III

Письмо Чаадаева не вдругъ и не прямо принесло всѣ свои плоды. Первоначально, оно надѣлало только шуму и скандалу своими страшно-рѣзкими положеніями, и только черезъ пять лѣтъ отдалось въ нашемъ умственномъ сознаніи рядомъ явленій, связанныхъ одною мыслью, бывшихъ результатомъ одного процесса... И понятно, что школа, доктрина образовалась не вдругъ, равно какъ понятно и то, что доктрина провела мало по малу всѣ рѣзкія положенія, высказанныя заразъ смѣлымъ теоретикомъ, но провела ихъ совершенно изъ другихъ основъ. Основа Чаадаева былъ католицизмъ, основою западничества стала философія.
Дѣло шло постепенно... Въ самой эпохѣ, присвоявшей себѣ тогда названіе "романтически-народной", были уже элементы разложенія. Я разсмотрѣлъ одну сторону ея -- направленіе, которое искреннѣйшимъ образомъ выразилось въ Загоскинѣ и его дѣятельности...
Въ отрицательныхъ стремленіяхъ Полеваго, не смотря на то, что стремленія эти не выразились ни въ какихъ опредѣленныхъ формахъ, заключался уже однако протестъ противъ господствовавшаго тогда взгляда на народъ, на его бытъ и исторію. Протестъ этотъ шевелилъ нѣсколько умы, имѣлъ не смотря на свою безосновность съ одной стороны, и на свою наглую заносчивость съ другой, достаточное количество приверженцевъ. Отъ этого протеста ждали чего-то, ждали въ особенности умы молодые и притомъ мало знакомые съ наукой, умы, которые и учиться-то собственно начали по Телеграфу Полеваго... Дождались впослѣдствіи "Купца Иголкина" и "Параши Сибирячки", но именно этихъ-то послѣдствій никакъ не ожидали и тѣмъ менѣе могли ихъ предвидѣть... Ожиданіе не было разочаровано даже появленіемъ исторіи русскаго народа и романа "Клятва при гробѣ Господнемъ". Полевой былъ самоучка, Полевой былъ человѣкъ народа, и самоучки, изъ которыхъ большею частью состояла тогда наша публика, охотно прощали ему и пробѣлы его наскоро нахватаннаго образованія и его самохвальство, за что-то таинственное въ будущемъ, чего отъ него ожидали... Надобно сказать, что неумѣренный, можно сказать неблагопристойный тонъ антагонистовъ Полеваго, даже ученѣйшихъ и даровитѣйшихъ, каковы были Надеждинъ и Погодинъ, много содѣйствовалъ тому, что сочувствіе большинства читателей было на сторонѣ Полеваго. Совершенно правые въ разоблаченіи безосновности и наглости отрицанія Полеваго, противники его были неправы въ томъ, что не видали необходимости отрицанія карамзинскихъ формъ пониманія быта и исторіи народа, стояли за эти формы какъ за какую-то неприкосновенную святыню, когда явнымъ образомъ сознаніе этими формами уже не удовлетворялось, когда эпоха явно искала чего-то иного, искала тревожно и встрѣчала сочувствіемъ отрицательныя стремленія. Они сами, какъ тогда такъ и впослѣдствіи, ревностные поборники народности, не могли и не хотѣли понять, что протестъ и протестъ законный заявлялъ себя въ самомъ названіи своей исторіи Полевымъ "исторіею русскаго народа." Они, даже нѣсколько недобросовѣстно, увлеченные враждою къ Полевому и пристрастіемъ къ старому идолу, видѣли даже и въ этомъ названіи одинъ разсчетъ, одну спекуляторскую продѣлку, такъ какъ оно несомнѣнно родилось подъ вліяніемъ духа протеста... Полевой владѣлъ безспорно чуткостью и отзывчивостью на вопросы своего времени, чуткостью и отзывчивостью замѣчательными, и для того, чтобы быть истинно великимъ дѣятелемъ въ исторіи нашего развитія, ему недоставало одного только -- глубокаго и пламеннаго убѣжденія. Онъ угадалъ, что эпохѣ нужно было отрицаніе, но не пошолъ смѣло за эпохою, какъ пошолъ смѣло Бѣлинскій и потому не овладѣлъ эпохою, какъ овладѣлъ ею Бѣлинскій...
Эпоха не была народною, но за то дѣйствительно была вполнѣ "романтическою", т. е. эпохою чаяній, тревожныхъ порываній къ чему-то, броженія силъ и даже безцѣльной траты ихъ... Три высокихъ таланта были жертвами этого броженія и этой безцѣльной траты силъ: Марлинскій, Полежаевъ, Мочаловъ... Это было можетъ быть то въ нашемъ развитіи, что у нѣмцевъ такъ называемый Sturm und Drang Periode, періодъ разбойниковъ Шиллера, драмъ Клингера и безобразной жизни юнаго Гёте съ другомъ его Веймарскимъ герцогомъ -- только по нашему болѣе живому характеру, несравненно сильнѣе и нелѣпѣе. У нѣмцевъ иное дѣло мысль, а иное дѣло жизнь: Кантъ и Гегель были самыми спокойными гелертерами, даже въ нѣкоторомъ отношеніи филистерами: мужество и старость Гёте не похожи были на его юность, и изъ всего кружка этихъ буйныхъ юношей только одинъ Мефистофель Меркъ кончилъ самоубійствомъ, да Шиллеръ рано умеръ, "съ горя, что онъ нѣмецъ", какъ выражался одинъ оригинально-умный россійскій циникъ. Ho y насъ романтизмъ и тревога отражались въ цѣлой жизни лицъ и даже поколѣній, ложившихся въ могилу такими же, какими были въ колыбели. Мы свято вѣрили въ то, что для нашихъ старшихъ на пути развитія братій было только броженіемъ умственнымъ и прямо, нисколько не колеблясь, ни передъ чѣмъ не останавливаясь, переводили въ жизнь идеи, часто даже плохо ихъ переваривши...
Колоссальные замыслы, тревожные сны и -- въ дѣйствительности -- паденіе въ грязь цинизма какъ Полежаевъ, или въ совершенно пустыя пространства какъ Марлинскій, донъ-кихотство принимавшее не разъ восточную и притомъ татарскую физіогномію, истощеніе жизненныхъ силъ не въ борьбѣ, а въ праздномъ дилетантизмѣ, въ праздной игрѣ жизнью, вотъ что отличало въ эту эпоху натуры дѣйствительно могучія. Но болѣзнь напряжонности нравственной распространялась какъ зараза и не одни могучія натуры ей подвергались, а всѣ натуры сколько нибудь впечатлительныя, хотя и слабыя. На ихъ долю выпадала ходульность и потомъ паденіе въ пошлость жизни, въ пошлость созерцанія жизни...
Странно, что Полевой, одинъ изъ блестящихъ двигателей эпохи -- подвергся послѣдней участи, и самъ засвидѣтельствовалъ ее въ знаменитомъ эпилогѣ своего романа: "Аббадонна".
Въ романтизмѣ этой эпохи именно нужно различить два направленія. Одно зявляло себя могучими силами, необузданными стремленіями, колоссальными замыслами и давало подчасъ свидѣтельства очевидныя и несомнѣнныя присутствія въ себѣ такихъ свойствъ. Литературно выразилось оно въ Полежаевѣ и Марлинскомъ. Другое постоянно напрягалось и падало въ смѣшное или пошлое, какъ Полевой и Кукольникъ. Первое направленіе само себя разрушало, само себя сжигало, но сжигало какъ фениксъ, возродилось яркимъ, хотя быстро промелькнувшимъ явленіемъ, явленіемъ Лермонтова, ибо всѣ тѣ элементы, которые тревожно и часто безобразно бушевали и бродили въ геніальныхъ проблескахъ Полежаевскаго таланта, въ Амалатъ Бекѣ, Красномъ Покрывалѣ, даже Мулла-Нурѣ и Вадимовѣ Марлинскаго, получили цѣлость и гармонію въ немногихъ оставшихся намъ созданіяхъ великаго, рано похищеннаго у насъ рокомъ поэта -- и нѣтъ поводовъ думать, чтобы элементы эти закончили совсѣмъ свое дѣло, чтобы они вновь не возродились въ иномъ великомъ поэтѣ. Они были и въ Пушкинѣ, но онъ держалъ стихіи въ рукахъ какъ великій заклинатель: они составляютъ существенныя наши свойства и лишать насъ ихъ можетъ только развѣ то направленіе мысли, которое на всякій протестъ и на всякую страстность смотритъ какъ на зло и преступленіе.
Другое направленіе романтизма выразилось въ литературѣ нашей исключительно кажется для того, чтобы надъ нимъ, какъ надъ всѣмъ ложнымъ, посмѣялся своимъ горькимъ смѣхомъ Гоголь, да развѣ для того еще, чтобы оппозиціи западничества, враждебно боровшейся съ мракобѣсіемъ самодурства и тупоумной покорностью -- было надъ чѣмъ позабавиться. Какъ ложь оно исчезло безъ слѣда, и съ своими непонятыми поэтами Рейхенбахами, кончающими свои похожденія мѣщанскимъ благополучіемъ во вкусѣ Августа Лафонтена и съ своими итальянскими художниками и импровизаторами, заговаривающимися до "младенческой", со всѣми своими бурями въ стаканѣ воды... Въ сущности, говоря серьёзно, всѣ эти Рейхенбахи, Тассы, Доменикины, Нино-Галлури съ ихъ "разгулами жизни" и съ аркадскими сценами плетенія корзинокъ для пастушекъ -- содѣйствовали къ отрезвленію нашему отъ всего "напущеннаго" на нас и возбудили въ литературѣ не только горькій смѣхъ Гоголя, но спокойную и здоровую оппозицію здраваго смысла и житейскаго такта, оппозицію, заходившую иногда и за границы въ сухо-резонерныхъ постройкахъ произведеній яркаго таланта г. Гончарова, въ слишкомъ низменномъ подчасъ уровнѣ жизненнаго взгляда, выражающагося въ крѣпко -дѣйствите льныхъ произведеніяхъ г. Писемскаго; въ крайностяхъ того психическаго анализа, которымъ такъ сильны и такъ совершенно новы разсказы гр. Толстаго... Ложь на дѣйствительность, ложь ничѣмъ не оправдывавшаяся, ни искренностью странныхъ порывовъ, ни броженіемъ могучихъ силъ, ложь безсильная и потому смѣшная, вызвала требованіе правды въ изображеніи дѣйствительности, правды во что бы то ни стало, хотя бы сухо-практической и разсудочной, стало быть односторонней (Обыкновенная исторія), хотя бы низменно и даже подчасъ пошло житейской (Тюфякъ, Бракъ по страсти) -- хотя бы неумолимой и погрязающей въ безвыходномъ анализѣ, приводящемъ въ концѣ концовъ къ апатіи (Толстой).
Между тѣмъ это самое направленіе безсильное и безплодное, обязанное какимъ либо значеніемъ только оппозиціи имъ возбужденной, это направленіе устремляется тоже на русскій бытъ, на русскую исторію, на русскую народность.
И вотъ въ чемъ была ошибка западничества. Мрачную доктрину добродушнаго Загоскина считало оно за народное созерцаніе: клеветы на народность драмъ Кукольника и Полеваго за выраженіе народности...
Хотя нѣсколько и смѣшно по поводу драмъ Полеваго и Кукольника говорить о судьбѣ нашей исторической драмы, но когда припомнимъ эти факты еще не слишкомъ давніе, факты не болѣе какъ лѣтъ за пятнадцать назадъ и даже еще менѣе, подававшіе поводъ къ толкамъ весьма серьёзнымъ о невозможности русской исторической драмы, о недостаткѣ драматизма въ самой нашей исторіи и бытѣ; когда подумаемъ, что и въ настоящую минуту этотъ вопросъ далеко еще не рѣшенъ и по временамъ рѣшается еще по старому, -- необходимость остановиться нѣсколько на драматической дѣятельности покойнаго Полеваго и г. Кукольника, равно какъ и вообще на фальшивомъ направленіи отъ нихъ происшедшемъ становится очевидною.
Вопросъ вовсе не маловажный -- можемъ ли мы или нѣтъ имѣть истторическую драму, въ настоящемъ смыслѣ. Что до сихъ поръ мы ее не имѣли кромѣ очерковъ Пушкина, да третьяго акта "Псковитянки" Мея -- это фактъ и фактъ, который велъ западничество къ прямому заключенію объ отсутствіи драматическаго движенія въ нашемъ историческомъ быту, къ заключенію, изъ котораго непосредственно вытекало другое, о невозможности иного, кромѣ отрицательнаго, комическаго изображенія нашего быта вообще.
Заключенія же выведены были изъ неудачныхъ и смѣшныхъ попытокъ изображенія.
Смѣшная сторона нашего романтизма, выразившаяся въ разныхъ Доменикинахъ и "Джуліо Мости" г. Кукольника, въ разныхъ поэтахъ, художникахъ, мечтателяхъ г. Полеваго, не довольствовалась "изображеніемъ итальянскихъ страстей на сѣверѣ" и перенесла свои бури въ стаканѣ воды на почву русской исторіи и вообще русскаго быта.
Какъ въ большей части явленій нашихъ литературъ, толчокъ былъ данъ извнѣ -- подражаніемъ французамъ и нѣмцамъ, которые въ тридцатыхъ годахъ (а нѣмцы еще прежде) усиливались создать у себя историческую драму, и создавали только или геніальные парадоксы въ драматической формѣ какъ Викторъ Гюго, или съумасшедшіе сны какъ Захарія Вернеръ, или наконецъ пошлости какъ Раупахъ -- и много много что искусныя мозаическія этюды какъ Просперъ Мериме въ своей "Жакеріи".
Историческая драма въ настоящемъ ея смыслѣ была не у многихъ народовъ, a именно до сихъ поръ во всей исторіи человѣчества только у трехъ народовъ -- у грековъ, у англичанъ и у испанцевъ.
Потому что возможность настоящей исторической драмы условливается не одною геніальностью поэтовъ народныхъ, a историческими судьбами народовъ и извѣстными эпохами.
Драма вообще (трагедія или комедія это все равно), если смотрѣть на нее серьёзно есть не что иное, какъ публичный культъ, совершаемый народной сущности, общественное богослуженіе; позволяю себѣ выразиться такъ, употребляя слово богослуженіе въ языческомъ смыслѣ. Тѣмъ болѣе историческая драма. Драматургъ народный, тѣмъ болѣе драматургъ историческій, долженъ соединять въ себѣ два повидимому несоединимыя свойства: глубочайшее прозрѣніе жизни, прозрѣніе мудреца съ совершенно непосредственнымъ, нетронутымъ, никакой рефлексіей неподорваннымъ міросозерцаніемъ, отождествленнымъ съ міросозерцаніемъ своего народа; однимъ словомъ быть жрецомъ, который вѣруетъ въ своихъ боговъ и котораго не заподозрѣваетъ поэтому масса въ искренности его служенія, а вмѣстѣ учащимъ массу, представляющимъ вершину ея міросозерцанія...
Ясное дѣло что для такого жречества мало одной геніальности и богатства натуры въ жрецѣ. Ни Байронъ, ни Мицкевичъ напримѣръ, не смотря на свою геніальность, не могли быть такими жрецами, ни великій Шиллеръ даже не могъ быть вполнѣ такимъ жрецомъ, хотя вовсе не потому, что газета "Вѣкъ" изъявляетъ къ нему какъ къ поэту мало сочувствія, ни олимпіецъ Гёте,

Жизнью вполнѣ отдышавшій
И въ звучныхъ глубокихъ отзывахъ сполна
Все дольнее долу отдавшій.

Такими жрецами только были Мистагогъ Эсхилъ, разоблачавшій тайны мистерій въ Промеасѣ, съ "пчелой" народною Софокломъ, инквизиторъ Кальдеронъ и комедіантъ Шекспиръ. Такими жрецами могли быть Дантъ и Пушкинъ, но не были: одинъ былъ озлобленъ въ своихъ вѣрованіяхъ, другой не зналъ предѣловъ своихъ вѣрованій.
Для исторической драмы есть особенные народы, именно такіе, у которыхъ мысль не разъединена съ дѣломъ, а непосредственно въ него переходитъ, у которыхъ искусство идетъ объ руку съ жизнію, а не впереди ея какъ у насъ и нѣмцевъ, и не позади ея какъ шло нѣкогда у французовъ. И кромѣ того, въ жизни этихъ народовъ для исторической драмы есть особенныя эпохи -- эпохи, когда великія общенародныя событія только что отошли на такое приличное разстояніе, что могутъ быть созерцаемы и изображаемы, но не ушли уже такъ далеко, чтобы одѣться для массы туманомъ, чтобы быть забытыми до утраты къ нимъ кровнаго, непосредственнаго сочувствія, кровной, непосредственной съ ними связи. Надобно чтобы духъ возсоздаваемаго прошедшаго вѣялъ еще дыханіемъ жизни, носился еще надъ настоящимъ. Иначе массѣ нужно растолковывать совершаемый ей и передъ нею культъ, а ужь плохая та драма или тотъ культъ, который надобно растолковывать. Мрачная Мойра драмъ объ Эдипѣ и Атридахъ была живымъ вѣрованіемъ для зрителей Эсхила и Софокла. Какъ только начали разсуждать о Мойрѣ, смягчать ее (смягчая напримѣръ актъ материубійства Электры и Ореста), приводить роковыя титаническія ненависти и привязанности, въ болѣе мягкіе, болѣе человѣческіе размѣры, -- религіозность, искренность драмы упала и послѣдній цѣльный грекъ Аристофанъ не даромъ смѣялся надъ Эврипидомъ, не даромъ также въ лицѣ его искренняя трагедія обратилась въ искреннюю комедію, культъ Мойры въ культъ Вакха и Момуса. Въ сущности онъ и смѣялся-то не надъ талантивымъ человѣкомъ Эврипидомъ, а надъ тѣмъ, что талантливый человѣкъ упорно держится за распавшуюся форму, которую онъ Аристофанъ, человѣкъ геніальный, весьма просто смѣнилъ другою цѣльной и искренней.
Отъ мистерій религіозныхъ, принимаемыхъ съ страстною вѣрою, страстнымъ, полумавританскимъ народонаселеніемъ, отъ боя быковъ съ торреадорами и пикадорами, доселѣ еще неутратившаго своего значенія для народа; отъ романсовъ о Сидѣ и Маврахъ, сложившихся почти единовременно съ событіями -- въ эпоху только что вышедшую изъ борьбы, полную и рьщарства и религіознаго фанатизма, -- не труденъ былъ переходъ к Comedia Famosa и Autos sacramentales Лопе де Веги и Кальдерона. Тутъ кромѣ генія драматурговъ, носились въ воздухѣ вѣянія великихъ событій, не исчезъ еще рьщарскій духъ, не простылъ фанатизмъ религіозный. Масса могла вѣрить въ свою драму и своихъ драматурговъ какъ въ дѣло настоящее, серьёзное, не сочиненное, не выдуманное, столь же серьёзное и невыдуманное, какъ бой быковъ и костры инквизиціи. Мудрено ли, что жадно смотрѣлись эти зрѣлища при дневномъ даже свѣтѣ и подъ палящимъ солнцемъ? Это было дѣло кровное и простое.
Столь же кровное и простое дѣло была историческая драма Шекспира для того народа, у котораго доселѣ прошедшее не перестаетъ жить въ настоящемъ и въ такую эпоху, когда только что кончилась героическая эпоха славныхъ войнъ и междоусобныхъ браней -- впродолженіи которыхъ народъ завоевалъ себѣ свои кровныя права. Шекспиръ до того былъ жрецомъ своего культа, что ни въ симпатіяхъ ни въ антипатіяхъ не расходился съ народомъ. Что ему за дѣло что Жанна д'Аркъ была свѣтлымъ и героическимъ явленіемъ для своей страны? Въ глазахъ Англіи и ея толпы была она (какъ Маринка въ нашихъ пѣсняхъ), "злой еретницей и волшебницей"; такою онъ ее и изображаетъ. Что ему за дѣло, что Ричардъ III вовсе не былъ злодѣемъ (какъ открывается изъ новѣйшихъ изслѣдованій)? Въ памяти народа остался онъ злодѣемъ, и Шекспиръ создаетъ его такимъ, какимъ уцѣлѣлъ онъ въ памяти народа, позволивши себѣ только одно: возвести народное представленіе въ колосальный, общечеловѣческій типъ...
Дантъ и Пушкинъ, сказалъ я, могли бы по даннымъ натуры своей быть такими же жрецами, какъ греческіе трагики, Шекспиръ и испанцы... Ho y народа Дантова не было единства жизни, эпоха его представляла раздвоеніе идеаловъ, и онъ осужденъ былъ мѣдными чертами своими увѣковѣчивать свои проклятія жизни. Пушкинъ же поставленъ былъ нашимъ развитіемъ въ еще болѣе странное положеніе. Вмѣсто опредѣленныхъ вѣрованій, у него были только гаданія о жизни его народа, жизни, которая сама себя забыла...
"Эта Литва -- она къ намъ съ неба упала", вотъ великое слово разгадки нашихъ странныхъ отношеній къ нашей исторіи и къ нашему быту. Это слово такъ многозначительно въ своей комической простотѣ, что только у великаго писателя каковъ Островскій, могло оно вырваться... Но до этого слова долго надобно было намъ доходить, процессомъ блестящихъ, но фальшивыхъ карамзинскихъ аналогій, добродушнаго загоскинскаго мракобѣсія, пошлостей покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и т. д. и т. д.
И все-таки это слово не такъ оправдываетъ западничество съ его отрицаніемъ какъ это кажется на первый разъ, не ведетъ къ выводамъ, что у насъ не было жизни, потомучто жизнь сама себя забыла, не ведетъ даже къ тому выводу, что у насъ не можетъ быть народной исторической драмы, т. е. культа нашей народной сущности, по недостатку матеріаловъ для нея.
Надобно всегда различать, какъ остроумно и глубоко говаривалъ покойный Хомяковъ -- "божье попущеніе" отъ "божьяго соизволенія." Что татары оторвали насъ отъ XII вѣка и отъ нашего федеративнаго будущаго, что сѣверо-восточные князья-пріобрѣтатели, пользуясь татарскимъ игомъ, централизировали и вмѣстѣ кристаллизировали жизнь, это было конечно исторически-необходимо, т. е. проще говоря, это -- произошло. Но вѣдь произошло также и то, что въ эпоху междуцарствія вдругъ раскрылись всѣ язвы общественныя, на время заглушонныя хитрыми мѣрами Калиты и Ивана III и грозной централизаціей Ивана IV, вдругъ отозвались всѣ подавленныя стороны жизни и выступили подъ знаменами безчисленныхъ самозванствъ. Равномѣрно и въ духовномъ процессѣ нашемъ совершаются такіе факты, которые показываютъ, что связь наша съ исторіей и бытомъ народа вовсе не такъ разорвана, какъ это казалось лѣтъ за пятнадцать назадъ, что кругомъ насъ въ тишинѣ совершается жизнь, вовсе не такъ далекая отъ жизни даже XII столѣтія, какъ это кажется съ перваго раза. Какая разница напримѣръ въ хожденіяхъ паломника XII вѣка игумена Даніила и въ странствіяхъ смиреннаго инока горы Аѳонской отца Парѳенія, прочтенныхъ или читаемыхъ съ жаждою массою и прочтенныхъ съ невольнымъ увлеченіемъ даже образованнымъ классомъ, шевельнувшихъ въ немъ, въ этомъ образованномъ классѣ, доселѣ молчавшія въ немъ струны, вырвавшихъ слова сочувствія (хоть и величаваго), у такого тонко-развитаго и такъ мало способнаго къ неприличнымъ увлеченіямъ критика, какъ ех-редакторъ "Библіотеки для Чтенія"... А эти типы послѣднихъ временъ нашей литературы, бросившіе нежданно и внезапно свѣтъ на наши историческіе типы -- этотъ
Куролесовъ напримѣръ "Семейной хроники", многими чертами своими лучше теорій гг. Соловьева и Кавелина разъясняющій намъ фигуру грознаго Ивана, этотъ міръ купеческаго, т. е. уединенно-самостоятельно развившагося на своей почвѣ народнаго быта, раскрытый намъ Островскимъ и т. д.
Да! жизнь точно сама себя забыла до того, что для нея "Литва съ неба упала", но вѣдь что она забыла въ самой себѣ?.. Факты, а не значеніе фактовъ... Почему же, полагая что "эта Литва къ намъ съ неба упала", жизнь однако бьетъ такъ мѣтко иногда въ такіе вопросы, что вы и не ожидаете. Почему напримѣръ въ плохой, но народной пѣснѣ, сложившейся въ новыя времена -- вдругъ васъ поразитъ самый вѣрный историческій тактъ, самая странная политическая память.

Въ тридцать первыемъ году
Воевалъ полякъ Москву,
Подымался онъ войной
На Смоленску губерню...

Почему съ другой стороны, появленіе изъ подъ спуда пѣсенъ, сказокъ, преданій народа, свѣдѣній о народѣ, дѣйствуетъ на насъ развитыхъ и образованныхъ людей столь ошеломляющимъ образомъ, что осторожный и серьёзный г. Дудышкинъ, вдругъ нежданно-негаданно выскочилъ съ вопросомъ, народный ли поэтъ Пушкинъ? и рѣшилъ этотъ вопросъ отрицательно потому только, что міросозерцаніе Пушкина и рѣчь Пушкина не похожи на міросозерцаніе и рѣчь пѣсенъ, доставленныхъ въ "Отечественныя Записки" г. Якушкинымъ или сказокъ, изданныхъ г. Аѳанасьевымъ...
Почему все это? И въ правѣ ли мы остановиться на отрицаніи въ нашей жизни живыхъ элементовъ, т. е. элементовъ самобытныхъ, связанныхъ съ прошедшимъ? А западничество именно отрицало ихъ, эти живые элементы, и все наше прошедшее предало проклятію, осудило на небытіе...
Я объяснялъ уже, что было виною такой рѣзкой оппозиціи.
Послѣдняя фальшь въ пониманіи и представленіи нашей народности была наша историческая драма, и едва ли что-либо могло дѣйствительно такъ скомпрометировать нашу народность какъ эта незванная, непрошенная драма покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и иныхъ... Она была не только смѣшна, но въ высочайшей степени нахальна эта историческая драма; она навязывала публично такой взглядъ на исторію и бытъ народа, который людей незнакомыхъ съ народомъ и его бытомъ велъ къ одному отрицанію. Припомните возгласы о русскомъ кулакѣ, звѣрское самохвальство Ляпунова кукольниковскаго и татарскую сцену Ляпунова гедеоновскаго съ Мариною; припомните войну Ѳедосьи Сидоровны съ китайцами, припомните Минина и Пожарскаго въ "Рукѣ Всевышняго" г. Кукольника... Припомните еще нѣсколько столь же безобразныхъ пародій на нашу исторію и бытъ пашь, сходите въ театръ, когда даютъ тамъ (еще даютъ) послѣднее чадо этого направленія и притомъ самое пошлое: "Татарскую свадьбу" извѣстную подъ названіемъ "Русской свадьбы..." Нѣтъ! ни одна литература, даже французская въ драмахъ Вольтера, не клеветала такъ на исторію и бытъ своего отечества, какъ наша историческая драма... Мудрено ли, что она, вмѣстѣ съ предшествовавшими ей явленіями, съ историческими романами "романтически-народной" эпохи, вызвала такое сильное отрицаніе какъ отрицаніе западничества. Мудрено ли, что фальшивое пониманіе и представленіе нашей народности, долго набрасывало тѣнь, даже на благородное, хотя одностороннее, служеніе народности славянофильства?..


IV

Оппозиція, которой общее названіе есть западничеспво, выразилась какъ въ дѣятельности мыслителей, такъ и въ массѣ литературныхъ произведеній...
Но оппозиціи прямой и послѣдовательной, предшествовала оппозиція смутная, безсознательная, и на ней, прежде перехода къ разсмотрѣнію прямой оппозиціи, ея значенія и развитія, слѣдуетъ остановиться для полноты очерка.
Безсознательная оппозиція родилась въ самой "романтически-народной" эпохѣ и вся выразилась въ дѣятельности единственнаго настоящаго таланта этой эпохи -- въ дѣятельности Лажечникова.
Лажечниковъ -- уже прошедшее для насъ, до того прошедшее, что когда лѣтъ за пять назадъ, мы встрѣтились съ произведеніемъ любимаго нѣкогда романиста въ "Русскомъ Вѣстникѣ", мы всѣ тщетно искали прежнихъ впечатлѣній, тщетно искали того, что нѣкогда такъ сильно интересовало всѣхъ насъ въ "Новикѣ", "Ледяномъ домѣ", "Басурманѣ"... И это не потому только, что Лажечниковъ, котораго любили мы прежде какъ историческаго романиста, явился въ своемъ старческом произведеніи сентиментальнымъ повѣствователемъ -- нѣтъ! He болѣе какъ за годъ тому назадъ появилась въ печати -- давно извѣстная многимъ и давно съ восторгомъ читавшаяся многими -- драма "Опричникъ": она не возбудила къ себѣ никакого сочувствія -- и вдругъ оказалась совершенно устарѣлою.
Когда-то я назвалъ Лажечникова "допотопнымъ" явленіемъ. Надъ моимъ, дѣйствительно страннымъ терминомъ смѣялись, и я самъ готовъ былъ и готовъ теперь смѣяться надъ дикимъ терминомъ какъ надъ терминомъ, но за сущность мысли, выраженной неудачнымъ терминомъ, точно также готовъ стоять теперь, какъ готовъ былъ стоять тогда.
Идеи, какъ нѣчто органическое, проходятъ извѣстныя формаціи, болѣе или менѣе несовершенныя, до своего полнаго, прямого и гармоническаго осуществленія. Такъ точно и идея народностш въ нашей литературѣ. Одною изъ самыхъ замѣчательныхъ, самыхъ могущественныхъ, но далеко не стройныхъ еще формацій, была художественная дѣятельность Лажечникова. Въ этомъ смыслѣ, нисколько не думая унизить замѣчательно-даровитаго писателя съ одной стороны и нисколько не впадая въ мистическій пантеизмъ съ другой, я позволилъ себѣ назвать его дѣятельность допотопною. Как допотопныя, нестройныя формы бытія относятся къ болѣе умѣреннымъ, но стройнымъ живущимъ формамъ послѣпотопнымъ, такъ точно и явленія, подобныя Лажечникову, относятся напримѣръ въ дѣлѣ выраженія народности въ нашей литературѣ, положимъ напримѣръ къ Островскому -- или явленія, подобныя Марлинскому и Полежаеву къ кратковременной, но ясной, яркой и художественно-гармонической дѣятельности Лермонтова. У всякаго великаго писателя найдете вы въ прошедшемъ предшественниковъ въ томъ дѣлѣ, которое составляетъ его слово, найдете явленія, которыя смѣло можете назвать формаціями идеи. Развѣ въ Нарѣжномъ напримѣръ (въ особенности въ "Бурсакѣ" его), не видать тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ слагаются потомъ у Гоголя "Вій", "Тарасъ Бульба" и т. д. Перечтите хоть изображеніе жизни бурсы въ "Бурсакѣ", и сравните съ нимъ изображеніе Гоголя въ упомянутыхъ повѣстяхъ, и вы конечно поймете, что сущность моей мысли, выразившейся въ дикомъ для ушей терминѣ, совершенно справедлива.
Въ особенности справедлива она въ отношеніи къ Лажечникову.
Едва ли можно найти гдѣ-либо талантъ, представляющій болѣе хаотическое смѣшеніе высокаго художественнаго такта, съ самой очевидной безтактностью, глубочайшаго прозрѣнія въ сущность народнаго характера, геніальныхъ проблесковъ пониманія народной жизни и ея типовъ въ отдаленномъ прошедшемъ, съ ходульностью и рутинерствомъ, достойными покойнаго Полеваго и г. Кукольника -- истинной, здоровой поэзіи дѣйствительности, съ безобразною, и, съ зрѣлой точки зрѣнія, смѣшною напряжонностью; стремленій къ правдѣ изображенія съ рѣшительной фальшью взгляда на жизнь.
Всѣ эти противоположныя свойства явились въ первомъ произведеніи г. Лажечникова въ "Послѣднемъ Новикѣ", повторились съ преобладаніемъ безобразія въ "Ледяномъ домѣ", и наконецъ въ "Басурманѣ" достигли высшаго и совершенно равнаго развитія. Своими, часто въ высокой степени объективными изображеніями историческихъ эпохъ и историческихъ типовъ, Лажечниковъ во всѣхъ этихъ произведеніяхъ поднимается на такую высоту, которая даже и въ нашу эпоху была бы изъ числа желаемыхъ, и притомъ именно тогда, когда онъ строго держится сообщенныхъ ему исторіею матеріаловъ. Съ другой стороны -- собственными своими фантазіями на историческія лица и своими чисто вымышленными лицами, онъ падаетъ до той грани смѣшнаго, которую представляли собою покойный Полевой и г. Кукольникъ. Единственное что раздѣляетъ его съ ними, это -- благородство воззрѣнія на жизнь, и это благородство имѣетъ оппозиціонный западный характеръ.
Лажечниковъ такое явленіе въ нашей литературѣ, такое важное звѣно въ цѣпи отношеній литературы нашей къ народности, что стоитъ анализа болѣе подробнаго нежели тотъ, который позволяютъ мнѣ предѣлы моего разсужденія, въ которомъ я принужденъ ограничиваться только намеками и общими выводами. Сколько до сихъ пор еще искренняго и неотразимо-привлекательнаго въ его "Новикѣ", не смотря на растянутость романа, на ненужныя, ходульныя и на сантиментальныя до приторности лица, не смотря на явное пристрастіе къ великому преобразователю и его людямъ... Какое чутье истиннаго поэта помогло ему -- вопреки даже пристрастію къ преобразователю и преобразованію -- тронуть въ разсказѣ Новика съ такою подобающею таинственностью и вмѣстѣ съ такимъ сочувствіемъ сторону оппозиціи -- лица Софьи, князя Голицына, понять поэзію и значеніе оппозиціи -- чего страннымъ образомъ не понялъ или не захотѣлъ понимать человѣкъ, болѣе его знакомый изученіями съ Петровской эпохою и болѣе его, простодушнаго романиста, обязанный къ правдѣ -- Погодинъ, который въ своей драмѣ о Петрѣ Великомъ -- представилъ лица оппозиціи какими-то фанатиками-идіотами, фанатиками-мошенниками или фанатиками-трусами. По какому наитію онъ съумѣлъ придать трагически-грандіозный характеръ Андрею Денисову, хотя и впалъ въ ходульность въ его изображеніи?.. И почему наконецъ у одного Лажечникова явилось въ ту эпоху чувство патріотизма, очищенное отъ татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, безъ апотеозы кулака и бараньяго смиренія?..
Напряженность и ходульность, въ которой упрекали "Ледяной домъ" даже при его появленіи, дѣйствительно очевидныя, объясняются страстною впечатлительностью натуры нашего романиста. Вліяніе колоссальнаго произведенія Гюго, "Notre Dame" -- очевидно на этомъ произведеніи, хотя между-тѣмъ оно нисколько не подражаніе. Оно отзывъ -- и отзывъ имѣющій свое, совершенно особенное обаяніе. Въ "Ледяномъ домѣ" все фальшиво (кромѣ чисто-историческихъ фигуръ и притомъ тѣхъ, къ которымъ авторъ относился безъ страстнаго участія), все -- отъ главнаго героя и героини, до цыганки Маріулы и до секретаря Зуды, и между-тѣмъ эта фальшь увлекаетъ васъ невольно, потомучто эта фальшь -- порожденіе истинной и неподдѣльной страстности, ходульной, но сильной. Ложный паѳосъ отношеній Волынскаго и Маріорицы, не паѳосъ Полеваго или г. Кукольника, а паѳосъ Марлинскаго, т. е. смѣсь волканическихъ порывовъ съ дурнымъ вкусомъ. Въ самомъ Волынскомъ, невѣрномъ исторически, невѣрномъ пожалуй и психологически -- сколько удивительно угаданныхъ чертъ русскаго человѣка, до того поэтическихъ и вмѣстѣ истинныхъ, что доселѣ еще Волынскій Лажечникова -- единственный типъ широкой русской натуры, поставленной въ трагическое положеніе... Вспомните сцену: "вставай народъ", "умирай народъ" сцену пирушки, сцену ночной прогулки ямщикомъ, сцену свиданія съ женою, сцену безпощадно обличающую всю безхарактерность широкой русской натуры, весь недостатокъ <выдержки> ей свойственный... Вспомните вообще всю цѣлость вашего впечатлѣнія отъ этой могучей и безхарактерной, широкой и вмѣстѣ развратной личности, и скажите: не жаль вамъ было, когда г. Шишкинъ съ безпощадною строгостью изслѣдователя разрушалъ передъ вами историчность лажечниковскаго образа, не жаль вамъ было разставаться съ Волынскимъ Лажечникова?.. He готовы ли вы были въ иную минуту сказать съ великимъ поэтомъ:

Да будетъ проклятъ правды свѣтъ,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, къ соблазну жадной,
Онъ угождаетъ злобно. Нѣтъ!
Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже
Насъ возвышающій обманъ...

О да! всѣмъ вѣроятно было жаль этого образа, жаль потому, что много ощущеній пережили вы въ былую эпоху съ романомъ Лажечникова. Это былъ притомъ первый въ эту эпоху тревожный и "безнравственный" (въ казенномъ смыслѣ) романъ; тревожная и совершенно противная условной нравственности струя по немъ бѣгущая, не выкупляется ни казнью Волынскаго, ни смертью Маріорицы. Это уже романъ протеста -- протеста противъ условной и узкой нравственности загоскинскаго направленія, какъ и первый романъ Лажечникова "Послѣдній Новикъ" отзывался уже протестомъ за преобразованную жизнь Россіи, противъ стараго до Петровскаго быта.
Протестомъ же и притомъ безсознательно западнымъ былъ и третій романъ Лажечникова, его "Басурманъ", въ которомъ и достоинства и недостатки нашего даровитаго романиста поднялись до своей послѣдней и высшей степени. Въ "Басурманѣ" собственно три стороны: 1) сторона созданія историческихъ типовъ и изображенія эпохи, до сихъ поръ еще стоящая на высокой степени, -- сторона, въ которой только Л. А. Мей сравнялся съ Лажечниковымъ; 2) сторона чисто-ходульная -- смѣшная до крайней степени смѣшного, до художниковъ г. Кукольника и 3) сторона протеста. О первыхъ двухъ сторонахъ говорить много нечего. Лица Ивана III, боярина Русалки, боярина Мамона, боярина Образца, князя Холмскаго, прологъ и проч., сцены во дворцѣ Ивана, въ тюрьмахъ, свиданіе Ивана съ Марьей, завоеваніе Твери, все это до сихъ поръ вѣроятно всѣмъ памятно, ибо все это до сихъ поръ высоко-художественно и невольно возбуждаетъ вопросъ: какое громадное чутье таланта нужно было для того, чтобы, оставшись вѣрнымъ Карамзину, въ его всегда правильныхъ сочувствіяхъ (къ Новгороду, къ Твери и проч.), совершенно высвободиться изъ подъ вліянія его, тяготѣвшихъ надъ всѣми литыхъ формъ; создать образы, совершенно вѣрные лѣтописямъ, создать для этихъ образовъ особенный, колоритный и вмѣстѣ простой, нисколько не мозаическій языкъ, вглядѣться такъ проницательно въ простыя и часто вовсе неколоссальныя пружины событій и дѣйствій, носящихъ у Карамзина ложно-эффектный блескъ величавости. До сихъ поръ никто не превзошолъ Лажечникова въ этомъ дѣлѣ: одинъ Мей, повторю я опять, сравнялся съ нимъ въ третьемъ и четвертомъ актѣ "Псковитянки". Съ другой стороны, памятны всѣмъ точно также и мечтанія Аристотеля Фіоравенти, достойныя Доменикина г. Кукольника, заговаривающагося до "младенческой", и сентиментальный нѣмецкій докторъ столь же смѣшной, какъ поэты Полеваго и проч. и проч.
Что касается до третьей стороны романа Лажечникова, до стороны протеста, то протестъ очевидно въ немъ двоякій. Одинъ отзывавшійся уже въ "Новикѣ", протестъ противъ грубости, невѣжества и закоснѣлости стараго быта, протестъ чисто западный, съ опредѣленнымъ сознаніемъ идеаловъ. Другой протестъ безсознательно народный, еще смутный, неопредѣленный какъ лепетъ, хотя и правый, -- тотъ же протестъ, который такъ ясно высказался въ послѣднихъ произведеніяхъ Островскаго. Этимъ протестомъ созданы лица Хабара Симскаго, Аѳанасія Тверитянина, любовь дочери боярина Образца и ея трагическая участь, вдова Селинова и т. д. Пусть Хабаръ еще больше блестяще, чѣмъ полно созданъ, пусть въ рѣчахъ Анастасіи и вдовы Селиновой еще непріятно поражаютъ иногда фальшивые ноты, но основа отношеній ихъ, психологическія пружины ихъ натуръ вѣрны и народны, но протестъ который таится въ этихъ образахъ, зародышъ протеста самобытнаго, хотя еще смутнаго.
Четвертое важное произведеніе Лажечникова -- недавно только явившееся на свѣтъ Божій -- его драма "Опричникъ" слабѣе всѣхъ прежнихъ по выполненію, хотя также знаменательна какъ одна изъ формацій того, что полно, просто и стройно выполняется въ наше время Островскимъ. Въ "Опричникѣ" дорога вовсе не историческая сторона драмы (кромѣ сцены въ гостиномъ ряду). Странное дѣло! Лажечниковъ, который въ изображеніи Ивана III и Марѳы шагнулъ черезъ карамзинскія литыя формы, въ изображеніи Ивана IV и его опричниковъ является чисто рабомъ этихъ самыхъ формъ и вмѣсто живыхъ образовъ, сочиняетъ ходульнѣйшія лица, думающія и говорящія ходульнѣйшимъ образомъ. Въ "Опричникѣ" дорога его семейная сторона, приходъ боярыни Морозовой къ врагу ея семьи, слова "Твоя да божья", съ которыми дочь падаетъ къ ногамъ отца, выдающаго ее замужъ за немилаго -- слова также вырванныя изъ русской души, какъ слова Любови Гордѣвны Островскаго (твоя воля батюшка!) намеки на семейное начало. Больше же ничего нѣтъ въ "Опричникѣ", нѣтъ прежде всего живого, человѣческаго и вполнѣ колоритнаго языка...
Какъ же, позволяю еще разъ спросить, прикажете назвать этотъ безспорно высокій, но хаотическій талантъ, стоящій на грани западничества и славянофильства, иногда прозрѣвающій народную сущность глубже и западничества и славянофильства, и опережающій лѣтъ на пятнадцать наше пониманіе народности, иногда же фальшивый до очевидности, напряженный до ложнаго паѳоса, и даже смѣшной до крайней грани смѣшного, до Полеваго и до Кукольника, -- какъ его назвать иначе, какъ одною изъ первыхъ формацій правильнаго пониманія народности, формацій міра идеальнаго, параллельныхъ съ допотопными формаціями матеріальнаго міра.
По сочувствіямъ и идеаламъ западникъ гораздо болѣе чѣмъ славянофилъ и ужь всего менѣе адептъ шишковско-загоскинскаго направленія, вѣрнѣйшій послѣдователь Карамзина въ идеяхъ, умѣвшій однако перешагнуть черезъ его литыя формы, поклонникъ преобразованія, преобразователя и людей преобразованія и преобразователя, Лажечниковъ однако же смутно носитъ въ своемъ творчествѣ идеалы самобытнаго, народнаго протеста, затрогиваетъ хотя и не всегда правильно такія струны русской души, которыя отзываются полно только черезъ пятнадцать лѣтъ потомъ!


V

Я старался съ возможной точностью и подробностью изложить всѣ обстоятельства, подъ вліяніемъ которыхъ сложилось въ нашемъ умственномъ процессѣ явленіе, называемое западничеспвомъ, вывести всѣ причины его происхожденія и его сильнаго развитія.
Результатъ изъ моего изложенія вывести, какъ мнѣ кажется, не трудно.
He съ народностью боролось западничество, а съ фальшивыми формами, въ которыя облекалась идея народности. И вина западничества -- если можетъ быть вина у явленія историческаго -- не въ томъ конечно, что оно отрицало фальшивыя формы, а въ томъ, что фальшивыя формы принимало оно за самую идею.
Увлекаемое какъ всякая теорія роковымъ процессомъ къ абсурду, къ отрицанію значенія нашей народности, оно разумѣется дошло до этого абсурда не вдругъ, a постепенно, хотя довольно быстро.
Смѣлая теорія высказанная Чаадаевымъ, сначала не нашла себѣ отголоска въ русской литературѣ. Она разработывалась такъ сказать, по частямъ.
Отрицаніе сперва увидѣло только раздѣленіе между нашей жизнью до реформы Петра и нашей жизнью послѣ реформы... Раздѣленіе представилось, да еще и теперь можетъ быть нѣкоторымъ представляется въ видѣ какой-то бездны, расторгающей два міра, ничего общаго между собою не имѣющіе, одинъ -- міръ застоя, общественной, нравственной и умственной тины; другой -- міръ человѣческихъ стремленій и развитія.
На первый разъ западничество выразилось въ привязанности и пристрастіи къ преобразователю и преобразованію -- привязанности и пристрастіи, которое раздѣляли съ нимъ многіе, впослѣдствіи рѣзко отъ него отдѣлившіеся дѣятели (Надеждинъ, Погодинъ и другіе). Западничество притомъ, въ лицѣ своего высшаго дѣятеля -- Бѣлинскаго, увлекшись формами гегелизма и на вѣру принявши змѣиное положеніе великаго учителя, что "все что есть, то разумно", наивно считало себя прямо враждебнымъ какъ Чаадаевской, такъ и всякой возстающей на дѣйствительность теоріи, доходило въ своемъ примиреніи съ дѣйствительностью до самыхъ крайнихъ результатовъ...
Такое наивное упоеніе дѣйствительностью было разумѣется не продолжительно.
Въ 1840 году мысль идетъ отъ отрицанія къ отрицанію. Въ 1839 году "Отечественными Записками" еще съ воторгомъ привѣтствуется "Басурманъ" Лажечникова за его народность; еще появляется юношески-восторженная, но до сихъ поръ имѣющая свою цѣнность статья о циклахъ русскихъ богатырскихъ пѣсенъ и сказокъ, съ глубокимъ философскимъ и поэтическимъ пониманіемъ ихъ содержанія и значенія. Черезъ два года -- являются статьи Бѣлинскаго о томъ же предметѣ, яростно-отрицательныя. Въ 1839 и даже въ 1840 годахъ печатаются еще статьи Коллара о славянствѣ въ "Отечественныхъ Запискахъ". Черезъ пять лѣтъ, въ порывѣ фанатизма и въ увлеченіи борьбы, объявляется тамъ же во всеуслышаніе, что Турція какъ "государство", внушаетъ гораздо болѣе интереса, чѣмъ сбродъ славянскихъ племенъ, ею порабощенныхъ -- мысль, которой знаменитое мнѣніе "Атенея" 1859 г. о цивилизаторской роли австрійскаго жандарма въ славянскихъ земляхъ -- является только повтореніемъ. Но то, что принимается какъ истина въ 1844 году, отвергается единодушно всѣми въ 1859 году.
Сила западничества заключалась въ отрицаніи ложныхъ формъ народности. Какъ только вмѣсто ложныхъ формъ показались настоящія, оно неминуемо должно было пасть и дѣйствительно пало.