Отношение русского общества к Александру Исаевичу Солженицыну, родившемуся почти век назад, сложное. Так было и в советское время, так, по-видимому, обстоит дело и сегодня, несмотря на перемену с минуса на плюс официальной оценки личности и творчества знаменитого писателя.

Это объяснимо. Как фигура исторического масштаба Солженицын сложен сам по себе. С самого начала он не вмещался в рамки только крупного советского писателя или внутреннего эмигранта, или диссидента, раскрученного западными СМИ.

Все это в писателе, очевидно, присутствовало, хотя и в несопоставимо разных пропорциях. Но каждый участник спора о Солженицыне зачастую видит в столь многозначном и многослойном феномене лишь расчетливо выхваченную из контекста часть целого. То, что хочет видеть. Причем наиболее ярко поляризация мнений проявилась в отношении общественно-политический позиции Александра Исаевича. Литературный талант при этом оказался величиной производной. Для одних Солженицын был и в какой-то мере остался антисоветчиком и вольным или невольным соучастником разрушения СССР как проекта ЦРУ. Для других – самоотверженным борцом против коммунизма как абсолютного мирового зла.

То и другое без учета всего остального – не более чем грубые клише. В них невозможно вместить главное, чем обладал автор «Одного дня Ивана Денисовича». Главное же состояло в том, что в Александре Солженицыне, как ни в ком другом, преломился драматический и противоречивый характер тысячелетней русской истории. Пережив и осмыслив самый, пожалуй, переломный, трагический период этой долгой истории, писатель стал мощным выразителем и сути разыгравшейся на просторах нашего Отечества в XX веке драмы, и всей присущих ей противоречий.

Двойственность характера нашей истории состояла, с одной стороны, в объективной необходимости порабощения человека государством во имя сохранения национального суверенитета. С другой – в естественном бунте порабощенного, не способного, да и не желавшего мыслить историческими категориями. Бунт происходит обычно и особенно тогда, когда объективная необходимость как-то незаметно превращается в самовоспроизводящуюся систему эксплуатации и незаслуженных привилегий.

Видеть в российской истории, действительности только будто бы имманентные тиранию и рабство – значит, ничего не понимать ни в истории, ни в нашем национальном характере. В таком положении самонадеянных и злонамеренных невежд всякий раз оказывались и иностранцы от Кюстина до Бжезинского, и доморощенные русофобы от Герцена и Ленина до Янова и Померанца. До 1917 года и крепостное право, и другие формы несвободы были объективным требованием своего времени. «России выпала доля, – писал историк русского зарубежья Николай Ульянов, – идти путем подчинения частного общему, личного государственному. Казалось бы, что это и есть путь рабства, о котором твердят ее хулители. Но Россию не случайно сравнивали всегда с военным лагерем, ведшим борьбу на все стороны».

У русских, более чем у других, подчинение государству было во многом вынужденным и сознательным. Было следствием тех условий, в которых они вели борьбу за свое историческое существование. Только этим объясняется и наша относительная и непреходящая техническая отсталость, и другая, чем на Западе, роль государства, состоящая в преодолении этой отсталости. Даже и путем периодического вздымания страны на дыбы. Кстати, эту особенность хорошо понимали Пушкин, Тютчев, а позднее – Ильин, Солоневич.

Солженицыну потребовалось немного времени, чтобы преодолеть в себе наивный либерализм и абстрактное западничество. Помогли ему в этом и неразрывная связь с народом, и 15-летний опыт фронтовика, а потом лагерника. Да еще некая внутренняя сила, присущая только людям большим, незаурядным. Эта сила и позволила ему идти к цели, состоящей в осмыслении трагического прошлого Родины и поиске правильных ориентиров для русского народа. «Архипелаг ГУЛАГ», «Красное колесо», честная и бесстрашная публицистика Солженицына стали вехами на этом пути, с которого писателя не свернули ни слава и богатство, пришедшие с Нобелевской премией в 1970 году, ни насильственное выдворение спустя четыре года из СССР, ни травля со стороны партийно-казенных инстанций.

Впрочем, не их одних. Коммунисты и раньше, и теперь не могут простить Солженицыну будто бы многократно завышенных масштабов террора (а кто знает подлинные масштабы?), сионисты – обнародования списка руководителей советских  карательных органов и концлагерей, по случайности или нет поголовно оказавшихся лицами еврейской национальности. Писатель держал удары, потому что был уверен в своей правоте.

То, что он быстро изжил в себе узость мышления и психологические комплексы, присущие беспочвенной части советской интеллигенции («малому народу», по выражению академика И. Р. Шафаревича), видно и из полемики, которую Солженицын вел с некоторыми ее представителями начиная с конца 1970-х гг. «Нет у вас русской боли, – упрекал он поэта-модерниста Андрея Вознесенского на страницах журнала «Вестник РХД». – Вот нет – так и нет. Не страдает сердце ни прошлыми бедами России, ни нынешними. Деревянное сердце, деревянное ухо».

Боль за страну, народ была одним из главных его духовных ресурсов. Из-за нее он и из Вермонта домой вернулся, как только разрешили. И от дарованного президентом Ельциным ордена Андрея Первозванного открестился, не уставая винить новоявленную «элиту» в разграблении страны и обнищании народа. Эта боль была, вероятно, последним чувством, которое он испытал перед уходом в иной мир.

Те, кто так или иначе причастны к трагедии, постигшей наш народ в XX веке, вероятно, и дальше будут яростно возводить на него хулу.

Мы же будем помнить слова другого печальника земли Русской, Валентина Распутина: Солженицын – «и в литературе, и в общественной жизни… одна из самых могучих фигур за всю историю России», «великий нравственник, справедливец, талант».

С.А. Смирнов