- Экой ты малой! От как потреплет тебя немец по макушке – не мамашина ласка, чай!

- Это еще кто кого! – запальчиво буркнул Степка. За несколько дней пути немало раздражили паренька подковырки бывалых солдат. И что с того, что и пятнадцатого годочка не разменял еще да ростом не вышел? У них, у Кирсановых, все в роду роста невыдающегося, зато силой Боженька не обделил никого. Один Кирсанов троих, как минимум, стоил! И Степка не хлипче. Он и виноград рубил наравне со взрослыми и в седле держался так, словно мать его верхами рожала. Да и шашкой владеть батя научил еще в семилетнем возрасте. Тогда шашка батина тяжелой казалась, а теперь – легче перышка…

- И чего ты поперек батьки в пекло юришь… Навоевалси бы еще досыта!

Старый солдат зевнул. Он бы с куда большей охотой миловался бы теперь с бабой, или заготавливал сено для скотины, или плотничал в родном селе… Ан гнали в неведомые края на германца с австрияком. Можно его понять, что ж… Баба, детишки по лавкам, хозяйство. Да и отвоевал уж единожды – супротив япошек. Не пора ль в мире пожить?

Но Степка – иное дело. Батя на войну скоро год как ушел. Со своею сотней. Писал нечасто, мол, бьем прохвостов вильгельмовых в хвост и в гриву, береги мать, Христос с вами… А Степка мать не уберег. Захворала сердечная да и преставилась три месяца как. Батя в отпуск на неделю прискакал, погоревал-поплакал да опять на фронт. Молил его Степка, чтобы с собой взял – отказал наотрез. Де, нос не дорос… Зачем, спрашивается с семи лет учил всей казацкой доблести? Учиться велел и под теткиным надзором оставил.

А уж тетка эта… Даром, что покойница-матери сестра, но как же с ней не схожа! Мать веселая была, добрая… А тетя Дуня… Вечно раздраженная, угрюмая. Оно и ясно… Колченогий муж ее, Гришака, из иногородних, попивал сильно, хозяйство от того расшатывалось. А уже шестеро ребят голосили, а седьмого тетка после Пасхи понесла. Где уж не раздражиться? И еще и племянник на ее голову… Вот уж и взвалила тетя Дуня все, что могла, на него. А, самое скверное, сколько бы не трудился он, все одно лишь ворчанье и попреки были ему наградой. Да и не нянька же он, чтобы с мелюзгой вошкаться! Он – казак! Его дело с немцем биться, а не за в теткином доме прислуживать.

Два месяца промаялся Степка этакой беспросветной жизнью, а затем удрал – только его и видели. Копейку небольшую покойница-мать ему оставила… «Ты, - говорила, - уже мужчина у меня, на дурное не разменяешь…» Верила… На дурное он и не разменял. Справил себе справную амуницию да и пристал к составу с новобранцами, что на фронт уходил. Из писем отца знал Степка приблизительное нахождение его части и хотел, во что бы то ни стало, добраться до нее и служить вместе с батей. С казаками!

Но пока по прибытии на фронт пришлось мерить версты пешком в простом пехотном полку. Полк направлялся к Перемышлю. Маршировали бодро, «Соловья-пташечку» гремели зычно и другие песни. Санька Говоров – экий басище! Ему б в церкви певчим или в театре каком! Как-то ездили к дальней родне в гости, в город. Так там батина двоюродная сестрица, чей муж большим человеком стал, граммофон включала. Шаляпина, кажись… И чего-то про театры все вещала. Возил ее благоверный в Первопрестольную, так уж она навидалась там всякого. Мать только ахала, слушая. А батя посмеивался. Что нам ваши театры… Да и Шаляпины… Санька Говоров знатнее поет! Да еще и в стрельбе наторел. Вашему бы Шаляпину так мишень никогда не выбить.

В первом бою Степку все в резерве держали. Жалели малого. Одно дело гонять по всякой надобности, другое – под пули мальчишку. Наконец, доверили ящики с патронами таскать. К пулемету. Тяжелючие! Но не Кирсановской породе не сдюжить… Проворно Степка ползал по грязи, от вражьих пуль да снарядов хоронясь, и ящики тягая. Первая благодарность… Даже к медали представили… То-то батя горд будет! Увидит, чего Степка стоит и уж тогда точно назад к тетке не отправит!

Другорядь разыграл Степка врага. План укреплений нужен был, а не подобраться никак! Ну, обрядился Степка в простое крестьянское, вскочил на лошадку охлюпкой и наметом на вражьи позиции рванул. Де, простой крестьянский паренек, лошадь взбеленилась-понесла. Супостаты, ясно, растерялись. Не открыли по малому пальбу. А он с лошади шмяк – аккурат перед их позициями. Словно бы упал и расшибся. Не знали недотепы, что большой мастак был Степка по таким трюкам! Правда лоб рассек себе изрядно и ссадин набил – но так того и надо. Вся рожа в соплях до крови. Солдаты вражьи из окопов повылазили, давай рану промывать, а Степка глазами зыркает, запоминает, где что. Промыли, водички испить дали и… велели убираться подобру-поздорову – на очень ломаном русском, но Степка понял. И едва-едва ногами перебирая, за бока хватаясь и стеня, поковылял прочь.

- Ну, малец, быть тебе Георгиевским кавалером! – радовался командир, получив донесение. – Заслужил!

Уж не дразнили с той поры бывалые солдаты Степку, с ласковым уважением смотрели на юного разведчика, старательно подшивавшего полы новешенькой полученной к зиме шинели, что была ему шибко велика...

- Быть тебе атаманом!

Радовался Степка перемене, но и изводила маята: как же до бати, до своих добраться?

Самым знатным делом его была – пушка. Била она, подлюка, по позициям нашим – ни продыху! Саньку Говорова и то зацепило! Решили, что пора кончать с этим вражьим орудием. Безлунной ночью Степка – зренье, что у твоей кошки – пополз к вражьим позициям. Петельку крепкую на ствол пушечный приладил, а с концом веревочки назад пополз. На полпути разъезд дожидался. Взяли веревочку и как рванули разом. Так и полетела пушечка с крутизны на снегом припорошенную равнину. У противника, ясно, шум-гам. Палить начали! Да поздно! Наши им так отсалютовали, что мало не показалось!

А на другой день генерал приехал. Степке крест на грудь прицепил, руку пожал.

- Ну, сказывай, - улыбается в пушистые белые усы, - чего тебе, герой, хочется?

- А дозвольте, вашвысокродие, в родную часть, к бате перевестись! – выпалил Степка.

Конечно, жаль и эту часть оставлять, успели сродниться… Но ведь к бате же, не куда-нибудь уходит! Генерал просьбу уважил. И отправился Степка в родной казачий полк.

Замирало сердце. То-то батя удивится, когда сына таким молодцем увидит! За с крестом! Да с медалью! То-то гордится будет!

В полк приехал Степка в день жаркий. Теснили немцы наши позиции, но казаки натиск сдерживали. В суматохе не до новоприбывшего было. Но, вот, поутихли орудия, выдохлись противоборствующие сторону – до следующей атаки…

- Кирсанов? – смуглый казак с глубоким шрамом на щеке поскреб переносицу и вдруг побледнел.

- Ты, что ли Степка? Иван Матвеича сын?

- Он самый, - подбоченился Степка и вдруг обмяк, похолодел, в глаза хорунжего взглянув.

- Если б ты… Если б раньше днем…

Убитых этим утром еще не хоронили. Священник, только перед тем с крестом в руке поднимавшийся из окопа, вдохновляя измученных бойцов, читал отходную…

Степка, едва переставляя ноги, приблизился к тому, что лежал с краю… Он казался живым… Спящим… Ни единой царапины не было на обветренном, суровом лице. Только маленькая точка на груди… А вокруг этой точки бурое пятно…

- Да упокоит Господь в селениях праведных… - голос священника хрипел и срывался от усталости.

Степка опустился перед отцом на колени, снял свой победно поблескивающий серебряный крест и дрожащими руками приколол на грудь отцу. Аккурат там, где растеклось кровавое пятно. Где зияла черная точка…

Несколько мгновений он стоял, словно окаменев, затем поцеловал отцовскую руку и поднялся.

Подошедший сотник, лицо которого было Степке смутно знакомо, протянул ему отцовскую шашку:

- Возьми, сынок. Теперь она твоя.

Степка взял клинок, поднес его к губам, прошептал, с трудом сдержав слезы:

- Клянусь, что буду его достоин!

Андрей Верный, 2001 г.р.

г. Ростов-на-Дону

11 класс СООШ