Под громкое, троекратное, раскатистое «Ура»
Присягу Императору давали юнкера…

Мне кажется, эту песню я знал всегда, я слышал её в далеком детстве на какой–то офицерской вечеринке, где отец пел её вместе с сослуживцами, я сам пел её в столичной студенческой компании где–то в конце 1980–х, потом она стала звучать с пластинок…

Долгое время я полагал, что автор её неизвестен, что, может быть, написана она в эмиграции и, конечно же, белым офицером, сгорающим от неизбывной тоски по родине.

Потом я узнал, что принадлежит она Борису Александровичу Алмазову, писателю, петербуржцу, составителю энциклопедий, казачьему атаману, одному из зачинателей жанра авторской песни в России. Наконец, мне подарили песенный диск Алмазова, где наряду с «Вальсом юнкеров» было много произведений столь же пронзительных и ярких – о Гражданской войне, о судьбах казачества… Необычная манера исполнения – распевная, с какими–то протяжными интонациями, голос совершенно особого, сразу запоминающегося тембра и, главное, хорошие, серьёзные стихи, звучащие под гитару (великая редкость у нынешних бардов!), – всё это вызывало большой интерес и чисто журналистское желание пообщаться с автором лично, записать интервью. И вот – такая возможность представилась.

Мы сидим с Борисом Александровичем в его питерской квартире на бульваре Красных зорь. Компьютер, гитара, полки с книгами… Сам Алмазов – крупный, плотный, седой, в свои шестьдесят с хвостиком – ничуть не старый, быстрый в движениях, с острым, внимательным взглядом светлых глаз, говорит легко и образно, мгновенно схватывая суть вопроса, не делая многозначительных пауз и не подбирая нужных слов. Предельная искренность и отсутствие малейшей позы – вот, пожалуй, главные черты моего собеседника.

– Правда ли, что «Вальс юнкеров» – одна из первых Ваших песен? И почему её до сих пор представляют как песню неизвестного автора?

– Эта песня появилась в 1962 году, я тогда только научился играть на гитаре. Её мнимая народность связана с тем, что долгое время я свои песенные тексты вообще на бумагу не записывал, первый раз записал где–то в середине восьмидесятых, а до того существовали они только в памяти да на магнитофонных лентах. У меня сейчас – около ста песен, это примерно четверть от того, что сочинялось. Остальные просто отпали, как шелуха, забылись… А вот песня про юнкеров осталась, и я уже в «хрущёвские» годы пел её для широкой публики.

– Но она же насквозь белогвардейская, как Вам позволяли её исполнять?

– С точки зрения идеологии к ней не придерёшься. В песне выражен дух. А дух трудно подогнать под статью закона. Конечно, определённые неприятности были, у меня требовали объяснений, о чем это я пою? Но я говорил, что песня написана к спектаклю «Дни Турбинных». И – всё! Хотя, конечно, писалась она совсем не для спектакля.

– Ну, а как вообще рождаются песни? Есть в этом какой–то особый секрет?

– Секрет их появления мне не известен. Вот как делается роман, я знаю и могу даже научить. Статью могу написать любую, в любом положении, хоть вверх ногами перевернусь, потому что это – ремесло, его можно освоить и совершенствовать. Что же касается песен, то мне, например, совершенно непонятно почему, сорок лет назад у меня могла появиться песня, которую и сейчас я считаю достойной исполнения…

– В одной из Ваших песен есть такие слова: «Мальчишки в будёновках, мальчишки в погонах перестреляли друг друга…», – они выражают общую трагедию русской молодежи, сгоревшей в годы Гражданской войны. Песня – давняя, но сейчас Вы стоите на той же позиции?

– Конечно! Мальчишки – в будёновках и в погонах – действовали по чувству… Я, например, был знаком с одним партизаном–сибиряком. Он в четырнадцать лет ушёл в красный партизанский отряд. Я его спрашиваю: «Ну, а зачем ты туда пошёл–то? Ты, что, хотел, за советскую власть воевать, любимую–дорогую, которая потом у тебя вырезала всех?». А он в ответ: «К нам же тогда японцы пришли…» То есть – он пошёл драться против японцев. Не за Советы, понимаете? А против японцев…

И важно ещё понять: мы сегодня можем судить о тех или иных исторических событиях, потому что знаем, чем всё закончилось, что произошло потом, а современники–то этого не знали! Ну, разве знали, к примеру, станичники, которые в конце 17–го года держали пресловутый «нейтралитет», что через три месяца к ним на Дон придут карательные отряды? Не знали…

Была такая история. В шестидесятых годах в Урюпинск, где после лагерей и высылок доживали свой век казаки, уцелевшие в ничтожном количестве, приехал лектор. Рассказывая о «триумфальном шествии советской власти», он своё выступление завершил вопросом: «Ну что, теперь–то вам ясно, за кого надо было воевать?» И тут со всех сторон понеслось: «Ну, милый, да кабы мы знали, как оно всё выйдет, так мы бы до последнего патрона… мы бы насмерть стояли… кабы знать, так мы бы уж встали!..» Причём, никто не говорил ни одного слова, за кого бы они воевали, но настолько очевидно было за кого, что лектор онемел от страха. Со всех сторон ему кричали: «Да что ты… да кабы знать, чем оно кончится… да разве б мы тогда… да мы бы там… да просто с топором бы у каждого порога… да зубами бы рвали вообще… да ты что…».

– Теперь, когда мы знаем, чем всё кончилось, могли бы Вы раскрыть «военную тайну» большевиков, творцов общероссийского геноцида?

– Их тайна – в абсолютном отсутствии жалости, потому что они все «математики» были… Вот пришёл первый «шахматист» – Ленин, ему было абсолютно всё равно, чьи головы отрезать, кого вбивать в землю и загонять в рамки какие–то, он – «шахматист», прагматик… Он потому и победил, что ему никого не было жалко. Никогда! Чувство жалости у него отсутствовало природно, это – воплощённый сатана: у самого страшного палача жалость всё–таки бывает, а у него – не было. У Сталина, кстати, жалость была, хотя это тоже дракон известный, из того же гнезда, что и Ленин, и восторгаться им нечего. Но за то, что перерезал он подельников своих, кровушкой Россию заливших, большое ему спасибо!

– Сейчас всё чаще публикуются произведения генерала Краснова – известного писателя, полководца, Донского атамана, казненного в 1947 году за борьбу против советской власти и сотрудничество с военным руководством фашистской Германии. Как Вы к нему относитесь?

– Пётр Николаевич Краснов – одна из самых трагических фигур XX века. Самых трагических! Это необыкновенно талантливый и очень интересный писатель, выдающийся государственный деятель. Он, на мой взгляд, нёс в себе трагедию гуманитарного человека, который всю жизнь занимался тем, чем ему заниматься не следовало: ему бы книги писать и – всё! А он ведь при этом был и полководцем, и политиком. Вообще, это – личность, сотканная из совершенно несшиваемых кусков. Но в любом случае, он был прекрасный человек, абсолютно искренний в каждом своем проявлении. И он не предавал родину, потому что Советскому Союзу никогда не служил, а воевал с советской властью. И когда его вешали, он кричал: «Мои предки служили России!». И он служил России. Но для него трагически ясно стало в 1920–е годы, что казаки всё–таки другие, всё–таки русские, но другие…

– Что Вы имеете в виду?

– Казаки – субэтнос русского народа, у нас двойное самосознание. Поэтому, когда казака спрашивают: «Ты казак?», он говорит: – Да. – Но ты же русский? – Русский. – Так ты русский или казак? – Я казак, русский…

У меня есть теория, что настоящий этнический казак, это русский через увеличительное стекло. То есть – у казаков все свойства русского человека присутствуют с другим, более высоким, градусом и во многом порой доведены до абсурда. Кроме того, для казаков понятие «русский» никогда не означало этническую принадлежность, а только религиозную. Казаки считали себя русскими в том смысле, что русские – это православные: если ты крещёный, ты – русский. Вот мы русские–то по вере.

– Есть такое суждение о казаках, что это – воры, бандиты, и пока их царские генералы в руках держали, всё было в порядке, а как вожжи отпустили, так началось…

– Это имперская точка зрения. Но, к примеру, Донское казачье войско в составе Империи являлось, по сути, отдельной колонией, которая всегда хотела быть, как минимум, признанной, всегда стремилась к автономии. И не случайно поэтому русские офицеры, прибывая в 1918 году на Дон и думая найти там верные государству войска, обнаруживали вдруг совсем другую страну, где их не обижали, но считали иностранцами, а воевали казаки за Казачий Присуд – Дон, Донскую республику.

– Кого из писателей России можно считать национальным писателем казачества?

– Безусловно, Фёдора Дмитриевича Крюкова. В начале XX века в русскую литературу вошли почти одновременно три писателя–казака: Крюков, Краснов и Попов, более известный под псевдонимом Серафимович. Причём, если Краснов родился и рос в Петербурге, и был, так сказать, мальчиком из пансиона, то Попов и Крюков – природные станичники, плоть от плоти станицы. Да, вышли они из глухой провинции, но с другой стороны – жили они в своем народе и знали его, и могли что–то сказать о казачестве. А потом, есть ведь история, как «Тихий Дон» стал «Тихим Доном» Шолохова… Шолохов в 1921 году принёс рукопись Серафимовичу, и Серафимович–то роман узнал, он его читал. Он сказал, что это надо любой ценой осовременить и донести до людей…

– Как Вы думаете, настанет всё же время, когда подлинный автор «Тихого Дона» будет установлен и признан на государственном уровне?

– Я могу даже сказать, когда это произойдёт. Когда будет найдена рукопись «Тихого Дона», – подлинная! Сколько бы рукописей Шолохова ни нашли, меня это ни в чём не убедит, а вот когда найдётся рукопись Крюкова, хотя бы несколько страниц, то всё встанет на свои места. И она жива, она есть, она существует. Вы меня застрелите, я никогда не признаю, что мальчик с двумя классами образования, не занимавшийся никогда ни в какой библиотеке, может в таких подробностях описывать события, в которых не участвовал, и про которые в то время на Дону помалкивали! Да, рукописи, возможно, и горят, но формуляры–то – нет: ни в одной библиотеке Шолохов записан не был. На Дону же тогда само слово «казак» было запрещено. Шолохов вырос при другом жизненном раскладе. А потом, когда открываешь рассказы Крюкова, и читаешь там: «Хорунжий Мелехов пришел в Гремячий Лог, где его ждала жена Аксинья…», то поневоле начинаешь задумываться…

С моей, писательской, точки зрения, «Тихий Дон» – это черновик, это роман не прописанный, не законченный, там концы с концами не сходятся, некоторые линии вообще оборваны. Это роман, который был в работе. Почему Шолохов его всё время рвался переписывать? – а потому, что там то и дело вылезало такое…

– У Крюкова большое литературное наследие?

– Он был соредактором журнала «Русское богатство», крупнейшего литературного журнала того времени. Представляете уровень? А вторым редактором был Короленко, они работали вместе. Причем, ещё Короленко отмечал, что Крюков страшно «писучий» автор. Им написано очень много, примерно пятнадцать томов. Всё это до сих пор не переиздано. Крюков был писатель, «изъятый» из библиотек. Не запрещённый, а изъятый. Почему? Видимо, были причины…

– Вы считаетесь последователем Льва Николаевича Гумилёва, а с ним лично Вы были знакомы?

– Да, мы были знакомы, я ходил на его лекции. Но тогда я ещё не вполне представлял, какая это величина. Теперь–то все понимают, что он был гениальным ученым. Правда, Российская Академия Наук не дала ему академического звания, так вот за то её Бог и наказал: сейчас такое количество всяких академий появилось, куда чуть ли не бомжи вступают: Петровская академия, Академия связи, и так далее… Но это безобразие, я думаю, кончится. Потому что, академия должна быть одна – Российская Академия Наук, и всё. Вот членом её Лев Николаевич Гумилёв не был… Что для неё бо–о–льшой минус! Ведь даже, если всё, что сказал Гумилёв – чушь и ересь, всё равно – это говорил гений, гениальный во всём, в том числе и в заблуждениях, если это заблуждения. Опровергая даже заведомую ересь, можно науку далеко вперед двинуть. Но на самом деле то, что он сказал, пока опровержений не находит. Он своего просветления достиг таким страданием, каким его достигали только святые. Кроме того, он всегда был верующий, в последние годы жизни исполнял должность церковного старосты в храме иконы Владимирской Божией Матери.

– А к творчеству его отца, какое у Вас отношение?

– Я к Николаю Гумилёву как к человеку очень хорошо отношусь. Поэт он, безусловно, великий, но для русской литературы, по–моему, слишком изысканный. Везде у него чувствуется этакая крахмальная салфетка. Хотя он как чувствовал, так и жил. Ведь чем поэзия отличается от прозы? В прозе больше слов, там легче затаиться, спрятать свои подлинные чувства, а в поэзии – человек выворачивается наизнанку, и именно потому, что иначе он жить не может, – жизнь нараспашку! Ну, что делать, если у него были крахмальные манжеты и туго застегнутый воротничок? Вот он такой… Да и с гибелью его до сих пор много неясностей. Ведь Гумилёв писал про африканского жирафа, а в Африку–то ездил на деньги Военного министерства. И у меня глубочайшее убеждение, что расстреляли его не за то, что он поэт, а за то, что не смогли его перевербовать, поскольку он был ещё и разведчиком, и вероятно, очень хорошим. Тогда, в 20–е годы, шла перевербовка в советские спецслужбы бывших русских разведчиков, и многие не перевербовались. Вот «красный граф» Игнатьев – «Пятьдесят лет в строю, ни разу в бою» – он перевербовался, а Гумилёв – нет, и его убили.

– Лев Николаевич чтил память отца?

– Боготворил его! Лев Николаевич – сын своего отца, а не своей матери. Я вот Ахматову не люблю до сих пор. Она была плохая мать. И вообще женскую поэзию не люблю, – не бабское это дело стихи писать! Но быть похороненным Лев Николаевич хотел рядом с матерью, в Комарово. Так нет же! Волю его не выполнили, похоронили на Никольском кладбище в Александро–Невской Лавре.

– Расскажите, пожалуйста, о Ваших встречах с Валерием Агафоновым. Вы ведь знали этого легендарного артиста?

– И не просто знал, я с ним вместе работал. Валера – человек не для того времени, в котором родился. В жизни он был, мягко говоря, странным. А вот когда звучала гитара, и люди слышали его голос, то становилось ясно, это – ангел, который упал в человеческое обличие, чтобы петь. Но человеческая оболочка с большим трудом выдерживала ангела, который у неё внутри, – часто они не совпадали… При всём том, Валера пел, действительно, как бог, и когда начинал петь, то слушавшие его – были случаи – падали в обморок от восторга.

А в жизни он был неуправляемый. Ну, например, он читал, как сумасшедший, непрерывно. Он мог встать на колени, в грязь, и выпросить книгу на одну ночь, а, прочитавши, – не помня, у кого взял – тут же её кому–нибудь подарить.

Внешность у него тоже была очень странная. Представьте себе его глаза: водянисто–голубые, светлые, огромные – до висков. Глазунов такие глаза пытается рисовать, но они у него бессмысленными получаются, а у Валеры были живые, умные… И ещё – тёмно–каштановые рыжие волосы. Вот встретите такого человека на улице, он уже необычный, уже притягивает внимание. И он такую ересь нёс всегда… Господи!..

– Известно, что в глухие советские годы Агафонов, как и Вы, стал первым исполнителем песен белогвардейской тематики. Откуда этот интерес к Белой России?

– Дело в том, что в начале 60–х годов, во время оттепели, последние осколки прежней России были ещё живы. Ещё недобитые белые офицеры возвращались из лагерей. И была неповторимая, особая атмосфера причастности к прошлому, к Истории. Мы ведь тогда были ближе к дореволюционной культуре ровно на полвека! Поэтому белогвардейская тема у нас – не случайна. Это была одна из форм неприятия действительности.

– А что Вы думаете о нынешнем молодом поколении? Ведь тех, кто сейчас повёрнут душой к России, совсем немного, узкая прослойка…

– Видите ли, страна наша веками живёт на таких вот узких прослойках. Читающей публики в России всегда было не более миллиона… Но сейчас приходит самое страшное время: люди перестают читать вообще! Наступает неоязычество, которое проявляется в фетишизме: вся страна повёрнута к материальному, к вещам. Служат машинам, одежде… Это язычество. Классическое! Если прежде язычник обожествлял, к примеру, камни, то теперь – «Мерседесы»… Какая разница? Всё равно – это вне духовности, вне религиозного чувства. И народ дичает, начинает верить во всякую чепуху: в сглаз, в порчу, в заговоры… Тёмные силы есть, безусловно, мир разделён. Но, если мне кто–то в спину плюнет, и потом у меня горб вырастет – так это глупость. Вся эта дикость происходит из–за отказа людей от книг, от чтения и осмысления прочитанного. Между тем, только страна, которая читает, может иметь достойное будущее. Какая сейчас самая читающая страна в мире?

– Я теперь уже не знаю, раньше Россия была…

– Россия была самой покупающей книги. Самая читающая в мире страна – Китай. Вот там читают все, как умалишённые. Конечно, и у китайцев это пройдёт, их тоже завалят барахлом. Но поколение читающее у них уже есть, и не одно поколение. А количественно их столько! К тому же они – народ–калька: они всё копируют, и, я думаю, лет через двадцать там появятся свои Чеховы, Достоевские…, которые будут один в один с нашими, и вперёд не шагнут. Но копии будут очень серьёзные. И при том китайцы останутся китайцами. Это свойство восточной культуры.

– К вопросу о национальностях… В одной из книг историка Олега Платонова помещён словарь современных политиков, деятелей культуры, и, в частности, написано: Владимир Высоцкий – еврейский бард и т.д. Что вы об этом думаете?

– Я плохих книг не читаю, у меня и на хорошие–то времени не хватает. А потом – с мёртвыми воевать удобно, они ведь ответить не могут. Есть у Высоцкого какая–то еврейская кровь – ну, и что? При чём тут это? Обвинять человека в том, что он не у тех родителей родился – сумасшествие. Не бывает плохих народов, бывают плохие люди.

Вот один потрясающий пример. Моего деда расстреливал товарищ Френкель, чекист, зверюга страшный. Девятнадцать раз на расстрел его водили разные гады, но не расстреляли, пытка такая была. А в то же самое время бабушку мою, тяжело больную, оперировал, с того света тащил – без наркоза, без всего необходимого, в самый разгар Гражданской войны – другой Френкель, родной брат чекиста. И спас её! Если бы не спас, меня бы на свете не было. Вот как мне к этим двум евреям относиться? Так и относиться, как сказано в Евангелии: по делам их судите их.

– У Вас не возникало желания подать в суд на тех, кто поёт Ваши песни, выдавая их за свои, на певца Звездинского, к примеру?

– Да ну, не хочу я с ним судиться! От эстрадных воров должно защищать Бюро по авторским правам, так как, если песня исполняется – обязаны платить. «Вальс юнкеров», присвоенный Звездинским, написан много лет назад, я его пел задолго до того, как этот тип появился на эстраде.

– Вот интересно, а совесть у таких людей есть?

– Нет! Совесть – это Бог в человеке, а у воров Бога нет. У воров есть страх, а это не страх Божий, а страх животный. Они боятся попасться – и в жизни, и после неё, боятся попасться к Богу. Совесть ворам – независимо от социального слоя – неведома. Мой же страх перед Богом не в том, что я боюсь Его наказания, – виноват, значит, заслужил, – мой страх в том, чтоб не оказаться недостойным любви Его! И вообще, если у меня что–то отнимают, я сразу отпускаю этот кусок сам. Но вот закономерность: когда тянущий на себя вдруг теряет сопротивление, то кусок этот, как правило, разминает его в лепёшку.

– Вы долгое время были атаманом казаков Северо–запада России, потом сложили с себя атаманские полномочия. У вас много врагов?

– Достаточно. И хотя я никого не трогаю, никого не обижаю, ни с кем не ссорюсь, давно уже отодвинулся от всякой политики, всё равно я очень многим не нравлюсь, многие меня просто ненавидят. Значит, я правильно поступаю. Значит, я иду правильным путём. Если врагам я не нравлюсь, причём – не нравлюсь уже самим своим существованием, значит, Господь меня ещё не разлюбил, и ведёт, и всё правильно…

– Ваш жизненный принцип?

– Это скорее программа к действию на ближайшие годы, сколько мне их ещё отпущено, она выражена в стихах Николая Туроверова:

О сроках ведает один Всевышний Бог,
Но не чего бояться и таиться, –
На перекрёстках всех земных дорог
Нам надо устоять и сохраниться…

Не нужно бояться и таиться, нужно устоять! Туроверов, который вообще как–то странно влияет на мою жизнь – его строки приходят ко мне в самые трудные минуты – очень хорошо сказал о наших целях и задачах:

Недаром кровь и горе, и гроба,
Скупые слёзы казаков недаром.
Недаром, будто зёрна, нас судьба
Над всем земным поразметала шаром.
И надо не бояться помирать,
И знать, за что ещё придётся биться,
У нас ведь есть глагол «казаковать»,
Что значит никогда не измениться.

– В заключение, ещё раз – об авторской песне. Вы как–то обмолвились, что произведения этого жанра нужно исполнять именно авторам, а не авторам – лучше не петь. Поясните, пожалуйста, свою мысль.

– Вот поёт девочка мою песню «Окраина», девочке 18 лет, а песня про послевоенные годы, про ту жизнь, которую она не знала и знать не могла, поэтому, как бы она ни старалась, песня у неё не получится. Конечно, не обязательно понимать, что чувствует курица, когда варится в супе. Но всё же – девочка не видела тех людей, о которых поёт, а я–то, когда пою, их вижу. И потом, для эстрадного исполнителя главное в песне – мелодия, автор же мелодию показывает в зависимости от своих слов, он аккомпанирует стихам так, как он их чувствует. В этом – суть жанра.

– Вы могли бы что–нибудь исполнить?

– Конечно. (Борис Александрович берёт гитару, и с первых же аккордов я узнаю нервный и знойный ритм танго…) – Это совсем новая песня, я её никому ещё не показывал, так что – премьера:

Янтарный блеск раскрытых окон,
Торжественный бокалов звон,
Ваш золотой ложился локон
На мой серебряный погон.
Из окон музыка плыла,
Нас опьяняла и качала,
Когда вишневая метель паркет мела
И свечи задувала…

Алмазов поёт по–казачьи, в немного протяжной, распевной манере, но мелодика песни – резкие переходы, смены ритма – подчиняет себе, заставляет не уходить в «казачий стиль», оставаться в той же трагически–нервной тональности.

Нас гудки паровозные
Развели навсегда,
Под морозными звёздами
Потянулись года.
И закатное солнце.
И тоска лагерей,
И кровавое знамя
Над Кубанью моей.

Но в снегах воркутинских
Слышал я иногда –
Аргентинское танго
Ветер пел в проводах.
В чёрной пропасти шахты
И в барачном аду
Все мне слышалось танго
В соловьином саду…

Последний перебор струн. Гитара отложена в сторону. Мы прощаемся. И уже много позже, я по–настоящему жалею о том, что слишком недолгим был наш разговор, что не успел я задать других, более важных вопросов. Да, есть ещё книги, песенные записи. Они не заменят живого общения, но всё же несут в себе – мысль, чувство и голос. Вышел в свет новый алмазовский роман «Дорога на Стамбул» – о Русско–турецкой войне 1878–79 гг., два первых тома энциклопедии о казачестве; роман "Ермак", два аудиодиска казачьих сказок, выпущен диск избранных песен… Но спрашиваю нынешних казаков об Алмазове, а в ответ – недоуменное молчание… – Он же книги о вас пишет, о вашей истории! – Нет, мы этих книг не знаем. – А песни слышали: «На заржавленных рельсах…» или «Вальс юнкеров»? – Нет, а что это за песни?.. И грустно становится.

Дмитрий Кузнецов

С–Петербург, август 2006 г.