Репрессивное сталинское колесо, набирая обороты не по дням, а по часам, беспощадно подминало под себя не только зажиточных и крепких крестьян, не только тех, кто пытался защититься от вооруженного бандитского нападения, не только священнослужителей и бывших купцов, но и совсем не богатых крестьян, насильно загнанных в колхозы. Обманутые крестьяне-колхозники, лишённые своей земли и средств производства, лишённые свободы труда, вынуждены были, не разгибая спины, работать от зари до зари в колхозе, получая за свой нелёгкий труд не заработанный хлеб и не деньги, а пресловутые палочки. Бедным колхозам, едва выживавшим и всегда находившимся на грани разорения от начала их сотворения, платить было нечем – в их небогатых закромах, кроме семенного фонда, почти ничего не оставалось после выполнения плана так называемых обязательных государственных заготовок, представлявших собой завуалированную, скрытую форму ограбления подневольных колхозников. Каждый нищий, обездоленный колхозник, обязан был платить, кроме того, и другие грабительские и непосильные подати – налоги со своего личного хозяйства и приусадебного участка. Прокормить свои многодетные семьи после выплаты таких тройственных поборов (через государственные заготовки и налоги со своего хозяйства и приусадебной земли) становилось очень и очень трудно, а иногда и просто невозможно. Налоговые поборы с индивидуальных хозяйств и земли колхозников нередко превышали их годовые доходы, хотя они и были щадящими по сравнению с чудовищными поборами с единоличных хозяйств, облагавшихся по так называемой прогрессивной шкале. И о таком безумными, умопомрачительном ограблении обездоленных крестьян свидетельствуют многие свидетельства старших поколений и сохранившиеся архивные документы.
Чтобы хоть как-то выжить и не умереть с голоду, нищие труженики-хлеборобы ранней весной, как только сходил снег, вынуждены были идти в поле и в холодной, сырой земле, еще не оттаявшей и не просохшей, выкапывать мороженые, полусгнившие картофелины, случайно оставшиеся осенью при сборе урожая. Летом же после завершения жатвы, когда все снопы жита были отвезены в гумно, в поисках хоть какого-то пропитания многие крестьяне шли на колхозное поле, чтобы собирать колоски, случайно упавшие при жатве на землю. Таких колосков на сжатом поле было совсем немного, и надо было хорошо приглядеться и постараться, чтобы их найти.
Бывали случаи, когда смелые и отчаянные колхозники пытались сами тем или иным способом взять в колхозе хотя бы небольшую долю того, что они заработали и что им по-праву причиталось за их рабский, подневольный труд. И такая попытка крестьян, конечно же, не нравилось партийным вершителям судеб народных и всячески пресекалась. Не нравилось и то, что закабалённые крестьяне самостоятельно, вовсе не помышляя разбогатеть, всеми силами пытались спасти свои многодетные семьи от голодной смерти. И большевицкие «мудрецы-правоведы» изобрели закон о трёх колосках, чтобы репрессивное колесо, не останавливаясь ни на минуту, подминало под себя всё больше и больше беззащитного, трудового народа.
Обо всех этих рукотворных трагедиях русского и братских народов хорошо помнят лишь немногие люди, попавшие под сталинское репрессивное колесо, но чудом выжившие. Эти безвинно пострадавшие люди от большевицких и партийных властителей и их служак с горечью рассказывали совсем недавно своим потомкам (детям, внукам и правнукам) о своём несчастном, печальном прошлом, о страданиях и муках земного ада, в котором они оказались по злой воле партийных вожаков и прихлебателей, совершавших преступления против беззащитного народа под лукавым лозунгом строительства «светлого будущего» сначала в одной стране, а потом и во всём мире. И сегодня эту горькую правду жизни продолжают рассказывать со слезами на глазах дожившие до нашего времени пожилые люди, которых становится всё меньше и меньше. Как бы не были правдивы, как бы не были горьки их печальные, скорбные рассказы – живые свидетельства трагической судьбы каждого невинно пострадавшего человека, они почти ничего не говорят о гигантских умопомрачительных масштабах трагедии русского и братского народов в суровую эпоху тоталитарной советской власти. Теперь мало кто знает о жестоких законах, изобретённых партийными бумагомарателями и «слугами» народа и каковы масштабы их трагических, скорбных последствий. Да и откуда знать о подобных законах «непросвещённому, тёмному» народу, если совсем недавно в красиво изданных многочисленных учебниках по истории партии да и в учебниках по отечественной истории, тщательно выверенных партийными мифотворцами, излагались и, по-прежнему, до сих пор излагаются в других книгах, называемых историей России, красивые мифы и байки о прошлом нашего отечества и витиеватые мнения авторов, а вовсе не правдивые описания исторических событий в так называемое советское время. Теперь же, спустя годы и десятилетия после падения партийного тоталитарного режима, истинную же картину ужасной трагедии русского и братского народов и её умопомрачительные масштабы способны представить правдиво и без прикрас лишь те немногие люди, которые работали и работают с документальными и архивными материалами и пытаются без предубеждений и без всякой предвзятости докопаться до исторической истины, которая долгое время была спрятана не только от любопытных глаз, но и от историков-профессионалов.
К одному из таких искателей исторической правды относился профессор Иван Савельевич. И он охотно рассказывал о своих архивных находках студентам на лекциях в университете, а на досуге делился ими со своим коллегой Сергеем Корнеевичем, хотя многие из таких находок не были радостными. И при очередной встрече они договорились продолжить беседу о бандитском уничтожении и лишении свободы десятков миллионов крестьян в тридцатые годы прошлого века и о варварском разорении деревни.
– Вам, Сергей Корнеевич, наверно, не известно, о чём гласит «закон о трёх колосках», о котором мы упомянули, и в связи с чем он был принят? – спросил Иван Савельевич.
– Откуда мне знать про этот и подобные ему законы, изобретённые в то смутное время партийными «мудрецами», если в школе, а затем и в университете нам преподносили отечественную историю и историю партии через искривлённую идеологическую призму, искажающую реальные факты и исторические события, а всю художественную литературу, предписанную для изучения школьникам и студентам, выдерживали в строгих рамках социалистического «реализма», весьма далёкого от реальной жизни, подноготная сущность которого была понятна любому здравомыслящему и благочестивому человеку, но была совершенно не доступна партийным скудоумным прихвостням, бюрократам и чиновникам и, в первую очередь, самым высоким партийным вожакам преклонного возраста, пролезших на самую высокую вершину власти и испытывавших чувство глубокого удовлетворения от своих никем и ничем не ограниченных полномочий. Но я хорошо помню, как в моём раннем детстве пресловутые колоски коснулись и меня.
– Это интересно! Как же они могли вас коснуться? – спросил Иван Савельевич. – Ведь карательный закон о колосках был изобретён и принят для исполнения в далёкие тридцатые годы, задолго до вашего рождения.
– Этот злосчастный закон хотя и был принят в тридцатые годы, но его никто не отменял и в сороковые, и в пятидесятые годы, и его печальное эхо ещё долго прямо или косвенно отзывалось и в более позднее советское время, когда любого крестьянина, не угодившего партийцам и их верным служакам, могли ни за что посадить в тюрьму.
– Мы знаем, что в послевоенные годы жизнь в деревне постепенно налаживалась и восстанавливалась, и вряд ли была крайняя нужда подбирать упавшие колоски, оставшиеся в поле после жатвы, зная, что за это «преступление» можно угодить в тюрьму, на многие годы лишившись свободы.
– Действительно, сельская жизнь во многих разрушенных и сожженных немцами деревнях худо-бедно возрождалась и восстанавливалась, но восстанавливалась очень медленно и с большим трудом. Поднималась деревня из послевоенных руин руками убиенных горем вдов, впрягавшихся в плуг и телегу вместо коня, руками несовершеннолетних сирот, выполнявших непосильную мужицкую работу, и мозолистыми, непослушными руками согбенных и немощных мужиков и баб. После войны домой в деревню вернулся только каждый третий солдат. Многие из вернувшихся были тяжело ранены и работать ни в поле, ни дома не могли. Кого-то считали пропавшим без вести, а подавляющее большинство солдат, вчерашних крестьян, погибло, защищая своё отечество.
– Большое горе и непоправимая беда в военное в послевоенное время свалились на деревни и сёла, которые ещё не успели стать на ноги и оправиться и до войны – после варварского их разорения в двадцатые и тридцатые годы, когда крепкие крестьяне были расстреляны либо сосланы, а остальные были насильно загнаны в колхозы. Больше других пострадали многие деревни и сёла на территориях, оккупированных немцами. Сильно пострадала и наша деревня Вязово, где более половины хат было сожжено отступающими немцами. Обо всех этих ужасах сороковых годов со слезами на глазах рассказывала моя мать и старшие братья и сестра. Мне же запомнился один эпизод, случившийся в моей жизни спустя шесть лет после войны, когда её страшные следы были ещё видны везде: и в лесу с многочисленными глубокими ямами-воронками от разорвавшихся снарядов, и на просёлочных дорогах с минами в виде разноцветных приманок-мин, и в поле, где в мягкой почве застревали неразорвавшиеся снаряды, изрядно покрывшиеся ржавчиной.
– Этот эпизод, наверно, связан с трагическими и печальными последствиями войны? – полюбопытствовал Иван Савельевич.
– Он прямо не связан с войной, а с началом пятидесятых годов. Это было мирное время, но в нашей деревне ещё не зарубцевались раны варварского нашествия немцев. На одних пожарищах, где раньше стояли добротные, бревенчатые хаты, крытые соломой, с двумя или тремя окнами на улицу, не смогли либо не успели построить новые, и они зарастали репейником и бурьяном, а на других были наспех поставлены небольшие, убогие хатки с одним окном, в которые перестраивались чудом уцелевшие от пожара прокопчённые до черна бани и надворные амбары с глухими стенами. И в каждой такой крохотной хатке едва вмещались печь, дощатый настил – деревенская кровать с соломенным матрасом и небольшой столик с лавками.
Некоторые семьи, чьи хаты были сожжены немцами во время войны, вынуждены были переселиться к своим родственникам, как правило, многодетным, и им самим едва хватало места в своей тесной хате, но они по-братски делились своим кровом, помня о ближних своих и зная, что в тесноте, да не в обиде. В хату моего дедушки и бабушки по матери во время войны попал снаряд, и её брёвна разбросало, а на её месте осталась глубокая обгоревшая воронка. Чей снаряд разбомбил хату, вражеский или свой – это так и осталось тайной. Да и если бы узнали об этом потерявшие родной кров, то вряд ли было бы им легче. Из фронта не вернулись их три сына. Построить себе хату они были не в силах, поэтому и жили вместе с нами. Тяжёлые потрясения прошедших десятилетий, включая войну, изрядно надорвали их здоровье: хлебнув горя, они тяжело заболели и в невыносимых муках умерли, не дожив и пятидесяти пяти лет – сначала через три года после войны дедушка, а потом, спустя четыре года и бабушка, которая каждый день до самой смерти с горькими слезами на глазах вспоминала о своих сыновьях, не вернувшихся из фронта, и до последнего вздоха надеялась, что они все-таки вернутся домой, несмотря на то, что ещё во время войны поочерёдно приходили печальные вести об их гибели…
В каждой семье случилась непоправимая беда – из фронта не вернулись многие родные и близкие: родители не дождались своих сыновей, а дети – своих отцов. У кого-то погиб отец, а кто-то потерял сыновей. Горе и несчастья у всех были разные. Но каждому казалось, что его горе самое большое и что он самый несчастный человек на свете И каждый человек, убиенный горем, по-своему был прав: разве можно измерить горе, если оно безгранично. Но в деревне в то страшное время, как и в до войны, было ещё одно общее горе, была ещё одна общая беда: крестьяне еле-еле сводили концы с концами – за работу в колхозе от зари до зари им почти ничего не платили, а собранного из своего приусадебного участка хлеба – самого необходимого продукта питания, не всегда хватало до нового урожая, чтобы прокормить свои многодетные семьи...
В сельские лавки основные продукты питания, включая хлеб, не завозились – партийные вожаки и их приспешники считали, что деревня сама себя прокормит. Любая деревенская лавка была похожа не на городской магазин с широкими, длинными прилавками и полками, худо-бедно заполненными никому не нужными товарами, а на крохотную хатку на курьих ножках без окон, но с одной дверью. В таких лавках были всегда в избытке залежалые сигареты, папиросы и махорка. Курите себе на здоровье. Были всегда в продаже и никогда не переводились ни водка, ни вино. В деревне предпочитали покупать водку, и это случалось весьма редко – здоровых мужиков, пристрастившихся к зелёному змею, в послевоенной деревне почти не было. Вино же с мутным, густым осадком, неизвестно с чего сделанное и разлитое в бутылки с красивой этикеткой, годилось разве что для покраски заборов. Пейте себе до отвалу, а закусить было нечем. Так что было чем заливать горе при любом несчастье, которое случалось каждый день в каждой семье, и об этом «заботились» партийные «слуги» народа. Однако такая лукавая забота оставалась без внимания – бутылки с горячительными напитками подолгу застаивались на полках сельских лавок, покрываясь серым слоем пыли, и на них засиживались проворные, вездесущие мухи, оставляя после себя тёмные, трудно смываемые пятна. Обеспечить же честных сельских тружеников хлебом, который они добывали, партийные вожаки не хотели и не могли. За хлебом насущным в городах и посёлках с раннего утра ещё до восхода солнца выстраивались длинные многочасовые очереди, а иногда проголодавшиеся покупатели вынуждены были брать штурмом полупустые магазины, чтобы купить хотя бы одну буханку чёрного хлеба на всю семью. Поставлять же хлеб в сельские лавки – эту «архиважную» задачу партийные властители даже не ставили. Гвозди бы делать из этих людей, то, по меткому слову поэта, не было бы крепче в мире гвоздей. И к этому образному выражению следовало бы добавить: такими несгибаемыми гвоздями вполне возможно забивать всё и всегда и в любую погоду.
Главным же для многих партийных вожаков, закалённых в огне и буре революционного дурмана и по своей натуре похожих на крепкие гвозди, было совсем другое – разделять и властвовать, а не проявлять хоть какую-то малейшую заботу о трудовом народе, который, испытывая каждый день нужду в самом необходимом, кормил и поил их от пуза. Поэтому бедные, нищие люди спасались от голода, кто как мог. Кто-то добавлял в хлебное тесто измельчённый картофель, что было вполне приемлемо, и испечённый хлеб получался вполне съедобным и даже вкусным, но беда заключалась в том, что запасы картошки как и муки тоже кончались. Кто-то примешивал в тесто картофельные очистки, что было вовсе не безвредно и даже опасно для здоровья. Кто-то выпекал хлеб с лебедой или крапивой, или сосновой корой, а кто-то вынужден был идти в поле собирать ржаные либо пшеничные колоски, опавшие на землю во время жатвы...
Оба собеседника призадумались. По притихшему голосу, едва слышному и выражению бледнеющего лица Сергея Корнеевича было видно, что он сильно переживает и волнуется, погрузившись в свои воспоминания о безрадостном детстве. И Иван Савельевич хотел перевести разговор на другую тему, чтобы как-то успокоить своего коллегу. Не дождавшись реакции своего собеседника Сергей Корнеевич тихо, еле слышно промолвил:
– Я ещё не рассказал о главном, о своих печальных колосках.
– Мы сегодня слишком много говорили о печальном. Может быть, об этом мы поговорим в следующий раз.
– Мне бы хотелось сделать это сегодня, если не возражаешь, Иван Савельевич.
– Слушать всегда легче, чем рассказывать истории, особенно, если они связаны с детством, лишённом радости. Но мне нужно ещё готовиться к завтрашней лекции.
И они решили продолжить беседу при следующей встрече.
Библиографические ссылки
Карпенков С.Х. Незабытое прошлое. М.: Директ-Медиа, 2015. – 483 с.
Карпенков С.Х. Воробьёвы кручи. М.: Директ-Медиа, 2015. – 443 с.
Карпенков С.Х. Экология: учебник в 2-х кн. Кн. 1 – 431 с. Кн. 2 – 521 с. М.: Директ-Медиа, 2017.
Степан Харланович Карпенков
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/
|
