13 апреля 1962 г. я прибыл на зону, в исправительно-трудовое учреждение ЖХ 385/17 в поселке Озерный Мордовской АССР. По дороге Москва — Самара на мордовском перегоне есть станция Потьма. От этой станции почти перпендикулярно к основной магистрали проходит местная железная дорога Потьма — Барашево. От нее-то по обе стороны колеи, словно грозди виноградной ветви, расходятся лагеря. Все это называлось Дубравлагом или Дубравным Лагуправлением ГУЛАГа. В советские времена здесь находились и политические зоны: одиннадцатая (пос. Явас), седьмая (п. Сосновка), девятнадцатая (п. Лесной), десятая или особая зона (п. Ударный) и вот была семнадцатая в Озерном (10–12 км от Яваса, «столицы» Дубравлага). На 17-м, в сравнительно небольшом лагере (300–400 чел.) сидели одни «антисоветчики», т. е. осужденные по статье 70-й УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда»). Поступали сюда в то время по 2–3 чел. еженедельно со всего Советского Союза (только номер статьи Уголовного кодекса других союзных республик мог немного отличаться). Здесь встретил я ранее осужденного Мосгорсудом (5 мая 1959 г. к 6 годам лишения свободы) инженера и поэта Игоря Васильевича Авдеева (1934–1991), того самого, из-за связи с которым был арестован мой однокурсник А.М. Иванов. Авдеев был певцом террора. Он считал, что тоталитарный строй может быть низвергнут только путем целенаправленного систематического устранения руководителей государства. Воспевал народовольцев, Желябова, Перовскую: «Мы славим высшую смелость, КОМУ НЕЛЬЗЯ ПОМОЧЬ!» Того изуверства, когда стреляют, в кого попало и даже в невинных детей, как теперешние «гинекологи» типа Басаева, в романтической голове Игоря не было. Как-то мне пришел запрос с воли от моих соратников, просивших моего политического благословения на акцию «Космос» (или «Космонавт»), т. е. на реализацию похороненной в сентябре 1961 г. идеи теракта. Я на эту акцию добро не дал. Игорь Васильевич, узнав об этом, был крайне возмущен моим отказом: «Ребята рвутся в бой, а ты их удерживаешь. Оппортунист!» У него был друг Альгис Игнотавичюс, с которым они сошлись на этой идее. Помнится, 20 августа 1962 г. уже на другой зоне мы с Игорем вдвоем пили чай, отмечали заочное освобождение Альгиса (нас к тому времени разбросали и тот освобождался, кажется, с семерки). Игорь Васильевич был как-то по-особому собран, напряжен и намекал мне, что скоро узнаем из газет о важном событии. Прошли годы, но в газетах об акции Игнотавичюса ничего не появилось. Гончаров назвал бы это «обыкновенной историей». Вышло так, что ни сам Игорь (освободился 9 декабря 1964 г.), ни Альгис, когда оказались на свободе, к террористической идее не возвращались: она согревала их только в зоне. Помню, как один зэк, освобождавшийся с другой зоны, специально приехал в Барашево к лагерю 3–5 и, дождавшись, когда мы шли угрюмой колонной из производственной зоны в жилую, громко прокричал всем: «Встретимся на баррикадах!»

В деревне к настоящему хозяину всегда относились с уважением. Об этом и в нашей картине есть. И зависело это только от того, каким способом добро нажито – трудом праведным или неправедно. Помню, в деревне Киржач, что на границе Владимирской области, где я подолгу жил в детстве и юности, раскулачили троих, было в деревне дворов 40, в основном середняки, кроме крестьянского дела, мужики плотниками и столярами-краснодеревщиками были. Так вот у тех троих – я и фамилии их до сих пор помню: Павловы, Титовы и Буровы – семьи большие были и сыновей много, и избы у них были крупные – пятистенки, до сих пор стоят, а хозяев отправили тогда в места не столь отдаленные. Только один вернулся. Так вот это были самые крепкие мужики и хозяйничали прекрасно. Их все уважали. А другая семья была бедняцкая, у них, помню, и дом-то в землю ушел, и фамилия была Спичкины, бездельники были, их жалели, но не уважали.

Их гнали из Усть-Куйги в Депутатский, 250 км, пешком, зимой, в -45... Каждый впереди себя катил автомобильную покрышку. На ночь останавливались, разжигали эти покрышки, жались к ним. Шлемский тоже был среди них, 17-летним... Его отец был главным инженером какого-то завода, им дали еще одну комнату к существующей в коммунальной квартире на 4-х, а сосед, у которого было 6 детей и одна на всех комната, написал донос... Отца с матерью расстреляли, младшего 10-летнего брата отправили в детдом, а его - по этапу в Ян-Лаг... Его, мальчишку, заключенные постарше толкали поближе к огню, сами садились сзади, спиной к спине... Утром крайних замерзших складывали в кучу, ставили таблички с номерами... Это вечная мерзлота, выкопать там зимой ничего нельзя. И этап шел дальше. Примерно посередине, вот как раз там, где мы остановились, был стационарный лагерь, где и останавливались на несколько дней, чтобы конвой мог отдохнуть и смениться... Там стояли бараки просто из досок, и печки из бочек... После нескольких дней "отдыха" шли дальше. До места назначения доходила примерно четверть. Остальные так и оставались вдоль всего пути, с табличками рядом...

Поездка в Оренбург к Дутову. Первый приезд в Новочеркасск. Ген. Эрдели, атаман Каледин, ген. Алексеев.

Я верю в архангела Гавриила. Но, видишь ли, он явился...в другом обличье. Я точно знаю: меня только что взяли за руку. Впервые за много лет я закрыл глаза. Ощутил покой в сердце. Мне больше не нужно искать дорогу. Я всегда закрываю глаза когда счастлив. Так закрываются двери житниц. Переполненных житниц. Ты во мне - благодатный хлеб.

Этот миф был запущен сразу после выхода в декабре 1973 года 1-го тома «Архипелага ГУЛаг». Советские газеты тогда писали, что Солженицын в этой книге оправдывает власовцев потому что сам власовец. После выхода в 1976 г. 3-го тома «Архипелага…» Солженицына стали ругать ещё и за их «восхваление».

В «Перекличке» № 28, помещена прекрасная статья Владимира Бодиско, под названием «Прошлое, Настоящее, Будущее». Приятно читать, когда автор пишет от чистого сердца, не скрывая говорит о своих беспокойных мыслях, о своих сомнениях и правдиво анализирует разницу в психологии различных «волн» русской эмиграции. Он говорит о всевозможных политических и философских веяниях, которые волновали и наших отцов и всех нас, в течение десятилетий пребывания заграницей.

Возможно, нам с Кузнецовым не дали бы по 7 лет, не будь особо зловещего «эпизода» в нашей деятельности. В приговоре Мосгорсуда от 9 февраля 1962 г., в частности, говорилось, что я «в августе — сентябре 1961 года, совместно со своими соучастниками, обсуждал возможность совершения террористического акта в отношении Главы Советского правительства».

Развязка этой чудовищной семейной драмы не заставила себя ждать и была в духе истинной трагедии. Сначала умирает законный муж Тимоши - Максим, за ним загадочная, но вполне объяснимая смерть уносит и самого Горького, после чего смещен со своего поста, а впоследствии и расстрелян Генрих Ягода. Среди множества вмененных ему преступлений было, в частности, обвинение в убийстве Горького и его сына. Но и это - еще не финал трагедии. В качестве такового я бы предложил состоявшееся затем заключение "династического брака". Дочь Тимоши, внучка Максима Горького, выходит замуж за сына Лаврентия Берии. А сей последний в то время является хозяином Лубянки, он восседает в том самом кабинете, который несколько ранее занимал Генрих Ягода.

Первым, в 1978 году, обозвал Солженицына фашистом в своей книге “Der Gaukler” («Фокусник») писатель из ГДР Гарри Тюрк. Через год то же повторил в книге «ЦРУ против СССР» историк Н.Н.Яковлев (как он сам позже признавался, работавший над ней по указке КГБ). Чтобы понять, насколько применима такая оценка к А.И.Солженицыну, нужно разобраться с содержанием самого понятия «фашизм». Существуют, как минимум, два его определения.

«Юность — это возмездие», — сказал забытый поколением пепси (а точнее — пива) Генрик Ибсен. 45 лет назад молодые люди, выросшие под колпаком фарисейства и лжи, осуществили, как могли и как умели, — прорыв к правде, к свету и совести, как они их понимали. Претворился акт возмездия. Дети и внуки тех, кого стреножили (и кто сам стреножил) путы бесчеловечной красной схоластики, — восстали. Взбунтовались против классовой идеологии и против диалектики, лишенной сердца.

9 октября 1937 года были расстреляны 98 вологжан, осужденных по делу "контрреволюционной повстанческой группировки церковников" Кирилло-Белозерского края. Дело было признано сфальсифицированным еще в годы Большого террора. Среди расстрелянных – 50 монахинь и насельниц Горицкого Воскресенского монастыря, а также Григорий Каблуков.

Выступление большевиков в Москве. Преступное отношение населения Москвы к событиям. Победа большевиков. Решение ехать на Дон и обращение ко мне за помощью.

Выступление большевиков. Какую роль сыграла гостиница «Дрезден». Работа нашего комитета.

Этот день не стал важной исторической датой. Но для меня был вехой, расколовшей жизнь надвое: до и после. Я поступил в Московский университет в 1955 г. на исторический факультет. Конкурс был 7 человек на место. Абитуриентом жил и готовился к экзаменам на Стромынке, в студенческом общежитии, в конце июля — первой половине августа. «Готовился» — это не то слово, я въедался в учебники, грыз их до остервенения. Ни танцев, ни кино, ни девушек в упор не видел, немного сна и непрерывная зубрежка. Сдал все на «5», а иначе бы и не поступил. 15 августа 1955 г. был счастливейшим днем в моей жизни: сдал на «отлично» последний экзамен и понял, что в эту цитадель науки попал. Бегал после экзамена по Москве, как угорелый. Первые год-два мечтал о стезе ученого. Карамзин, С.М.Соловьев, Ключевский были для таких, как я, кумирами. Занимался усердно. Потом наступило разочарование в коммунистической идеологии. Стали отталкивать фальшь и лицемерие режима. Плюс — упоение «сверхчеловека».

Сегодня считается почти бесспорным, что в СССР Солженицын был диссидентом. Многие пишущие о нём считают его даже лидером диссидентского движения. Но считал ли себя диссидентом сам Солженицын, и как он вообще относился к диссидентству? Давайте прочитаем у него самого.

В биографии Гоголя есть загадочный эпизод, который доныне является предметом размышлений для исследователей. Речь идет о его поездке в январе 1852 года к знаменитому московскому блаженному Ивану Яковлевичу Корейше. Событие это связано с трагическими обстоятельствами последних дней жизни писателя.

Анастас Микоян, один из «железных сталинских наркомов», сумевший удержаться в высшем руководстве страны до середины 1960-х гг, а в составе ЦК он и вовсе был с 1923-го по 1976 г. По поводу чего даже ходила такая шутка: «От Ильича до Ильича, без инфаркта и паралича». Микояну вообще крупно везло: хотя он и был одним из печально знаменитых бакинских комиссаров, которых в сентябре 1918 г вывезли из Баку в Красноводск и расстреляли, но, в отличие от 26 других своих коллег-товарищей в этот расстрельный список не попал. Сумел он увернуться от и молоха сталинских репрессий, а на фоне своих коллег по кремлевскому ареопагу он даже считался умеренным и едва ли не добрячком. Но это далеко не так: хотя и записным злодеем он, конечно, не был, однако и сторонним наблюдателем с чистыми руками его назвать никак нельзя, крови на его руках было много. О чем свидетельствуют так называемые сталинские расстрельные списки, по крайней мере на восьми из которых сохранился утвердительный автограф Микояна, множество других завизировано им не собственноручно, а, как тогда практиковалось, «дистанционным» опросом вкруговую.