В Нижнем Новгороде набирает мощь кампания по прославлению М. Горького. Повод – близкое 150-летие основоположника «пролетарской литературы». У нас юбилею придают особое значение и особую ширь, ведь Горький – мировая знаменитость, а значит, и гордость. Здесь всегда процветал культ выразителя чувств русофобов всех мастей. А в наше время это особенно важно: каждый город ищет свой неповторимый брэнд. У кого-то это Дед Мороз, другой за неимением лучшего довольствуется Бабой Ягой.
В Нижнем Новгороде таким брэндом был и остается одиозный писатель средней руки, волею рока вознесенный до небес, – А.М. Пешков-Горький. И даже в эпоху гласности, когда слава Буревестника улетучилась как дым, в заповеднике его культа душку Максимыча продолжали неустанно чтить многочисленные горьковеды, организуя «чтения», «слушания», «конференции», а благодаря лоббированию настойчивости, – и местная власть. Сегодня реанимацией интереса к забытому читателями «классику» заняты, помимо горьковедов, чиновники, журналисты, заезжие знаменитости. Организуются «Горький фесты», конкурсы и выставки, выездные (в музеи) заседания местного парламента. Словом, в массах всячески насаждается мысль, что Горький – наше все.
А ведь так было не всегда. Культ А.М. на протяжении многих десятилетий пульсировал, то возносясь, то падая вниз. Он и изначально казался проницательным современникам чем-то искусственным, рукотворным, продуктом, как бы сегодня написали, мощного пиара. А уж эта его пульсация, похожая на синусоиду, доказывает такой факт с неопровержимостью.
И начинаешь понимать, что дело не в пресловутом горьковском художественном даровании, а в чем-то другом. И это другое – идеология. Вспомним, чем жила и дышала радикальная часть русскоязычной интеллигенции на рубеже 19-20 веков? Правильно, она жила ненавистью к "царизму". Она придумала себе идеальный запад и денно и нощно мечтала, проклинала, точила топор.
Вот на эту благодатную почву и упало девственное семя горьковского таланта. Он, конечно, был – тут никто не отрицает - но такой, каким обладали десятки, если не сотни сочинителей. Но счастье в виде сумасшедшей славы и не менее сумасшедших гонораров выпало именно А.М. Тут решающими оказались придуманный им самим миф о его горьком детстве ("самородок с социального дна) и конечно же, его темперамент. Ну кто мог еще так написать о современной российской действительности: "Свинцовые мерзости жизни". Это заметили, и на никому ранее неизвестного Пешкова сделали ставку.
А дальше все было делом пиар-техники. В игру включились десятки критиков, и Пешков-Горький стал живым классиком. Возникло течение, против которого плыть было неимоверно трудно.
Но нашлись и такие, кто воспротивился бурному, все ломающему на своем пути потоку славословий. Их было немного, но тогда это были имена: Дм. Философов, Мих. Меньшиков, Кор. Чуковский, написавший язвительную антигорьковскую статью "Пфуль". Потока они не остановили, но их свидетельские показания для будущих поколений остались.
Среди этих показаний заслуживают особого внимания оценки горьковского дарования, принадлежащие перу видного в то время литературного критика Юлия Айхенвальда. Вышедшие в 1908 году в сборнике «Силуэты русских писателей», они замечательны тем, что подвергают разбору не идеологию, а именно слог и стиль Буревестника, в то же время не оставляя камня на камне от его умничанья и резонерства.
Айхенвальд бьет в десятку, разоблачая мнимую свежесть и народность горьковских произведений:
«Казалось бы, всем складом своего оригинального существа и существования огражденный от пошлости, он впал именно в нее, в самую средину и глубину ее; и тот, кого мы принимали за прекрасного дикаря, за первобытного и самобытного рапсода воли и чувства, в ужасающей риторике своего «Человека» дал не только образец бездарности и безвкусицы».
Все горьковское морализаторство – не более чем примитивное подражательство, а лучше сказать – поза и фальшь:
"Моралист и дидактик, он почти никогда не отдается беспечной волне свободных впечатлений; опутав себя и читателя слишком явными, белыми нитками своих намерений и планов, он поучает уму-разуму и от ненавистной для него, изобличаемой интеллигенции перенял как раз ее умственность, ее теневые стороны. Питая неодолимую антипатию к приват-доцентам и склоняя их к обнаженным ногам Вареньки Олесовой, он сам тем не менее – дурной и мелкий интеллигент, вдобавок еще с привитой впоследствии наклонностью к заграничному декадансу. Он не мог сбросить с себя даже той небольшой и недавней культуры, которую второпях на себя накинул. И в нем сказалось не то, что есть хорошего, а то, что есть дурного в типе самоучки. Колеблясь между природой и образованностью, он ушел от стихийного невежества и не пришел к истинному и спокойному знанию, и весь он представляет собою какой-то олицетворенный промежуток, и весь он поэтому, в общей совокупности своего литературного дела, рисуется нам как явление глубоко некультурное".
Пренебрегая модой на Горького, критик указывает на то, от чего сознательно отворачиваются творцы его культа, - малокультурность, корявость языка, нелепость образов и сравнений:
«Многим афоризмам автора, безнадежно притязающим на глубокомысленность, можно предпочесть другие изречения его героев, более остроумные в своей неоспоримости, как, например: «человек без племянниц не дядя»… Впрочем, и остроумие его не только относительно, но и часто совсем безнадежно; его герои шутят, например, так: молекула гипотезе приходится внучкой. И даже не в том дело, насколько умны и оригинальны его замечания, – гибельно то, что его действующие или недействующие лица вообще не столько говорят, сколько изрекают, и они нужны ему не сами по себе, а лишь как сказители мыслей; в самой тюрьме у него заключенные перестукиваются не словами, а сентенциями и пальцами по камню выбивают мудрые утверждения: «кто освободил свой ум из темницы предрассудков, для того тюрьма не существует, ибо вот мы заставляем говорить камни – и камни говорят за нас». Даже образность его поучений не тешит, – наоборот, она, преднамеренная, часто у него совершенно невыносима, и впечатление пошлости достигает своего апогея, когда мы читаем, например, выражение «трупы грез» или слышим от героя такого рода фразы: «зубы моей совести никогда не ныли», «я дам вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины».
Не мудрено, что такая литература или, лучше, литературщина, теряет к себе всякий интерес со стороны массового читателя, как только спадает революционный психоз 1905 года, а вместе с ним – мода на обличителей «свинцовых мерзостей». Константин Зайцев позднее напишет об этом: «Книги его идут слабо. Интереса к нему никакого, ни в критике, ни среди художников слова. «Все в прошлом – это Горький 1912-1916 гг.».
Нужно дожидаться очередного психоза, чтобы этот интерес снова вспыхнул, словно отсыревший хворост от плеска бензином. И А.М. дождался. Однако в 1917-1918 гг. чутье, дотоле позволявшее ему иметь тиражи, гонорары и славу, вдруг изменяет ему, и Буревестник ненадолго скатывается в критику большевиков, публикуя свои «Несвоевременные мысли». Быстро осознав просчет, он идет на поклон к Ленину, и включается в культурную работу, которая ведется под зловещие залпы, треск коих слышен из подвалов ВЧК.
Чтобы загладить вину и понимая, у кого теперь сила и власть, А.М. пишет свои печально знаменитые статьи «О русском крестьянстве» и "О евреях». Этот бурный всполох русофобии, и ранее проходившей красной нитью через идеологию Пешкова-Горького, получает должные оценки. Марк Алданов сравнивает его с маркизом де Кюстином.
Но отношен я с Лениным испорчены.Приходится ехать на благословенный Капри. Там А.М. пописывает проклятия в адрес белой эмиграции, бежавшей за границу от красного террора, получает щедрые субсидии от ОГПУ (подробно об этом: А. Ваксберг. Гибель буревестника). Но этого мало, ведь А.М. привык к славе и сибаритству, с ностальгией вспоминает о тучных 1900-х.
А тут и чекисты к нему зачастили. Партия берет курс на большой перелом, на уничтожение крестьянства и всяких «бывших людей». В таких делах без талантливого пропагандиста с мировым именем трудно обойтись. И люди Ягоды уламывают гордого Буревестника. Он едет в СССР, с головой окунается в стройку коммунизма. Пишет свои «Соловки», славит Беломорканал, совершая туда поездку с сонмом классиков помельче, заслуживает все что только можно статьями в «Правде» и «Известиях», самая яркая из которых – «Если враг не сдается, его уничтожают».
Уже после большой войны первый нобелевский лауреат Иван Бунин напишет о Пешкове-Горьком, мол, пора сказать правду о мнимом горьковском художественном таланте. И говорит. Те же выводы, что и у Айхенвальда, Зайцева, раннего Чуковского.
Перестройка породила новый интерес к вопросу: а гений ли Горький? В итоге профиль буревестника смуты исчез с обложек «Нашего современника», «Литературной газеты».
Но растерянность тех, кто кровно заинтересован в поддержании этого культа, длилась недолго. Одна за другой появляются статьи в «толстых» журналах с протестами против «сбрасывания с парохода современности». Выходят книги Басинского, Дм. Быкова (да, того самого обличителя современных «свинцовых мерзостей»).
Разгадку этого феномена нужно искать в разных плоскостях, от этнической до корпоративной. Вспомним, кого превозносил А.М., и кого, на радость им же, проклинал. Ключ к разгадке – в идеологии.
Станислав Смирнов
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
