизора мои французские соседи стали говорить, что Украина захвачена войсками Путина и русские танки готовы двинуться на Париж, — вспоминал он. — Ложь французских СМИ меня просто достала. Я знал, что там, в Донбассе, убивают детей и женщин. А я взрослый человек, мужчина. Я должен что-то делать. И я понял, что все, больше не могу. Я должен туда ехать». Позже, уже в Славянске, он пояснял в интервью «Икорпусу»: «Мы воюем за свое, за свои убеждения. Это моя земля, мои люди. Я не кричу, что это моя земля, пока не трогают этих людей. Но когда их тронули, это тронули меня, это агрессия против меня, против моих детей, потому что если мы не остановим эту чуму, сделаем вид, что это не у нас, это где-то на Украине, то завтра она будет и в России».
Жене Юрченко не сказал, куда едет. «Он мне сказал, что его пригласили на фестиваль поэзии в Молдавии. Я сказала: «Очень хорошо!» Его часто приглашают на фестивали поэтов и писателей повсюду. Затем я спросила: «А когда ты возвращаешься?» Он ответил: «Я не знаю. Там будет еще фестиваль поэзии на Украине…», — рассказывала Дани.
Писательница Нина Орлова-Маркграф, также участвовавшая в молдавском фестивале, рассказывала: «С Юрием Юрченко мне довелось общаться перед самым его отъездом в Донецк. А познакомилась я с ним месяцем раньше, 6 мая 2014 года, в московском Высоко-Петровского монастыре, где совершался молебен о мире в Украине; была панихида по погибшим, звучали имена заживо сожженных в Одессе.
И ровно через месяц я встретила Юрия в Кишиневе, где проходил поэтический фестиваль «Пушкинская горка». Оказалось, что он на фестиваль Юрий приехал из Киева, с Майдана прямо. Я, конечно, набросилась с расспросами, что там, в действительности, происходит. «Юра, ну хоть ты скажи правду!» И он подробно и ярко описал мне обстановку.
В суете мероприятий прошел первый день фестиваля, а на утро, раным-рано, я вышла из номера и сразу встретила своего соседа Юру Юрченко. Он ходил по коридорчику, бормоча что-то, строчки стихов, мне показалось. Снова завязалась беседа, и тут выяснилось, что Юра из Кишинева едет в Донецк. Почему? Мне хотелось понять, почему он, человек невоенный и немолодой уже, хочет туда ехать. «Мне это самому, для себя надо» — ответил он. И пошутил: типа, хватит, на фейсбуке воевать, пусть там женщины воюют. Это, конечно, тоже нужная борьба, но для женщин.
По Юре было видно, что решение это обдуманное и непоколебимое. (…)
6 июня, в прощальный вечер он читал нам стихи, а утром рано уехал».
После кишиневского фестиваля в честь дня рождения Пушкина Юрий Васильевич по французскому паспорту на поезде Кишинев – Одесса пересек границу Украины.
Юрченко – одессит по рождению. В этом городе были поставлены два мюзикла по его пьесам, проходили его авторские вечера. Но сейчас этот была совсем другая Одесса. Притихший и еще не оправившийся от пережитого ужаса город отмечал 40 дней трагедии в Доме Профсоюзов. В этом фашистском крематории наших дней поэт пробыл два часа, а также встретился с человеком, который лежал в подвале среди трупов… Оправдывавшим совершенное зверство «либералам» Юрченко писал: «…эти коктейли Молотова в Доме профсоюзов – вы их тоже готовили. Вы говорили, там же приднестровцы и русские – ну, жалко, конечно, но они этого сами хотели. Так вот, в тот момент, когда вы решили, что нестрашно, чтобы приднестровцев и русских жгли – а там оказалось, все были одесситы и из Одесской области, пожилые, дети – вот вы допуском того, что приднестровцев жечь можно и это нормально, вы этим уже допустили это, вы разрешили это».
Из Одессы Юрий Васильевич выехал в Луганск, оттуда – в Ясиноватую, и, наконец, в Донецк. На площади возле обладминистрации стояла палатка, где записывали в ополчение. Юрченко записался сразу. «Там было еще несколько добровольцев, — вспоминал он. — Потом нас построили и повели. У меня было такое чувство, что я иду умирать. Я же воевать не умею. Я даже в армии не служил. Но и другого выхода для себя я не вижу. Так я и стал ополченцем».
Поэт, как и практически все добровольцы в ту пору, стремился в Славянск. Но народный губернатор Павел Губарев удержал его в Донецке в качестве переводчика для информационной работы в штабе. Однако, Юрченко чувствовал, что его место в Славянске и, в конце концов, уехал туда. В те дни он писал:
Зачем иду я воевать?
Чтоб самому себе не врать.
Чтоб не поддакивать
родне —
ты здесь нужней,
чем на войне
Найдется кто-нибудь другой
Кто встанет в строй,
кто примет бой.
За это неуменье жить
не грех и голову сложить.
_______________
Судьба – удивительная вещь. Без малого 60 лет спустя русский поэт и французский гражданин Юрий Юрченко возвратился в родные края своей семьи, где в послевоенном 55-м родился и сам.
Дед и бабка поэта по материнской линии были крестьянами из-под Лисичанска. У них было 4 дочери и единственный сын. Семью несколько раз «раскулачивали», и старики вместе с сыном умерли от голода. Дочерям повезло больше. Они успели уехать в город и выйти замуж. Первый муж матери поэта — молодой лейтенант — погиб под Москвой. Сама же она, оставшись без документов, батрачила в Грозном, чтобы хоть как-то выжить. «А после войны, как в фильме «Вор» (буквальная история), она познакомилась в поезде с человеком, не зная, кто он такой. Это был мой папа родной (тоже с Донбасса), который оказался профессиональным уголовником с первым сроком за убийство, которому «расстрел» заменили 25-ю годами, и потом он все время сидел. А мама, когда в перерывах между отсидками он появлялся и, естественно, не работал, кормила его и двоих детей — двух моих старших сестер. Меня еще не было. И чтобы их прокормить, подруги ей предложили, чтобы она с ними привезла из соседнего города – все там же, на Украине — мешки с солью. Ну, их на этом и взяли, дали восемь лет. Это было в 52-м году. И она в Одессе, в пересыльной тюрьме, родила меня от папы-хохла, который в один из своих перерывов просто приехал ее навестить. Так что я родился от родного папы, от ее законного мужа. А сестра моя Лариса (позже — солистка Большого Театра), она старше меня на восемь лет, и девочкой семилетней маме в Одессу, в тюрьму, из Лисичанска, передачки привозила», — вспоминал поэт.
Осенью 55-го вышел указ о досрочном освобождении беременных женщин и матерей с грудными детьми. Под эту амнистию попала и мать поэта. Одна беда, освобождение оказалось весьма условным. Единственным местом, где было разрешено жить амнистированным, оказался таежный поселок в 500 километрах от Магадана, в котором еще недавно располагался один из самых тяжелых лагерей. Именно об этих краях писали Георгий Жженов и Варлам Шаламов. Семья очень бедствовала. Мать вместе со старшей дочерью Ларисой собирали ягоды на продажу и бутылки на сдачу, чтобы хоть что-то добавить к нищенской зарплате. На Колыме мать в третий раз вышла замуж за досиживавшего свой срок офицера, который, подобно Солженицыну, был арестован за переписку и получил целых 20 лет…
Подрастающий Юра научился читать уже в четыре года. Хотя таежные библиотеки и не имели право выдавать ему книги, но для юного читателя делали исключение. «Очень важно, что все было в легкой доступности: ничего нет, нищета, а на полке — Бальзак, Мериме, Гюго, Толстой, Горький… Это и было мое «дошкольное» чтение…» – какое счастье, что у меня и у моих одноклассников были такие учителя, как моя первая учительница, Раиса Карповна (к слову, с Украины), как она трепетно передавала нам свою любовь к тому русскому языку на котором она сама (и как!) говорила…», — вспоминает Юрченко.
Конечно, была в поселке и школа. Учились в ней дети власовцев, бандеровцев, полицаев… По воспоминаниям поэта самым безобидным среди контингента поселка был вор Дюкин. Прочие – «политические». Напившись, они частенько вспоминали, как «вы отступали, а мы по вам с чердака шмаляли» и т.п. В этой среде рано начинали пить и дети. Юра исключением не был и уже с семи лет свел знакомство с «зеленым змием». Да так, что в 7-м классе его выгнали из школы и после суда должны были отправить в колонию. Тут, однако, помог отчим, давший кому-то взятку в Магадане, чтобы пасынка «отмазали». И вместо колонии в нарушение закона будущего поэта отправили учиться на токаря в магаданское ГПТУ № 9…
Свое спасение от дальнейшего скатывания по наклонной Юрий Васильевич приписывает любви: «В четырнадцать бросил пить и курить. Почему? Потому что я влюбился в девочку из параллельного класса, а она была такая отличница, в самодеятельности участвовала. А меня как раз тогда уже в колонию оформляли. Знаете, как в Москве — вот ты растешь, рядом спецшколы: английская, математическая, театральная. А у нас там у всех одинаковый спецуклон был — школа, потом подростковая колония, потом «по взросляку», обычная зона — вот это тамошние нормальные университеты.
И я шел прямиком к этому. И вдруг влюбился, и подумал, просто трезво взвесил, что сейчас меня посадят, а она выйдет замуж… В общем, я просто бросил пить и курить. Сшил себе из подсобного материала галстук-бабочку, выучил стихотворение про «хорошую девочку Лиду», просто заменил ее на «Нину», так ее звали, и пришел в самодеятельность. Сначала пытался петь – не проскочил номер, сказали, что слуха нет, танцевать тоже не получилось. Но вот, наконец, на стихах остановился, пролез… Вот это меня и спасло: рано начал, рано завязал. Точнее, она меня спасла…»
Любимая моя! Колымской пионеркой
Вошла ты — ворвалась! (о, жизнь моя, — держись!..)
И все, что было «до» — поблекло и померкло,
А «после» — только ты… на всю большую жизнь…
Много лет спустя поэт нашел свою первую любовь в «Одноклассниках». Однако, она ни с кем не общалась, и в профиле даже не было фотографии… Это вызвало тревогу Юрия Васильевича: «Может быть она больна, боится? И я подумал, а хорошо так вот любить, стихи красивые писать. А вдруг окажется, что она толстая, некрасивая, больная и ей нужна просто помощь? Как ты себя поведешь? – такая проверка на вшивость. И я своей жене в Париже говорю: «Дани, а вдруг сейчас окажется, что что-то с ней не так, что она болеет, одна, что ей нужна помощь?..» — «Да нет вопроса, конечно, если что — сюда ее привезем!..» Ну, вот такая история… Тьфу-тьфу-тьфу, все оказалось нормально…»
Магадан Юрченко покинул в 16 лет. Начался период скитаний по стране. Он работал резчиком по дереву, докером, рабочим сцены в театре в Березниках, в Сибири. Наконец, посмотрев в Березниках спектакль «Электра» грузинского государственного Театра пантомимы, «зайцем» через всю страну приехал в Тбилиси, где колымского гостя взяли работать именно в этот театр.
Несмотря на такое сложное детство, Юрий Васильевич отнюдь не превратился в исходящего желчью «антисоветчика», как отдельные вполне благополучные граждане. «Да, из детства очень много выходит, — говорит он. — Вот я сейчас спорю с одним очень хорошим художником по поводу Украины — все же сейчас размежевались. Он мне рассказывает про свое детство. И я понимаю, что с этого своего детства он ненавидит все совковое. А я ему говорю, понимаешь, я из того же «совка», может мой «совок» и посовковей был, но мне за него не стыдно. Мне, может быть, за него больно, еще что-то, но не стыдно! И за то, что наши-то родители прожили все это – и ГУЛАГ, и все остальное, и моя мама со своей жизнью, — что же нам от всего этого «совка» отказываться!? Тогда мы их предадим, и получается, что они прожили свою жизнь зря, если мы от всего откажемся. Они же платили такой дорогой ценой за то, что там были ростки чего-то… Как Шукшин говорил: «Порушить-то его легко, да снова складать трудно».
Я за последние 25 лет везде пожил — в Германии, в Швейцарии, Франции — поездил и могу сказать, что наш «совок», как презрительно к нему не относись, со всеми своими минусами, ближе всех к человеку был, я имею в виду человечнее, чем в этих странах. Вы говорите, таланты рано проявились, а я в этом «совке» не мог не раскрыть их рано. Даже в этом забытом богом поселке, где я жил, все носились вокруг меня — рисуешь? — вот тебе мольберт, вот этюдник, хочешь играть на чем-нибудь? — иди в клуб, вот тебе мандолина, аккордеон и т.д. Моя сестра говорит: «Если бы я жила на Западе — в метро бы всю жизнь и пропела, потому что там за все платить надо». А у нас все это бесплатно было — в самом захудалом поселке — клуб. Вот она там, в клубе и допелась до того, что стала солисткой Большого театра! Лариса Юрченко — она 25 лет пела в Большом — и Русалку, и Ярославну… Потом по болезни ушла на пенсию.
В той, старой стране, можно было выживать. Моей дочери, которая выросла в центре Европы, в Мюнхене, потом в Париже, намного сложнее выживать с двумя языками, с двумя гражданствами, с жильем и там, и там. Мне, в моем колымском детстве и юности, было проще. Я верил искренне, что «За наше счастливое детство спасибо, родная страна». Если хочешь – выбирай, нет проблем. Вот я в театральный поступил и никакие деньги не платил, причем, в самый блатной институт в Грузии поступил! Потом в литературный. Передо мной выбор был, я чувствовал это. И у моей сестры был выбор — сначала в клубе пела, потом консерватория. Естественно, не так все просто. Естественно, за все надо было бороться, хочешь — пей, смотри телик, иди на нары. Но если хочешь выбраться — шанс есть.
Сейчас с этим шансом намного сложнее, и я не завидую сегодняшним ребятам. Сейчас только деньги все решают, тогда решали не деньги. Я мог приехать из Магадана, убегая от милиции, в 17 лет, во Владивосток, прийти в райком комсомола и сказать: «Я резчик по кости, мне нужна работа по специальности, ищите». И они искали, бегали, потом нашли, пристроили меня в мастерскую резьбы по дереву. Я мог их этим озадачить, они мной занимались».
В Тбилиси, Юрченко подделал справку, что переведен в одиннадцатый класс, сдал экстерном экзамен за среднюю школу и поступил на русский курс в Грузинский театральный институт им. Шота Руставели. В середине второго курса он перевелся в Ш/С МХАТ, но диплом все равно, получил в Тбилиси. Работал актером в театрах Тбилиси, Хабаровска, Владивостока, Москвы. Играл центральные роли в пьесах А.П. Чехова, Е. Шварца, А. Брагинского, Ж.-Б. Мольера, Ж.-П. Сартра…
В 1982 году Юрий Васильевич поступил в Литературный институт. Учившаяся там же Наталья Лясковская вспоминает: «Я его знала, как человека очень деликатного, спокойного, обладающего внутренним достоинством, умеющего слушать и понимать. Умеющего дружить по-настоящему — и с мужчинами, и с женщинами. Я и заподозрить тогда не могла, что за плечами этого красивого улыбчивого парня такие тяготы и испытания!
Мы, студенты, были, в основной массе своей, как говорится, начинающими писателями, а Юра с 1979 года уже вовсю печатался в журналах, альманахах и антологиях — «Юность», «Огонек», «Театр», «Литературная учеба», «Драматург», «Литературная Грузия» и других: ему было, что сказать и о чем писать».
Уже в те поры поэт Юрченко имел репутацию «глухого лирика», как называл себя и сам. В издательстве «Современник», получив подборку его стихов, ему отвечали: «…Тему любви вы освоили, но вот с гражданственностью — хуже. Напишите три-четыре гражданственных стихотворения». Но Юрий Васильевич не писал. Он не боролся с режимом и не служил ему, а оставался свободным художником: «Меня выгоняли отовсюду — из комсомола, из пионеров. В партию не вступал, про партию не писал, когда мне говорили: надо что-то выкинуть из стихов по каким-то там мотивам – я не выкидывал. Мне от них ничего не надо было, я про привилегии всякие, про «хлеб с маслом». И они мне не мешали, я жил, как хотел. Существовал этот огромный механизм, да, был «железный занавес». Но что мне этот «занавес»? — у нас все было — я прекрасно себя чувствовал в Прибалтике, в Грузии, в Карелии, на Камчатке, в Средней Азии. Везде столько интересного, везде есть театры — езжай, работай! Бывало, меня не хотели публиковать: добавьте, мол, одно стихотворение про комсомольскую стройку — иначе всю подборку снимем, я отказывался. Но и не обижался ни на кого: брал гитару и ездил просто по стране с концертами. Я жил, как хотел!»
Тем удивительнее стало для многих перевоплощение «глухого лирика» в военкора сражающейся Новороссии…
…Короче: однажды — на спуске
С горы, на которой я жил,
Я вспомнил о том, что я — русский,
И больше уже не забыл.
Читать далее → |
