 «И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире, - но не через меня. Писателям же и художникам доступно большее: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает! – зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь, - но только не против искусства.
И едва развеяна будет ложь, - отвратительно откроется нагота насилия – и насилие дряхлое падёт.
Вот почему я думаю, друзья, что мы способны помочь миру в раскалённый час. Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни, - но выйти на бой!
В русском языке излюблены пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжёлый народный опыт, и иногда поразительно: ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ.
Вот на таком мнимо-фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергии основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира» - этими словами А.И. Солженицын завершал свою Нобелевскую лекцию, и в них отражена была та нравственная платформа, крепко стоя на которой, он вошёл в русскую литературу и которой остался верен до конца жизни.
«Щ-854» (так изначально назывался рассказ «Один день Ивана Денисовича») создавался в Рязани, где родилось и немалое количество других вещей. Параллельно редактировался «В круге первом», забрезжил замысел «Архипелага», собирался материал к «Колесу»… Вся напряжённая работа шла между курсами химиотерапии, уроками, скрытно от посторонних глаз. И всё яснее обозначались цели и средства: главный враг не «Вовка» или «Пахан», но Круговой Обман. Читателями были лишь жена и ближайшие с лагерных времён друзья, среди которых Панин и Копелев. Панин принял «Круг» восторженно: «Гениально, лучше Толстого, всё точно, как было, и гениальная художественность». Копелев отнёсся к роману скептически. Их взгляды на литературу (как, впрочем, и на другие вещи) расходились кардинально. Лев Зиновьевич вспоминал: «Мы в ту пору резко спорили о книгах. Ему не нравились Хемингуэй, Паустовский, он не стал читать «Доктора Живаго». Поглядев несколько страниц: «Отвратительный язык, всё придумано». А Бабеля даже открывать не захотел: «Достаточно тех цитат, что я прочёл в рецензии. Это не русский язык, а одесский жаргон». При этом личные отношения всё же оставались добрыми, поэтому именно Лев Зиновьевич с женой после ХХII Съезда партии в ноябре 1961-го года передали рукопись «Одного дня» в «Новый мир». Копелев не верил в возможность публикации, но рассчитывал, что из редакции она непременно уйдёт в самиздат. Однако случилось иначе.
В. Некрасов вспоминал: «Сияющий, помолодевший, почти обезумевший от радости и счастья, переполненный до краёв, явился вдруг к друзьям, у которых я в тот момент находился, сам Твардовский. В руках папка. «Такого вы ещё не читали! Никогда! Ручаюсь, голову на отсечение!..» Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я таким Твардовского. Лет на двадцать помолодел. На месте усидеть не может. Из угла в угол. Глаза сияют. Весь сияет, точно лучи от него идут… «За рождение нового писателя! Настоящего, большого! Такого ещё не было! Родился наконец! Поехали!» Он говорил, говорил, не мог остановиться… «Господи, если бы вы знали, как я вам завидую. Вы ещё не читали, у вас всё впереди… А я… Принёс домой две рукописи – Анна Самойловна принесла мне их перед самым отходом, положила на стол. «Про что?» - спрашиваю. «А вы почитайте, - загадочно отвечает. – Эта вот про крестьянина». Знает же, хитрюга, мою слабость. Вот и начал с этой, про крестьянина, на сон грядущий, думаю, страничек двадцать полистаю… И с первой же побежал на кухню чайник ставить. Понял – не засну уже. Так и не заснул… Не дождусь утра, всё на часы поглядываю, как алкоголик, открытия магазина жду… Поведать, поведать друзьям! А время ползёт, ползёт, а меня распирает, не дождусь… Капитан, что же ты рот разинул? Разливай! За этого самого «Щ»! «Щ-834»!»
Ликование Александра Трифоновича было сродни ликованию Некрасова, впервые прочитавшего «Бедных людей» Достоевского. «Такой вещи ничем нельзя напортить, - говорил он Копелеву. – Ведь это же как «Записки из Мёртвого дома». Ничего подобного не читал. Хороший, чистый, большой талант. Ни капли фальши!» Уже 11-го декабря Твардовский телеграммой вызвал Солженицына в Москву, а через несколько дней в редакции был заключён договор. «Властно и радостно распорядился Твардовский тут же заключить со мной договор по высшей принятой у них ставке (один аванс – моя двухлетняя зарплата). Я сидел как в дурмане…» - вспоминал А.И. Между тем, заместитель Александра Трифоновича, А.Г. Дементьев предостерегал своего шефа:
- Учти, Саша! Даже если нам удастся эту вещь пробить, и она будет напечатана, они нам этого никогда не простят. Журнал на этом мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас с тобой. Для всей России.
- Понимаю, - ответил Твардовский. – Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?
Немало времени и сил ушло у Александра Трифоновича, чтобы пробить столь потрясшую его вещь. Судьба «Ивана Денисовича» была решена на самом верху. Публикацию санкционировал Н.С. Хрущёв. 18-го ноября 1962-го года, спустя год после отнесения рукописи в редакцию, вышел 11-й номер «Нового мира» с повестью «Один день Ивана Денисовича». В редакцию журнала началось паломничество, люди плакали, благодарили и требовали адреса автора, в киосках стояли очереди, в библиотеках шли записи на чтение ещё не поступившего журнала. В 1998-м году С.С. Аверинцев писал Солженицыну: «С незабвенным выходом в свет этого одиннадцатого новомирского номера жизнь наших смолоду приунывших поколений впервые получила тонус: проснись, гляди-ка, история ещё не кончилась! Чего стоило идти по Москве домой из библиотеки, видя у каждого газетного киоска соотечественников, спрашивающих всё один и тот же, уже разошедшийся журнал! Никогда не забуду одного диковинно, по правде говоря, выглядевшего человека, который не умел выговорить название «Новый мир» и спрашивал у киоскёрши: «Ну, это, это, где вся правда-то написана!» И она понимала, про что он; это надо было видеть, и видеть тогдашними глазами. Тут уж не история словесности – история России».
Это был триумф, пожалуй, не имеющий аналогов в истории. «Тихая жизнь» окончилась, подполье было взорвано. Со всех концов России шли писателю телеграммы и письма, его поспешно приняли в Союз писателей, завязывались новые знакомства. В Рязани А.И. познакомился с Б.А. Можаевым, сердечная дружба с которым продлится всю жизнь. В столице теперь Солженицына ждали везде: по броне «НМ» он останавливался в гостинице «Москва», и поток людей шёл к нему, встречи были расписаны по минутам. Телефон не умолкал ни на мгновенье. Переводчики ждали консультаций, «Советский писатель» намеревался издать «Один день» отдельной книжкой, готовился выход повести в «Роман-газете», театр «Современник» мечтал ставить пьесу, известный чтец Д. Журавлёв читал «Матрёну», ходили слухи, что Шостакович собирается писать по ней оперу. «Ивана Денисовича» высоко оценивал Шаламов, чьи стихи А.И. впервые прочёл в 56-м году и с той поры считал их автора «тайным братом», таким же «верным сыном ГУЛАГа». Солженицын пытался ходатайствовать перед Твардовским об их публикации, но Александру Трифоновичу они не понравились. «Внезапно родившегося» писателя чествовали на обеде у Елены Сергеевны Булгаковой, с которой он позже подружился, прочёл у неё «Мастера и Маргариту» одним из первых. Наконец, А.И. пригласила к себе Анна Ахматова, которую он ставил выше всех живущих поэтов. Об этой встрече она говорила торжественно: не к ней пришли на поклон, а явился человек, которому она готова была поклониться. «Впечатление ясности, простоты, большого человеческого достоинства. С ним легко с первой минуты». Анна Андреевна читала Солженицыну «Реквием», который 34 года держала незаписанным. О «Иване Денисовиче» она говорила, что повесть эту «обязан прочитать и выучить наизусть – каждый гражданин» СССР. И безошибочно увидела суть «Матрёны»: «Ведь у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги…»
Испытание медными трубами часто оказывается труднее огня и воды. Такая внезапная и огромная слава многих могла бы сбить с пути, поселив в душе страх потерять это счастливое положение, заставив действовать, имея ввиду не литературу, не правду, а возможность публикации, мнение редакторов, критиков, цензоров. И опасалась Ахматова: «Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно». Солженицына слава не страшила. Он относился к ней спокойно, благодаря сознанию цели главной и решимости следовать ей и далее. Слава не являлась для А.И. целью, но лишь средством, благодаря которому открывались новые пути борьбы за правду, которую стремился он донести. «Писатель, единственно озабоченный выражением того, что у него лежит «на базе» ума и сердца, - писал о нём Твардовский. – Ни тени стремления «попасть в яблочко», потрафить, облегчить задачу редактора или критика, - как хочешь, так и выворачивайся, а я со своего не сойду. Разве что дальше могу пойти».
Между тем Анна Андреевна предсказала, что слава не продлиться долго, что скоро «начнут терзать». Понимал это и Солженицын. Он по-прежнему оставался подпольщиком, лишь немногие свои вещи вынося на публику, оберегая их. Позже он признавал это ошибкой: в первые две недели после выхода «Одного дня» любые кусочки, отрывки, которые повсюду просили его дать для печати, прошли бы беспрепятственно. Но осторожность не позволила сделать этого, время было упущено, да и оказалось его ничтожно мало. Первый камень всего лишь 12 дней спустя после выхода «Ивана Денисовича» со страниц «Известий» бросил официозный поэт Н. Грибачёв, написавший эпиграмму «Метеорит». Следом урезали в три раза издание повести в «Советском писателе» и не рекомендовали её к перепечатыванию в Рязани. При этом «Правда» опубликовала отрывок из «Случая на станции Кречетовка», а сам автор был неожиданно приглашён на встречу Хрущёва с интеллигенцией в Ленинские горы. Среди этой публики А.И. чувствовал себя чужим, понимая, что с этой, официальной литературой ему не по пути, в ней ему было тесно и душно: «…я совсем незаконно себя чувствовал среди них. В их литературу я никогда не стремился, всему этому миру официального советского искусства я давно и корено был враждебен, отвергал их всех вместе нацело. Но вот втягивало меня – и как мне теперь среди них жить и дышать?» И когда с подачи Хрущёва зал аплодировал Солженицыну, он ни на йоту не обольстился этим чествованием: «Встал – безо всякой надежды с этим обществом жить». Кажется, власть ещё и сама до конца не разобралась в своём отношении к нему. Верхушка СП, видя отношение Хрущёва к А.И., держала нос по ветру. Новоиспечённому члену Союза хотели дать квартиру в Москве, ждали на собрание. Солженицын от визита уклонился и квартиры не принял: «Это было некрасиво, сразу переехать в Москву, а мне это и не нужно было; к тому же я Москвы боялся, сразу задёргают, бесконечные встречи, звонки, конференции; а в Рязани, как приезжаю, - тихо, спокойно». Более всего А.И. дорожил временем, столь необходимым для работы, которой теперь, по окончании преподавательской деятельности, отдавались все силы. А работы предстояла огромная: уже замыслен был «Архипелаг». Даже бывая в редакции «НМ», он думал о работе и не переставал поглядывать на часы, сожалея о времени, потраченном на бесполезные споры. «Маньяк уходящего времени» - так прозвали его некоторые. Борис Можаев иногда шутливо пародировал друга, упирая на привычку его смотреть на часы.
В первом номере «НМ» за 63-й год было опубликовано ещё два рассказа, но в марте ветер уже переменился. На очередной встрече с интеллигенцией Хрущёв угрожающе рычал: «Всем холуям западных хозяев – выйти вон!» Вредное понятие «оттепель» отменялось, лозунг про «сосуществование идеологий» объявлялся враждебным. Интеллигенция с готовностью потребовала извести душок либерализма в творческих союзах и возвратить в литературу меч диктатуры пролетариата. Началась травля «Нового мира» и Твардовского, журнал называли «сточной канавой». И те, кто три месяца назад поздравлял его, теперь готовы были растерзать. Травля Солженицына началась с «Матрёны», как и предсказывала Ахматова. Почему автор не показал достижений революции? Цветущих колхозов? Торжества социализма? «Нашёл идеал в вонючей деревенской старухе с иконами и не противопоставил ей положительный тип советского человека!» - возмущался маршал Соколовский. Негодующий гвалт ничуть не огорчал А.И. От этой публики такая реакция была ценнее похвал. Солженицын продолжал идти своим путём, собирал материалы для «Колеса» и «Архипелага», продумывал «Раковый корпус», ездил по России, встречался с людьми, которые были ему близки и интересны, но систематически уклонялся от официальных форумов и симпозиумов, на которых нельзя было сказать правды, а молчать казалось постыдным. В это время Твардовский пытался добиться невозможного: присуждения автору «Ивана Денисовича» Ленинской премии. Он был уверен, что эта повесть – «один из предвестников того искусства, которым Россия ещё удивит, потрясёт и покорит мир…» Это был вызов поэта «тёмной рати». А.И. относился к перспективе получения премии спокойно, занятый своей работой, за которой не хотелось отвлекаться на суету. В те дни, на хребте своей славы он чувствовал «духовную поддержку, выше, чем от наших человеческих сил». Из этого чувства родилась «Молитва»: «Когда расступается в недоумении или сникает ум мой, когда умнейшие люди не видят дальше собственного вечера и не знают, что надо делать завтра – Ты снисылаешь мне ясную уверенность, что Ты есть и что Ты позаботишься, чтобы не все пути добра были закрыты».
На пленарном заседании комитета по премиям разразился скандал. На голосование поставили семь кандидатур: Чаковского, Исаева, Гранина, Гончара, Первомайского, Серебрякову и Солженицына. А.И. вспоминал: «Сам я не знал, чего и хотеть. В получении премии были свои плюсы – утверждение положения. Но минусов больше, и главный: утверждение положения – а для чего? Ведь моих вещей это не помогло бы мне напечатать. «Утверждение положения» обязывало к верноподданности, к благодарности, - а значит не вынимать из письменного стола неблагодарных вещей, какими одними он только и был наполнен». За А.И. голосовали писатели национальных литератур, Твардовский, секция драматургии и кино. Против – по определению Александра Трифоновича, «бездарности или выдохнувшиеся, опустившиеся нравственно, погубленные школой культа чиновники и вельможи от литературы». Космонавт Титов с улыбкой сказал: «Я не знаю, может быть, для старшего поколения память этих беззаконий так жива и больна, но я скажу, что для меня лично и моих сверстников она такого значения не имеет». В день голосования «Правда» дала отмашку забаллотировать кандидата с «уравнительным гуманизмом», «ненужной жалостливостью», «праведничеством», мешающими «борьбе за социалистическую нравственность». «Ивана Денисовича» вывели из списка, но нужных голосов никто из оставшихся претендентов не набрал. Тогда собрали комитет вновь и заставили переголосовать. В итоге, «победил» О. Гончар.
Быть «верноподданным» этой власти Солженицын не мог. Свой труд он ощущал, как служение. Служение святое. Служение во имя правды, а уж никак не ради личной славы. Служение в память всех тех, кто не дожил, не дохрипел, не дописал своих строк, - быть голосом растоптанных и оболганных, обращённых в пыль, голосом истреблённой и поруганной России. И как же мог отступить он с этого пути, отказаться от дела, ради которого, быть может, только и подарена была ему вторая жизнь, отречься тем самым от Того, Кто жизнь эту подарил? Человек, бросающий перчатку системе, походит на сумасшедшего. Но ведь сказано же Апостолом Павлом, что безумие по меркам мира земного есть мудрость по меркам мира небесного. Наконец, система – это кажущийся непобедимым Голиаф. Но ведь Голиафа победил отрок, вооружённый всего лишь пращой. Праща писателя – его слово. И велика его ответственность за него. Для Солженицына после истории с Ленинской премией начался новый этап борьбы. Он оказался в положении партизана в тылу врага, врага, от которого нельзя было бежать, но следовало его обратить в бегство.
Окончательный крест на «легальном писательстве» поставила отставка Хрущёва. Роман «В круге первом», который А.И. передал в «НМ» так и остался неопубликованным, несмотря на все старания Твардовского, восхищённо отзывавшегося об этой вещи: «…произведение, обнимающее своим содержанием целую эпоху в жизни общества, взятую с её трагической и самой исторической стороны. Роман, несомненно опирающийся на традицию, но отнюдь не рабски и не ученически, а свободно и дерзновенно гнущий своё, забирающий круче и круче. Другие, как и я, заметили, что где-то вблизи есть Достоевский (энергия и непрерывность изложения с редкими перевздохами), но это и не Достоевский не только по существу дела, мысли, но и по письму, никакой не Достоевский». С падением «Никиты» цензура категорически запретила лагерную тему. И в этот-то период Солженицын взялся за «Архипелаг», изрядную долю материала к которому принесли письма-отклики на «Один день» от бывших зэков, коих пришло за два года неимоверное количество. «Это наш общий памятник всем замученным и убитым» - так определял А.И. свою книгу
С этим трудом было связано великое множество опасностей и ударов. Ещё в самом начале работы о нём узнали органы, установившие прослушку в ряде домов, где бывал Солженицын. Затем был разгромлен архив писателя, хранившийся у его друзей: в один момент конспирация была уничтожена, в руки врага попало всё созданное за эти годы. «Впечатление остановившихся мировых часов, - вспоминал он. – Мысли о самоубийстве – первый раз в жизни и, надеюсь, последний». А.И. потрясён случившимся. Материалы к «Архипелагу» он срочно переправил в Эстонию, а сам стал ждать ареста. В это время убежище в своём доме предложил ему Корней Чуковский, высоко ценивший его. Здесь Солженицын познакомился с дочерью и внучкой Корнея Ивановича. Лидия Корнеевна писала в дневнике: «Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, лёгкий, сильный, очень русский. Главное ощущение от него: воля, сила». Её дочь, Елена Цезаревна, стала верной помощницей А.И. Таких помощниц было несколько. Одна из них, Е.Д. Воронянская впоследствии заплатила жизнью за это. После допросов в КГБ и изъятии у неё машинописи «АГ» она покончила с собой.
Шли, должно быть, самые бурные годы жизни и деятельности Солженицына. Война без линии фронта. В 1967-м году его письмо к съезду СП было опубликовано за границей, и с той поры зарубежье внимательно следило за судьбой писателя. «Коллеги по перу» негодовали. «Секретари, - писал А.И., - взвились как от наступа на хвост, что-то кричал и рычал Михалков по телефону в «Новый мир», уже 15-го собрали предварительный секретариат для первого обгавкивания, пока без стенограммы». На собрании зачитали письмо Шолохова: «Солженицын – это или опасный для общества психически больной, злобный графоман, или, если он здоров, злобный антисоветчик, прямой враг». Михаил Александрович требовал не допускать А.И. к перу, заявлял, что не может состоять с антисоветчиком в одном творческом союзе. «Михалков, явно зная уже об этом письме лидера, поспешил оказаться среди первых подписавшихся под приговором Солженицыну», - вспоминал Твардовский. Александр Трифонович указал и главную причину неистовства литературных бонз (кроме официальной санкции): «По Солженицыну можно мерить людей. Он – мера. Я знаю писателей, которые отмечают его заслуги, достоинства, но признать его не могут, боятся. В свете Солженицына они принимают свои истинные масштабы, а они могут и испугать». «Давно уже мёртвый писатель больше всего ненавидит живого», - отмечал и Кондратович.
К пятидесяти годам у А.И. было опубликовано лишь четыре рассказа. На гонорары от них он жил шесть лет. Ещё на три года жизни хватило денег, завещанных ему К.И. Чуковским.
В это время серьёзные перемены произошли и в личной жизни писателя. Брак с Решетовской трещал по швам. Причин было много: и мимолётное увлечение А.И., в котором он признался и покаялся перед женой, и нежелание Натальи Алексеевны мириться с работой мужа, которая отнимала его у неё. Ей нравилось положение жены известного писателя. Она дорожила своим ореолом и мечтала походить на Елену Сергеевну Булгакову. Она сравнивала А.И. с Толстым, а себя с Софьей Андреевной. Эта параллель дошла до того, что Наталья Алексеевна принялась изучать её мемуары, завела тетрадь, где записывала в два столбика черты Толстого и своего мужа. Она готовила себя к роли мемуаристки, готовилась писать воспоминания о Солженицыне, читала воспоминания о разных писателях: «Даже завела тетрадки: для каждого писателя – свою. Всё это мне пригодится, чтобы лучше понять моего героя».
Работа мужа вызывала у Решетовской уважение в том случае, если не отрывала его от неё, если она могла принимать в ней участие, помогать. Но А.И. предпочитал работать в одиночестве. Писать «Архипелаг» он на долгое время уезжал в Эстонию, где скрывался ото всех на маленьком хуторе. Книгу эту Наталья Алексеевна возненавидела. Но работой Солженицын жертвовать не мог.
- Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья! – негодовала она.
- Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, - раздражался в ответ и А.И.
- Считай, что у тебя нет жены!
Во всех своих несчастьях и страданиях, в своей болезни, благополучно, впрочем, излеченной, Решетовская винила мужа. Её раздражало то, что родные и друзья больше сочувствуют ему, а не ей. Её сестра, В. Туркина, вспоминала: «Она перестала быть «душечкой», больше говорила о ценности своей собственной личности, своего таланта, м. б., не меньшего, чем у А.И. Побывав первый раз на операции, считала, что может написать свой «Раковый корпус». Она же свидетельствовала: «Наташа часто срывалась в истеричные болезненные объяснения, следила за ним денно и нощно, проверяла карманы… (…) Всё это производило грустное впечатление большой женской бесталанности. Было жаль её, жаль Саню». «Очень тяжело, но сестру я потеряла. (…) Она, как и многие другие (которым можно простить!), стала воспринимать меня через него», - писала Наталья Алексеевна. Она жаловалась, что муж мешает ей жить полноценной умственной и духовной жизнью, что ей одиноко, однообразно и тошно. На это он советовал ей «разбирать и понимать события нашей жизни с точки зрения Бога, правды, истории, справедливости, миллионов жертв, а не только: «как мне хочется», «что будет со мной». Обиды и скандалы умножались, родной дом становился для писателя каторгой и мраком, объяснялись подчас письмами, чтобы не наговорить лишнего. Он больше не мог доверять ей, как было прежде, быть уверенным, что она не предаст.
В это время и состоялась встреча Солженицына с Натальей Дмитриевной Светловой, рекомендованной Еленой Цезаревной в качестве помощницы. Дед Светловой сгинул в ГУЛАГе, отец, ставропольский крестьянин, погиб на фронте. С золотой медалью окончила она одну из «сталинских гимназий», где преподавали латынь, увлечена была историей и литературой, но из-за крайней идеологизированности этих областей и нежелания вступать в партию поступила на мехмат. Её дипломной работой руководил крупнейший математик 20-го века, академик А.Н. Колмогоров. После он пригласил одарённую ученицу работать в созданную им лабораторию. Наталья Дмитриевна отличалась необыкновенной широтой интересов: будучи очень хорошим математиком, аспиранткой, она хорошо знала историю, тонко чувствовала литературу, имела редакторскую хватку, со школьных времён перепечатывала дома Мандельштама, Цветаеву и других авторов, стихи которых переписывала, стоя у букинистического прилавка, в университетские годы – современников, непременно в нескольких экземплярах для друзей. При этом Светлова занималась академической греблей (дважды выигрывала всесоюзные юношеские соревнования), участвовала в горных походах. И.Р. Шафаревич рассказывал: «…она училась на мехмате МГУ, где я преподавал. Но больше я запомнил Наташу по неудачному альпинистскому походу в горах Кавказа. Это было еще зимой 60-го. Меня позвал мой ученик Андрей Тюрин, когда группа уже сформировалась. Компания оказалась неподготовленной. Я советовал сначала поехать в Подмосковье, посмотреть, как народ стоит на лыжах. Руководитель не захотел. Кавказский маршрут оказался сложным. Перед перевалом попали в страшный буран. Разбили палатки, несколько суток ждали, когда утихнет. Наташа, единственная девушка в группе, вела себя очень мужественно… (…) Солженицыну повезло с Наташей. Она, во-первых, всегда была очень преданна ему. Во-вторых, очень энергичная и деловая. Незаменимый помощник! Когда Солженицына выслали, она еще полтора месяца оставалась в России. Полностью занималась его делами. Рукописи, материалы разные прятала, передавала, встречалась с западными журналистами…» Именно у Натальи Дмитриевны А.И. познакомился с Шафаревичем, с которым позже выпустил самиздатовский сборник «Из-под глыб». Игорь Ростиславович стал крёстным отцом сына писателя, Игната.
К моменту встречи с Солженицыным 29-летняя Светлова уже четыре года была разведена, у неё рос сын. А.И. сразу понравилась её «общественная горячность», широта кругозора, «мужская готовность, точность, лаконичность» в работе. Она сразу включилась в его борьбу, отдавая всю себя без остатка его делу, которое стало их общим. Общность их взглядов Солженицын называл «близостью досконального понимания». В пятьдесят лет нашёл он женщину, которую искал, женщину, которая станет его женой, другом, незаменимой помощницей и соратницей. В этом было ещё одно сходство его судьбы с судьбой Достоевского. Четверть века спустя Наталья Дмитриевна вспоминала, какие желание двигали ею, когда она соединила свою судьбу с А.И.: «Разделить – бой. Разделить – труд. Дать и вырастить ему достойное потомство». Связь их быстро стала известной в КГБ, и Колмогорову запретили снова взять ученицу в лабораторию по окончании ею аспирантуры.
С Решетовской Солженицын попытался объясниться, когда стало известно, что Наталья Дмитриевна ждёт ребёнка[1]. Он призывал не зачёркивать прожитые годы, сохранить добрые человеческие отношения, не портить прошлого недостойным поведением. Наталья Алексеевна пришла в ярость: «Ты ещё не узнал одного – как обманутая женщина умеет мстить!» Её мать, давно осуждавшая поведение дочери в отношении мужа, писала ей: «Ты цепляешься за самую тонкую ниточку, в чём хочется тебе увидеть хоть какой-то остаток любви к тебе; ты копаешься в прошлых письмах… Но ты ведь перед фактом: он любит другую, и у него от неё будет ребёнок… Значит, чувство к тебе у него умерло. Так останьтесь в дружбе. Дай ему развод, расстаньтесь по-хорошему». Для Натальи Алексеевны это было невозможно: «Он шутя получит теперь квартиру и прописку в Москве. У него – всё, у меня – ничего». Она грозила сумасшествием и самоубийством и едва не привела угрозу в действие. На даче Ростроповича, где жил тогда А.И., она выпила 36 пилюль мединала. А.И. вовремя почувствовал неладное, и её успели откачать. В. Туркина вспоминала: «…даже решившись умереть, обставила это театрально: наколола палец и кровью написала на стене «Я?» и перечеркнула. Господи, ну не хочешь, чтоб твоё «Я» перечёркивали, не цепляйся, отойди, освободи человека. Ведь не любовь это, не любовь». Солженицын предупреждал жену, что самоубийства не простит. Через неделю после этой попытки он писал ей: «Давно бы нам пора думать не о зле от другого, а о зле от себя. Так и давай друг другу простим, а каждый себе - не простим. Будем заглаживать, и будем друг ко другу добры, отзывчивы, дружественны. Так тяжело, как никогда в жизни не было…» Себя А.И. простить не мог, вспоминая «всё то зло, какое я причинил ей, а не она мне». Через два месяца в записке главы КГБ Андропова появился такой абзац: «Представляет интерес оценка личности Солженицына со стороны его жены Решетовской… которая рассказала следующее: «У меня произошло крушение образа моего мужа. Раньше я считала его совершенно уникальным, необыкновенным; он меня всегда гипнотизировал. Всё было очень хорошо до того, как он прославился. Успех его всегда портил. Ему стал никто не нужен как личность. В любом обществе разговор только о нём. Как же! Он пуп земли! Он у людей интересуется только те, что ему где-то, как-то понадобится, кто может быть полезным для его дела. (…) Недавно выяснилось, что он стал на путь разложения…» Ниже приводились подробности «разложения», которые очень интересовали «контору», внимательно следившей за личной жизнью Солженицына. У дома Светловой дежурила наружка, в докладах Андропова часто встречались подробности этой стороны жизни писателя, органы всячески препятствовали разводу с Решетовской. Известие о присуждении ему Нобелевской премии, за которой А.И. не поехал, понимая, что обратно его не впустят, ещё более усилило надзор и давление. Наталья Алексеевна, казалось, готова была на всё. «Ни одна истинно-русская христианка не способна была причинить столько страданий другой русской женщине… Да ещё с таким хладнокровием, спокойствием, методичностью (я имею в виду, в частности, ещё и второго зарождённого ребёнка)», «Откажись от развода, если ты хочешь остаться в веках истинно русским писателем!» - писала она. После решения о расторжении брака, позже аннулированного высшей инстанцией, она устроила «похороны любви»: закопала в могилку фотографию мужа, грани обложила гвоздиками, а из листьев и травы выложила дату расставания. А.И. случайно наткнулся на это «захоронение»: «Обкопать, взрыхлить и украсить «могилу» на живого человека, да ещё там, где он живёт, - не христианство, а ведьмовство… Вот и видно, какой «всевышний» тебя ведёт». Решетовская, во что бы то ни стало, желала остаться «женой по паспорту». На недоумение Галины Вишневской, зачем женщине нужно такое унизительное положение, Наталья Алексеевна ответила:
- Если его вышлют из России за границу, с ним тогда поеду я.
В конце концов, она явилась к мужу в качестве переговорщика от «конторы»: «Теперь мой круг очень расширился. И каких же умных людей я узнала! Ты таких не знаешь, вокруг тебя столько дураков…», «Эти, пойми, совсем другие люди, они не отвечают за прежние ужасы»…
- Смотри, Наташа, не принимай легко услуги чёрных крыл! – предупредил Солженицын жену.[2]
Между тем, «совсем другие люди» продолжали действовать вполне в традиции своих предшественников. В 1972-м году за оказание помощи при родах Н.Д. Светловой главный врач родильного дома, доктор медицинских наук М.С. Цирюльников был исключён из партии, освобождён от должности и от педагогической работы в медицинском институте. На районо парткоме ему было прямо заявлено: «Раз вы дали родить жене Солженицына, пусть и неофициальной, значит, вы дали родиться ребёнку врага народа, политическому врагу. Вы совершили сознательное преступление. Вы коммунист, руководитель учреждения, вам партия и правительство доверили такой пост, а вы вот что делаете». За год до этого была попытка покушения на А.И.[3] В Новочеркасске сотрудник КГБ Б.А. Иванов незаметно, стоя в очереди, вколол писателю яд рицинин. Об этом Иванов сам подробно и в деталях рассказал в начале 90-х (до этого о причинах загадочной болезни никто не догадывался). Солженицын долго и тяжело болел, но остался жив. Причины недостаточного действия яда могут быть разными, сам А.И. писал: «Мы попали в Новочеркасский собор в день Пантелеймона-целителя. Я молился ему, и через полчаса меня укололи. Думаю, это он меня защитил…» В 73-м, когда брак с Решетовской, наконец, был расторгнут, на новую семью Солженицына обрушился поток угроз: анонимы, прикидывающиеся «урками» грозили расправой беременной жене и двум детям. Кем, на самом деле, были эти «урки», сомнений не было. Наталья Дмитриевна и её мать выдержали эту атаку стоически и, по счастью, всё обошлось. Затем последовали угрозы телефонные.
Самоубийство Воронянской дало толчок к «взрыву подполья»: передачи «Архипелага» для публикации за границу. В конце 73-го года в Париже вышел первый его первый том. 12-го февраля Солженицын был арестован на квартире Натальи Дмитриевны. Присутствовавший при этом Шафаревич вспоминал: «12 февраля 1974 года я пришел к нему с рукописями сборника в Козицкий переулок. Солженицын во дворе возил коляску с пятимесячным Степаном. Долго бродили вокруг. Зашли в соседний двор, вдруг появился фургон. Солженицын сказал: «Идем отсюда!» Пришли домой. Почти сразу - звонок в дверь. Он пошел открывать. Слышу его гневный возглас: «Ах, вот вы как!» Вся прихожая заполнилась людьми в форме и в штатском. Он протестует. Какой-то человек представляется следователем по особо важным делам Зверевым. Солженицына уводят. Остался милиционер. Я мигом рукописи запихал в портфель, считая, что должен быть специальный ордер на мой личный обыск. Его жена заперлась в туалете, оттуда пошел запах гари. А милиционер стоял спокойно. Понимал, конечно, что жгут что-то компрометирующее. Но не вмешивался. А через полчаса ушел и он. Я оставался в квартире часов до трех ночи. Никто не пришел с обыском. Мы тогда не знали еще, что Солженицына решили спешно выслать из СССР в Германию. На самолете. Это и была цель визита Зверева. Шум власти поднимать не хотели. Какой уж тут обыск».
- Истекают последние часы, отпущенные нашему государству на проверку: способно ли оно на политику мира – с Правдой, - говорил Шафаревич вечером того же дня, когда близкие собрались поддержать Наталью Дмитриевну.
- Позор стране, которая допускает, чтобы оскорбляли её величие и славу. Беда стране, у которой щипцами вырывают язык. Несчастье народу, который обманывают, - вторила Л.К. Чуковская.
Судьба А.И. оставалась неясной. Наталья Дмитриевна жгла бумаги, экстренно пускала в печать всё, отложенное на случай смерти, ареста и ссылки. Весть об аресте писателя облетела весь мир.
Обвинённый в измене Родине Солженицын был выслан за границу. Збигнев Бжезинский по этому поводу заявил: «Играть на Солженицыне можно будет от силы полгода-год, поскольку ни как писатель, ни как историк, ни как личность интереса для западной публики он не представляет». Это утверждение любил цитировать второй человек в КГБ, генерал Цвигун. Решение советского руководства устами митрополита Крутицкого и Коломенского Серафима (Никитина) поспешила поддержать и РПЦ: «Солженицын печально известен своими действиями в поддержку кругов, враждебных нашей Родине, нашему народу».
В конце марта Наталья Дмитриевна с детьми и её мать получили разрешение на выезд из страны. 27-го квартира заполнилась людьми. Более ста человек пришло проститься. Не было ни стола, ни речей. Лишь прочитано было прощальное письмо хозяйки. Наталья Дмитриевна, твёрдо убеждённая в том, что, что бы ни было, нужно жить и умереть на Родине, теперь вынуждена была отправляться в изгнание вслед за мужем. Но не покидала её ни стойкость, ни вера, и письмо её заканчивалось словами: «Не мне судить о сроках, но мы вернёмся. И детей наших вырастим русскими. И потому – не прощаемся ни с кем». В то же время, встречаясь в Цюрихе с Н. Струве, сам А.И. сказал: «Вы знаете, я вижу день моего возвращения в Россию. Я вижу, как и вы приедете в Россию…»
Елена Семёнова
|
