 Фильм «Русский заповедник» – главный призер 1-го экологического кинофорума, проходившего в рамках кинофестиваля «Золотой витязь», – пожалуй, самая глубокая документальная кинолента последних лет, рассказывающая о месте человека в мире. Ее главный герой протоиерей Виктор Салтыков 20 лет назад Промыслом Божиим оказался в глухом ивановском селе, в котором увидел отображение Царства Небесного. Один интернет-ресурс так описывает это удивительное место: «Маленькая деревенька Жарки на карте найдется не сразу. В дождливый июльский день она надежно спрятана за полями, лесами и классическим русским бездорожьем. Небольшой храм, утопающий в зелени. Несколько могил прямо на подступах к нему – светлых, ухоженных. Дальше дом священника, деревянные постройки в традиционном русском стиле, бревенчатый забор. Все как в позапрошлом веке. За ним поле, внизу, под горой, течет речка, а вокруг – леса. И – тишина!.. Такая, что уши закладывает, когда молчишь. Только в цветущей липе гулко жужжат пчелы». О том, как проходит жизнь в «заповеднике» и как режиссеру-документалисту Валерию Тимощенко удалось передать красоту этого райского уголка, рассказывает протоиерей Виктор Салтыков.
– Отец Виктор, как вы оказались в своем «русском заповеднике»?
– Я оказался в Жарках в 1990 году. Мы тогда с матушкой – моей женой Наташей – искали новое место жительства где-нибудь в селе. После кордона в горах жить в городе невозможно. Вначале я был старостой храма, потом служил диаконом. В 1994 году на Рождество Христово меня рукоположили в священники.
– Какими были ваши первые впечатления, когда увидели Жарки?
– Это было одно из сильнейших впечатлений моей жизни.
Я коренной житель Северного Кавказа. Предки мои с Кубани. В 1978 году мы приехали на кордон в Кавказский государственный заповедник. Кордон Пслух – это выше в горы, 20 км от Красной Поляны. Работал вначале лесником, потом лесотехником, учился заочно, защитил диплом по теме «Охрана биосферного заповедника». Назначили лесничим на Северный склон, кордон Гузерипль (верховье реки Белой, приток Кубани со стороны Майкопа). До 1989 года мы жили с совсем другим мировоззрением: экология для нас была как религия. И вдруг «при ясной погоде», как говорится, на ровном месте, оно рухнуло, сразу, от него камня на камне не осталось. Это потом, став священником, понял: Промысл Божий. Душа стала на путь покаяния. Но как же это серьезно…
После заповедника и перед переездом в Жарки мы с матушкой какое-то время жили в Одессе, занимались трудными детьми. У нас там был детский клуб «Зубренок»; кстати, недалеко от Потемкинской лестницы. Но городская жизнь после заповедника давалась нам тяжело. И как-то сам собою возник такой образ: село, храм и чтобы школа километрах в пяти, не дальше. И вот все это мы обрели в Жарках, объездив перед этим всю Центральную Россию: Ярославскую, Тверскую области, были в Кижах. В Кирилло-Белозерском монастыре (тогда там был музей) предложили возглавить организацию национального парка, тогда планируемого.
Когда я в первый раз увидел жарковский храм, издали – это было 13 февраля 1990 года, – он предстал как бело-голубое пламя, как чудо. Потом, уже будучи старостой: Господи! гнилые рамы, стекол не хватает, много лет без побелки, березки на колокольне растут. Несколько покосившихся домиков, школа в шести километрах, бездорожье.
А когда зашел в храм – Казанская! Молодой священник – иеромонах Нестор, Царство ему Небесное… Дальше и рассказывать страшновато – это очень личные переживания. Помните, как у батюшки Серафима Саровского спросили, не в прелести ли, когда почувствуешь, что Господь посетил? А он ответил, что если Господь посетит – это ни с чем не спутаешь.
– Вам крупно повезло: в то время было немного действующих сельских храмов.
– Да. Я воспринимаю это как чудо. Я до сих пор не перестаю этому удивляться и благодарить Бога. Жарки вернули доверие к жизни.
– Как вы начинали новую жизнь?
– В Жарках работы как таковой не было. В нескольких оставшихся домах доживали свой век бабушки. Я предложил, а отец Нестор благословил – завели корову, лошадь. Для меня это было привычно, пригодился опыт жизни на кордоне. Там мы десять лет жили без электричества на зарплату в 70 рублей. Если ты не браконьеришь, то единственный выход выжить в такой ситуации – держать свое подсобное хозяйство. А у нас на кордоне собрались, как сейчас бы сказали, экологические ваххабиты: браконьерство для нас было тягчайшим преступлением. Вот и держали, кроме лошадей, необходимых для работы, коров, индюков и прочую живность. Мы и пахали на лошади.
Завел в Жарках еще и пчел, так как это было мне уже знакомо.
– А как вы стали священником?
– Я и не думал вообще об этом. Мне и мысли такие в голову никогда не приходили. После убийства отца Нестора меня вызвал владыка Амвросий (Щуров; архиепископ Ивановский и Кинешемский; с 2006 года – на покое. – И.И.) и предложил. Я отказывался: недостоин, страшно… А он мне говорит: «А кто, кроме тебя, в этой глухомани служить будет?! У нас это место было в 1980-е годы своего рода ссылкой. Хотя место благодатнейшее. Там и архимандрит Амвросий (Юрасов) служил в свое время, ему тоже нравилось, но некоторые воспринимали Жарки как наказание».
Тогда на приходе, кроме меня, жили послушник Саша и Мишка, который отсидел шесть раз в тюрьме. Перед тем, как убили батюшку, храм грабили четыре раза. Но не это меня пугало – работая в охране заповедника, навыкся в общении с браконьерами. Страшило другое. Это трудно объяснить, что получает человек в таинстве священства. Можно сказать так: много дано, и много спрашивается.
– Какой была приходская жизнь в Жарках?
– Тогда еще была старая гвардия. Нашим бабушкам идти по бездорожью в храм – привычное дело. А потом выстоять всю службу и обратно «как на крыльях». Я когда в первый раз шел в Жарки, по дороге нагнал бабулю, которая шла на службу, да еще и саночки с приношением тащила. А дорога – шесть километров. Другой ближайший храм был в селе Задорожье, километрах в пятнадцати, и в городе Юрьевце кладбищенская церковь. Они как пчелки все: тетя Шура, бабушка Катя, Зина – жены-мироносицы. Мне так невероятно повезло, что я встретил людей, с такой простотой и непреклонностью пронесших свою веру.
– Как родилась идея снять фильм о вашем новом месте жительства?
– Это длинная история. Режиссера фильма Валерия Тимощенко знаю больше 30 лет. Мы познакомились с ним, когда я еще работал в заповеднике. Это было в 1980 году. Как-то раз мы косили сено на склонах Аишхо в подножиях горы Сахарное Псеашхо, видим: по тропинке спускаются двое молодых людей, альпинисты, «нарушители заповедного режима». Остановили их, отругали, пригрозили им составлением акта. Но самим возиться с оформлением не хотелось, и мы их, студентов первого курса, отправили за двенадцать верст на кордон Пслух к Кузьмичу, чтобы он им прочел лекцию «о факторе беспокойства» и составил акт. А сами думаем, что они уйдут – вид у них был вроде безобидный. Хотя туристы в заповеднике не могут быть безобидными. Они лезут, шумят: «Ой, какая зверюшка», а живность не знает, куда от них деваться. Забьется бедный зверек и дрожит, не понимая, ружье у тебя или фотоаппарат.
А когда вернулись на кордон, смотрим: они еще там. Провели с ними беседу, разговорились и подружились.
Вся моя работа на Кавказе в течение десяти лет была наполнена постоянной борьбой. Там браконьеров полно. Рядом Сочи: значит, много любителей поохотиться в заповеднике – ходы имели к нашему начальству. Поймаешь такого, доведешь дело до суда, а на тебя так давят и так дело поворачивают, что в суде «хочется» перед «бракашом» извинится за то, что его побеспокоил и отнял у него время. Это «гнилые браконьеры», и их обязательно надо было наказать.
Валера, будучи корреспондентом краевой газеты, неоднократно нам помогал, прикрывая нас в своих публикациях.
В то время экологическое движение в нашей стране только зарождалось и было очень целомудренным; это потом Запад взял его под свое крыло, завалил грантами. Экологическое движение выродилось в «детей капитана гранта». А Валера избежал этого, он выучился во ВГИКе, стал снимать документальное кино, приезжал делать сюжеты о жизни заповедника.
Потом, после моего ухода из заповедника, мы по-прежнему общались. В 1991 году мы с отцом Нестором пересекли Главный Кавказский хребет. Он всегда был в подряснике. Это сейчас этим никого не удивишь, а тогда люди на вокзалах глаза сразу обращали. Валера узнал про это, написал мне письмо: мол, почему не взяли с собой, такое надо было обязательно снимать. Я ему говорю: «Знаешь, у меня есть настоятель, с ним и решай». Валера – парень упертый. Приехал в Жарки, поговорил с отцом Нестором, и на следующий год мы снова пошли в горы. В 1992 году мы вышли через Гузерипль, Абаго, Уруштен, Бзерпенский Карниз и спустились на Красную Поляну, то есть прошли тем же маршрутом, но уже с кинооборудованием. Снимали на «Конвас», которым «можно забивать гвозди». Пленка к нему была в коробках размером с диски от пулемета Дегтярева. Тяжелые, помню, а пленки в ней всего на 15–20 минут съемки. Это все мы тащили на себе. Сняли уникальные кадры. Во время пути мы установили крест на Абаго. Это есть все в фильме «Одинокий рай».
Лично мне это кино «было до лампочки», более того – смущало. Но батюшка благословил – и поехали. Во время перехода попали на войну, которая шла в Абхазии. Встречались с абхазским руководством. Были на передовой. Батюшка говорит: «Давай съездим на передовую!» Я ему: «Куда?! А убьют? Я еще не покаялся». Отец Нестор дерзкий был.
Уже после трагической смерти отца Нестора, когда я сам стал священником, Валера предложил еще кино снимать. Я подумал про себя: зачем «попу гармонь», – и отослал его к владыке. Хоть владыка и благословил, а у меня все равно оставалось смущение. Поехал как-то к дочке, которая училась на регента в Троице-Сергиевой лавре. Она мне рассказала про схиархимандрита Михаила, у которого окормлялись все студентки, и посоветовала сходить к нему. А у меня как раз в то время было десять вопросов, да такие, что ни проглотить, ни выплюнуть – сидят в башке и тарахтят. Он мне на все десять вопросов ответил, и в частности про кино. Я спрашиваю: «Батюшка, а вот кино снимать про природу, про экологию… Смущаюсь». Отец Михаил мне сразу ответил, и эти слова до сих пор служат опорой: «Кино… Про экологию… Да снимай; может, кому пригодится».
Перед его светлой кончиной прошлым летом мы с матушкой заезжали к нему. Он лежит совсем старенький, такой изможденный; монах рядом сидит, читает Псалтырь. «Батюшка, – говорит ему, – благослови, отец Виктор пришел». Отец Михаил говорит: «А, пришел, Бог благословит! Хороший ты какой! А я, видишь, какой стал? Прости меня». А от самого столько жизни исходит, как от нашего храма, когда я его в первый раз увидел. «Ты снимай кино-то, снимай, только не тужи, – сказал он мне напоследок. – Делай что-нибудь, но не тужи». Вот я не тужу и снимаю; может, кому пригодится.
– Как долго проходили съемки фильма?
– В общей сложности больше пяти лет. Было отснято очень много материала. Мы снимали новеллами, и в фильме это чувствуется. Потом Валерий все это перемонтировал в другой формат. Сейчас в планах продолжение «Русского заповедника», куда войдет что-то и из оставшегося.
– Пять лет, что снимался фильм, – это время. Стали ли съемки для вас неким зеркалом?
– Нет. Съемки проходили так, что камера была и незаметна. Знаете, как животных и птиц снимают? Натрут камеру травами или чем-нибудь, чтоб запах перебить и чтоб привыкли, подсунут ее в гнездо или нору и дистанционно снимают. Так и у нас было: я на камеру не обращал никакого внимания. Во-первых, было благословение. Во-вторых, потому что Валера мой друг и я ему доверяю. За это время он воцерковился, сейчас сам поет на клиросе, для него исповедь сейчас – обязательная вещь. А раньше он был другим человеком. Все знают, какие в искусстве страсти, замешанные на тщеславии. Но Валера прошел свой путь к Церкви. Съемка была просто жизнью. Хотя, как всякая съемка, она мобилизовывала: все время пытался точно сформулировать и выразить то, о чем думал. Есть очень много умных и прекрасно понимающих разные вещи людей, но вот выразить эти вещи четким и емким образом могут немногие. У Валеры это получается.
– Фильм называется «Русский заповедник», а заповедник – это место, где априори присутствует тишина и нетронутость. Тем не менее, в фильме на фоне природной идиллии мы видим людские страсти.
– В заповеднике очень важно понятие границы. Проработав много лет в заповеднике, я в основном занимался тем, что охранял эту границу – место соприкосновения двух миров. У людей есть стереотипное представление о заповеднике как о месте, напоминающем зоопарк. По-английски вообще заповедник будет «reserve», и это имеет совершенно другой смысл. То есть вокруг кипит жизнь, а там внутри животные, аборигены в этнографическом поселении, которых не надо трогать.
А русская православная деревня – это не «резерват», она имеет стройную и удивительно прекрасную структуру. Еще сто лет назад иностранцы, приезжавшие в Россию, поражались благовесту. У нас раньше даже в Жарках были двухтонные колокола. И вот если залезть на колокольню и ударить в колокол, то одновременно услышат в Чуркино, Дарках, Покровах и других деревнях. Если там ударить, то пойдет дальше, как через ретрансляторы сотовой связи. И когда над Россией всходило солнце, ее всю накрывало этим благовестом. И так устроена была вся Россия – «под Богом»: вокруг села с колокольней с десяток деревень – этакая большая грибничка. Почему и людей в Церкви называют прихожанами, потому что приходят. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные…» Люди шли к Богу. Подходили к церковной ограде. Там кладбище, дальше – двери храма. Заходят внутрь – там иконостас и царские врата, за которыми святая святых – жертвенник и престол, на котором совершается великое таинство. Видите, какая многослойность? И вот это, создававшееся две тысячи лет, было буквально на наших глазах разрушено за один век. Слава Богу, не до конца. Сохранился некий образ – приход. Тот же приход в Жарках – это точка на земле, где есть место и человеку, и животным, и птичкам. Спасаясь сами, мы спасаем и природу.
В современной структуре чисто природного заповедника этого нет. Человеку там места нет, он лишний – «фактор беспокойства», он разрушает природу, мешает животному миру. Его хочется выкинуть оттуда, как муху из молока. В городе же человеку плохо от самого себя: вредное производство, шум, транспортные пробки и т.д. И где человеку место: в заповеднике нельзя жить, в городе не хочется? Где же жить? Наши предки без всякой науки знали, что селиться надо рядом со святыней. У них было великолепное чувство святости. Утрата веры, прежде всего, проявляется в ослаблении этого чувства, а утратившего веру человека святость начинает раздражать, в конце концов начинает вызывать тупую ярость. Раньше такого не было. Как говорила одна наша прихожанка, тетя Шура, раньше везде было благодатно: и в поле, и дома, и в церкви, и в лесу. Люди жили в деревне и не тосковали. Ну, может, кроме чеховских героев – благодать когда отойдет, тут же в Москву потянет, а еще хуже – в Париж или в Нью-Йорк, а там и до инопланетян рукой подать.
Поэтому мы и назвали свой фильм «Русский заповедник». Люди, которые живут там, какими бы «страстными», грешными они ни были, не посторонние. У нас не монастырь, но живут все, кто пришел спасаться, – растерянные и растерявшиеся. Вот закрылись колхозы, народ стал пить, терять себя. А эти прибились к нашему приходу и стали жить. Многие бросили пить, а то и курить, кого-то переженили – у нас сейчас дети на опеке.
– Что сегодня представляет ваша община?
– Настоятель, второй священник, диакон. В приходе, кроме Жарков, более десяти деревень, самая дальняя – Талицы – в 15 км. Кроме храма, часовня и два молитвенных дома. Земля, хозяйство, лошади, коровы, овцы, пасека. На земле мы трудимся. Ну и, конечно, «приезжане» из города. Как же без них.
– Насколько сегодня реально возрождение деревни? Или об этом уже даже не стоит говорить?
– По-человечески абсолютно не реально, а Богу все возможно. Иначе я ответить не могу.
20 лет назад, когда я приехал в Ивановскую епархию, было чуть больше 40 приходов. Примерно столько же священников. Сейчас больше 200 приходов, не считая приписных храмов и часовен, больше 500 священнослужителей, 12 монастырей, три духовных учебных заведения, воскресные школы. И все это возникло не на новом месте, а возродилось.
Я немного отвлекусь, потому что этот вопрос очень важный. Мы с Валерой из кубанских казаков. В 60–70-х годах прошлого века на Кубани началась «битва за рис», для чего «сотворили» Кубанское море, в котором затопили много станиц, в том числе и те, откуда наши корни. «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Я хорошо знаю эту местность. За 40 лет после затопления море заилилось так, что, пролетая на вертолете, можно увидеть и старое русло Кубани, и островки с вербами, возникшие на месте бывших станиц. То есть на глади искусственного моря сквозь эту утопию опять проступил образ вековой жизни. Так часто бывает в жизни.
Наш владыка Иосиф возродил традицию крестных ходов по городам епархии. Причем, как бывший военный, он подошел к этому делу с армейской основательностью. Сначала нам было непривычно, духовенство роптало. И вот как-то мы идем по Юрьевцу крестным ходом, одних священников больше ста. Представьте себе современный Юрьевец, в котором сегодня ничего не работает и все разрушается, полная материальная деградация и уезжающий в другие места народ. И тут священство в полном облачении с хоругвями и песнопениями – Христово войско, как до революции! Точно так же и храмы восстают в своем былом великолепии на тех же самых местах. Вот мы с матушкой (она у меня преподает курс «Святыни отечества» в школе) каждый год возим выпускников по Центральной России. Проезжая этим летом по Ярославской области, я поразился, как резко изменился ее облик, врезавшийся в мою память два десятка лет назад: сквозь серый трупный шифер крыш процвели золотом куполов храмы, колокольни и часовни. И это по всей России. При этом каких колоссальных средств это стоило! Но ведь эти деньги никто не заставлял людей отдавать, никакие богачи подпольно не собирались и не договаривались восстановить эти храмы. Явлено, как чудо, обновленная икона. «Флотилия ковчегов» стоит с открытыми дверями, словно в ожидании второго потопа.
Ясно, что современное поколение, захваченное энтузиазмом цивилизации – вот этими бусами для папуасов: современными благами, ритмами и ценностями, остановиться не сможет. А вот маленьких детишек очень жалко. Современные многоэтажные дома, состоящие из изолированных квартир-модулей с железными дверьми-мембранами, внутри которых беспрепятственно воцарились телеэкран и компьютер, являются, по сути, космическими кораблями. А в деревне хорошо, по-настоящему хорошо. Для детишек деревня – это идеальное место, где их и нужно растить, словно малька. Мальку ведь нужен неглубокий слой чистой воды, хорошо прогретый, без омутов, где щука может спрятаться или другой какой хищник, но и укромные местечки чтоб были, и чтобы рядом было открытое пространство, куда можно выйти в большую жизнь, набравшись сил. Но не эти консервные банки, в которых мы растим своих детей и где лежим на диване перед телеэкраном, да только вот эти изображения к реальной жизни отношения уже не имеет. Подмена.
Вот наши дети, мысли об их будущем и дают нам надежду и упорство. А то сейчас опять много говорят о конце света. Сам знаю монахов, которые разочарованы, что он долго не наступает. У меня у самого пять внуков. Но я не призываю всех бросать город и ехать в деревню. Ведь не у всех это получится, да и не нужно. Не нужно радикально рушить современную жизнь, ведь для мирного существования той же деревни нужна и армия, и многое другое. Современные средства коммуникации способствуют формированию нового типа русской общины – «прихожане» и «приезжане». И если мы будем привозить детей в деревню, то через это сможем ее сохранить, оценить ее достоинства, понять, что деревня нам нужна.
Деревня отвечает на современные вызовы, которые есть в обществе. Посмотрите, современная мать выпускает ребенка гулять, и если он ей через полчаса не позвонит на мобильный – «предынфарктное состояние». Мобильные телефоны стали «кардиостимуляторами». Сегодня ребенок на улице – это либо жертва, либо насильник. Других вариантов нет. Похоже, пора уже создавать эвакуационный план, как в блокадном Ленинграде, по вывозу детей в деревню.
Нет, конечно, кто-то вывозит детей на Мальдивы. Но «богатые тоже плачут». Я, как священник, знаю, какие проблемы бывают за высокими заборами с охраной и какие инопланетяне там вырастают. Можно строить планы по обеспечению комфортом «золотого миллиарда» за счет остальной планеты, но никакой гарантии нет, что их детям достанутся блага этого мира, не факт, что эти дети не свихнутся и не перережут друг друга, а заодно и родителей, потеряв смысл жизни, ибо идея «золотого миллиарда» безнравственна, а безнравственная жизнь наказывается безумием.
С протоиереем Виктором Салтыковым беседовал Игорь Ильин
11 марта 2010 г.
http://www.pravoslavie.ru/34436.html |
