Лекция, читанная в Москве и в Петербурге.

М. м. Г. г. Я имел в виду сделать Вам сообщение о своей поездке и о своих наблюдениях по хуторам и отрубам Приволжских степей и Западного Края, где хуторское расселение развилось наиболее широко. И действительно, из этой поездки я вынес весьма много поучительного и интересного.

Но ведь надо же признать, что все это движение, вся та эволюция общины и наделов, которую мы имеем теперь и на западе, и на востоке, и на юге — все это дело инициативы одного человека — П.А. Столыпина

Перед своим отъездом в это путешествие по хуторам, я имел аудиенцию у покойного Министра; и когда я сообщил ему о своем желании проверить на местах те теории и те абстрактные предположения о необходимости перехода крестьянской общины к частной земельной собственности, теории — бесспорные, быть может, по существу, но трудно достижимые на деле, — то покойный Министр отнесся к моей мысли с живейшим сочувствием и сам передал мне несколько своих наблюдений, вынесенных им из своей поездки по хуторам.

— «Вернетесь из поездки, поделитесь своими впечатлениями», — напутствовал он меня. И это были последние его слова. Когда я вернулся из поездки, тело П.А. Столыпина уже было предано земле.

И этими моими впечатлениями я с ним уже не мог поделиться.

Но долг совести обязывает меня вам, г.г., представить свои впечатления и свои наблюдения, и, прежде всего, о самом П.А. Столыпине.

Личность покойного Петра Аркадьевича всем хорошо памятна и хорошо известна и по портретам, и по характеристикам: высокий и статный рост; красивое, свежее лицо; открытый серьезный, вдумчивый взгляд немного, чуть-чуть, косящих глаз; и при этом какое-то особое изящество и благородство манер и жестов; такова внешность П.А. Столыпина, которая производила на всех встречавшихся с ним чарующее обаяние.

В то время, когда я путешествовал по Саратовской губернии, Петр Аркадьевич был еще жив и невредим. Вполне понятно, что Саратовская губерния полна рассказами о своем любимом Губернаторе, призванном прямо из Саратова на пост первого Министра Империи.

Говорят, что когда Столыпина вызвали по телеграфу в Петербург с предложением ему портфеля Министра Внутренних Дел, то он, как бы предчувствуя свою тяжелую долю и тяжкий крест, не высказал особой радости.

«Необходимо знать, — говорил тогда Столыпин, — откуда идет это предложение: если из Совета Министров, то я постараюсь вернуться в Саратов; если же из Царского Села, тогда, конечно, я подчинюсь желанию и воле Монарха».

И он подчинился этому желанию. Когда я спрашивал саратовцев, чем собственно объясняется такое необычайное назначение из Губернаторов прямо в Министры, а вскоре и в Премьеры? Быть может, здесь действовали какие-либо придворные связи и влияния? То указывались такие лица, как например, родственник покойного Нейдгард, или бывший Министр Дурново, земляк Петра Аркадьевича по Саратовской губернии; и для меня становилось ясно, что едва ли связи могли иметь здесь решающее влияние.

Но то необычайное, что рассказывают об этом необычайном Губернаторе, всего вернее указывало на необычайное предопределение и всей карьеры Петра Аркадьевича.

Как известно, Саратовская губерния наиболее пострадала от аграрных беспорядков; некоторые местности некоторых уездов, как например, знаменитого Балашовского, были выжжены и разгромлены сплошь: помещичьих усадеб совсем не осталось.

П.А. появлялся среди бушующей толпы без всякой стражи; и он умел умиротворять эту толпу своим мужеством и своим обаянием.

Рассказывают, что в одной деревне крестьяне особенно сильно волновались, и агитатором являлся свой же односельчанин. П.А. сам немедленно прибыл в эту деревню в простой открытой коляске. Его окружает толпа и начинаются обычные разговоры о земле. Но Губернатор замечает, что тон толпы все повышается и что особенно горячится агитатор. Положение Губернатора становится среди толпы критическим. Но не таков был П.А., чтобы растеряться. Небрежным движением плеча он сбрасывает с себя свою губернаторскую шинель на руки горячо жестикулирующего агитатора и столь же небрежно бросает ему: «подержи, голубчик»!

И, быть может, эта красная подкладка, это золото — эти эмблемы губернаторской власти, так доверчиво переданные Губернатором на хранение разгоряченному агитатору, сразу изменили все его настроение: он послушно несет эти эмблемы за Губернатором и уже самый вид этой почтительной услуги перед властью умиротворил толпу.

Но революционное время было время больших контрастов: вспомним, как газеты передавали о том, что в том же Балашовском уезде чины Земской Управы с известным общественным деятелем, а потом членом Государственной Думы во главе, нашли себе спасение от озверевшей толпы на чердаке; из этого высокого убежища их также выручил Губернатор Столыпин; и уже на этот раз толпа буйствовала вовсе не о земле, а за «веру, Царя и отечество», ибо народу показалось, что речи ораторов на митинге оскорбляют эти святыни.

Очень может быть, что в Петербурге знали о всех этих необычных качествах, о находчивости, о мужестве Саратовского Губернатора; быть может, в этом смысле оказано было какое-либо влияние при выборе нового Министра Внутренних Дел; но это не есть влияние связей, а влияние собственного таланта.

Первые выступления, так сказать, дебют покойного Министра Столыпина в Государственной Думе у меня хорошо сохранился в памяти: первое, что бросалось в глаза и запечатлевалось, это благородство и искренность нового Министра. И затем, я нисколько не впаду в парадокс, если скажу, что первым конституционным Министром в 1-ой Государственной Думе был именно П.А. Столыпин. До Столыпина в Думе выступали Министры старого, дореформенного порядка; в их мировоззрении совершенно не укладывалось, как это они, Министры, пред которыми доселе все склонялось, вдруг вступят в прения и в споры с каким-либо членом Государственной Думы из разночинцев; они не могли постичь всего значения нового государственного уклада, что в Думу призваны народные представители, которым исполнительная власть лично хотя и не подчинена, но которые по закону ныне уже контролируют ее действия путем запросов и путем ассигнования нужных ей кредитов.

Единственно к чему еще снисходили Министры Горемыкинского кабинета, это принести на думскую трибуну «дело в синей обложке» и прочитать оттуда несколько поучительных соображений тоном докторальным и не допускающим никаких возражений.

Ясно, что эти чтения «дел в синих обложках» никого тогда не удовлетворяли. Вспомним, что в эти дни Таврический Дворец кипел страстями; что там на всю Россию гремели страстные призывы к борьбе с Правительством; что там был грандиозный всероссийский митинг, где Родичев по темпераменту не уступал Аладьину, а кн. Долгоруков по радикальности оспаривал первенство у Недоноскова.

Над Правительством, с его «синими делами» был окончательно поставлен крест. И вдруг с министерских скамей раздается новая речь, горячая, искренняя, смелая и властная: то заговорил новый Министр Внутренних Дел — П.А. Столыпин.

«Я призван к власти и я обязан, я буду ее защищать»!

«Вам нужны великие потрясения; нам — Великая Россия»!

Эти афоризмы П.А. сказаны им с думской трибуны в те тревожные дни, когда общественное настроение вовсе не расположено было в пользу правительственной власти; теперь они сделались девизом наших дней.

Мне могут возразить, что тем не менее и первая, и вторая Государственные Думы были распущены: какой же это конституционный Министр, скажут мне, который так относится к народному представительству?

И на это я отвечу, что роспуск Думы есть мера вполне конституционная, составляющая прерогативу Монарха, в которой он никому не дает отчета; и это не только у нас в России, но и на Западе: роспуск парламента во всякое время зависит от Главы Государства. Да иначе и быть не может, ибо это есть единственная гарантия против узурпации прав Законодательным Собранием.

В частности же по отношению к 1-ой и 2-ой Государственным Думам роспуск их являлся мерой тем более конституционной, что обе эти Думы только тем и занимались, чтобы узурпировать права, им не принадлежащие: ввести в России парламентарный строй (назначение Министров из большинства Думы), подорвать частную земельную собственность в России, питать в стране революцию зажигательными речами в броне депутатской неприкосновенности.

Лозунги 2-ой Думы были еще того хуже, ибо там трещал уже самый принцип конституционной монархии и правового государства.

Заслуга конституционного Министра именно и состоит в роспуске этих двух Дум, как совершенно не конституционных, т.е. попирающих основные законы о Государственной Думе и Государственном Совете. И здесь мы подходим к одной из мер покойного П.А. Столыпина, которая, надо прямо сказать, спасла конституционный строй в России, т.е. законодательные учреждения — Государственную Думу и Государственный Совет. Я говорю об известном Высочайшем Указе 3 июня 1907 года, изменившем систему выборов в Государственную Думу.

Мне тотчас же сказали бы слева, что этот Указ есть coup d'Etat.

— Да, это есть государственный переворот, изменение Основных Законов, последовавшее в чрезвычайном порядке, без согласия Государственной Думы и Государственного Совета.

Но этот государственный переворот был вызван государственной необходимостью, ибо перед Монархом стояла дилемма: или сохранить Государственную Думу, изменив избирательный закон и призвав в нее более лояльные, более умелые элементы населения, или совсем отказаться от помощи Государственной Думы, попирающей основные законы и опасной для целости государственного строя и самого государства.

Когда хирург стоит над гангренозной частью тела, чтобы ее удалить, что лучше: отрезать ли один гангренозный член, или дать погибнуть всему организму?

Первая и вторая Государственные Думы носили в себе элементы государственного разложения и недостаточно было их распустить, а надо было уничтожить самый источник их разложения, самую систему выборов, дававшую непригодный государственный элемент—революционный, социалистический.

П.А. Столыпин с успехом это выполнил, ибо нынешние социалисты и революционеры в Думе, кроме сожаления ничего не возбуждают: они жалки и ничтожны. Поэтому-то им ненавистен акт 3 июня 1907 года.

Перехожу к заслугам П.А. Столыпина в области хуторского хозяйства в России: это — его величайшая заслуга перед отечеством, которая, к сожалению, еще слишком мало оценивается, но которую оценит история, несомненно поставив имя Столыпина в ряду великих преобразователей русского государства.

Еще будучи Саратовским Губернатором, во время аграрных волнений и затем в период первой Думы воочию наблюдая в качестве Министра всю игру и ставку левых на старый революционный лозунг: «земли и воли», П.А. Столыпин отлично сознавал, что для русского государства опасность составляют не революционеры и не социалисты-теоретики, которых, конечно, небольшая кучка и от которых избавиться вовсе не представляет труда; а опасна та социалистическая почва, которая представлена во всей общинной России. Община является социалистом по самому своему существу, и притом наиболее злостным социалистом-практиком. Община не знает, она отрицает право частной земельной собственности; и это отрицание вкоренилось в умы общинников так глубоко, что оно последовательно дошло и до отрицания собственности вообще.

Прибавим к этому малокультурную и даже малограмотную общинную среду и мы поймем, какой тяжелый грех перед родиной совершили полвека тому назад деятели великих реформ, которые в погоне за интересами казны, за выполнением выкупной операции, наложили на крестьянские наделы эту Каинову печать общины и социализма. Общинник, воспитанный в нравах своей среды, органически не в состоянии понять самой идеи, самого принципа частной собственности. Если можно переделять землю: сегодня моя, а завтра твоя, то почему же нельзя переделять и продуктов этой земли, тем более, что в землю, отошедшую к соседу, вложено немало и моего труда и моего удобрения?

Мы удивляемся, что в деревнях исчезли огороды; что в полях перестали сеять горох; что о садах не может быть и речи. Но почему же это? Вдумаемся в основную причину, почему немецкие поселки обсажены фруктовыми деревьями и проезжий крестьянин не только не сорвет, но даже не поднимет ни одной сливы или яблока, а на наших русских дорогах не только нет фруктовых деревьев, но не осталось ни одной ветлы, — все порублены.

И разве стимулом такого варварства не служит все тот же общинный принцип: сегодня мое, а завтра твое, так лучше уж мое, чем твое?

И можно ли удивляться, что общинное мышление идет логическим путем и, в конце концов, приходит к заключению, что и вообще границы общины искусственны, что их необходимо раздвинуть, ибо община и частное владение несовместимы; что-нибудь одно.

О какой «неприкосновенности священного права частной собственности» возможна речь среди общины, где все прикосновенно, где все проникнуто насквозь духом и принципами социализма наизнанку?

Господа социалисты-теоретики распинаются теперь за общину, как вековой якобы институт русского крестьянского землевладения, как один из устоев древнего русского быта.

— Полноте, их хитрость шита белыми нитками и разве не ясно, что они хлопочут вовсе не о вековом русском институте, до которого им столько же забот, как до прошлогоднего снега; просто они хлопочут о благодатной почве для социалистических опытов и экспериментов. А для этих опытов что может быть лучше русской общины?

Ведь если явиться с этим принципом — все общее — хуторянину, так он, пожалуй, накостыляет и по шее; а общинника ничем не удивишь, у него и без того давно все общее.

И когда эти социалистические опыты с общинной деревней приняли слишком широкие размеры в памятные 1905-1906 годы, причем к этим опытам примазались и кадеты, то П.А. Столыпин, ставший к тому времени уже во главе Правительства, понял, что медлить с земельной реформой было бы опасно; и вот тогда же появляется Земельный Указ 9 ноября 1906 года, открывающий крестьянам широкой выход из общины вместе с наделом.

Указ 9 ноября — величайший акт не только в истории русского землевладения, но и в истории развития русского государства вообще.

И этот величайший государственный акт соединен с именем Столыпина: в этом его огромная заслуга перед родиной.

Пора, наконец, отказаться от предвзятого и легкомысленного взгляда в духе кадетских официозов, что, дескать, Столыпинский режим есть помещичий режим.

Дело вовсе не в помещиках, а в самом правосознании народа. Ужасно и в высшей степени опасно для всего государства было то, что в общинной России народное правосознание было подавлено; русский мужик в массе своей оказался социалистом, и весьма предприимчивым и отзывчивым социалистом.

На помещиков здесь нечего кивать. Конечно, в первую голову «социалистических экспериментов» попало помещичье имущество. Но ведь то были первые шаги; опыты должны были идти и дальше.

Я не могу забыть, как искренно изумлен и даже ошеломлен был один петербургский коммерсант, стоявший горой за кадетское и принудительное отчуждение, когда я заметил ему, что по логике этот принцип принудительного отчуждения должен быть распространен и на остальные имущества: и на дома в городах, и на фабрики и заводы... — «Ну, уж нет-с, отпарировал мой коммерсант; этого уж не будет».

П.А. Столыпину часто ставили в упрек, зачем он так поспешно, в порядке 87-ой статьи, провел Указ 9 ноября 1906 г., изменявший коренные законы крестьянского землевладения, и не дождался, пока этот проект пройдет через Государственную Думу и Совет? А проект этот, как известно, получил санкцию лишь в мае текущего года то есть 4,5 года спустя после издания Указа 9 ноября.

Вопрос коварный и лицемерный, характерный для левых партий.

— Да очень просто почему, г.г. радетели о народном благе с левой стороны: чтобы вырвать почву из-под ваших же ног!

Ведь не надо забывать, что вопрос шел вовсе не об одном только улучшении земледельческой культуры; вопрос шел об общине, как правовом институте, приведшем Россию к самому краю катастрофы. П.А. Столыпин видел, что вся земледельческая Россия стоит на вулкане, готовом затопить и все разрушить на своем пути.

Чего было ждать и чего было желать? Жители центральных губерний и представить себе не могут, что произвел Указ 9 ноября на юге, на востоке и на западе Европейской России.

До поездки моей по хуторам, признаюсь откровенно, я и сам довольно пессимистично настроен был по поводу успеха нового закона в жизни. А тут еще левые газеты неустанно подзуживают о «хуторомании», о крайней шаткости нового социального базиса в деревне. Но я советовал бы этим господам отправиться с этой своей проповедью к самарским колонистам или к лифляндским латышам, перешедшим на хутора; вероятно, они поняли бы тогда, почему П.А. Столыпин действовал в порядке 87-й статьи, а не ждал у моря 4,5 года.

А ведь за немцами и за латышами двинулись и русские; в тех губерниях, которые я посетил, — Самарскую, Саратовскую, Витебскую и Могилевскую, по разверстанию наделов на хутора и отруба работают по 150, по 200 землемеров в каждой, работают до глубокой осени и все же не успевают удовлетворять требований населения.

Там уже не уговаривают: переходите на отруба, а говорят: подождите очереди! И этой очереди ждут годами.

И в Витебской, и в Могилевской губерниях я сам, собственными глазами, видел, как от общинной деревни не оставалось и следа, она вся целиком переселялась на хутора и переселялась почти что на свой счет, ибо что за пособие в 75-85 руб. на двор на переселение, когда один колодезь стоит дороже!

И таких деревень — десятки; землеустроительные комиссии заняты только ими, а об отдельных выделах отдельных домохозяев там думать некогда, они удовлетворяются уже после всех, в последнюю очередь.

В Самарских и Саратовских степях я объезжал наделы в десятки тысяч десятин, разверстанные на отруба. Подумать только, какой переворот в народном правосознании должен произвести такой надел, перешедший в частную собственность и протянувшийся на 30-35 верст. И как аккуратно, я бы сказал, любовно охраняются границы этих отрубов, как хлопочут их владельцы, чтобы поставить межевой столб с государственным гербом!

И пусть не утешаются кадеты, что этот «новый социальный базис в деревне шаток и непрочен». Нет, он очень прочен: в Новоуз. уезде, например, сейчас уже отграничено 500 т. дес. наделов — 1/3 уезда. Но я скажу еще больше; я разочарую г.г. левых: знают ли они, кто в первую голову спешит укрепить за собой свои наделы? Первые зачинщики и коноводы аграрного движения. И тот, кто мне не верит пусть справится в Ивановской 2-й волости Балашовского уезда; эта волость замечательна тем, что там совсем не осталось помещичьих усадеб, они все были сожжены и разгромлены во время аграрных беспорядков. Теперь она не менее знаменита тем, что все погромщики сами превратились в маленьких помещиков, укрепив за собой свои наделы. Очевидцы мне передавали почти дословно речь одного из таких погромщиков, считавшегося главным агитатором:

«Господа граждане, — держал он свое слою к сельскому сходу, — я уже не раз говорил с вами с этого высокого места (он стоял на эстраде); я вас никогда не обманывал и вы мне верили; поверьте и на этот раз, укрепляйте за собой ваши наделы»!

Sic tranzit gloria mundi! ^{[ 7 ]} остается добавить по адресу социалистов.

Когда просматриваешь отчеты, цифровые данные о хуторском движении по разным районам России, то невольно бросается в глаза, что наши центральные губернии (Ряз., Тульск., Тамб., Калужск. и др.) совершенно застыли; здесь нет никакого движения. Достаточно сказать, что, например, во всей Рязанской губернии за все 4 года отведено наделов к одним местам всего 14 тысяч десятин; тогда как на Западе и на Востоке эти десятины считаются сотнями тысяч. Повторяю, там отдельными выделами интересуются очень мало, ибо там обыкновенно идет разверстание наделов, т.е. переход на хутора или отруба всей деревней. И я допытывался, в чем же причины нашего застоя? Мне говорили, что причина в малоземелье наших крестьян: какие могут быть хутора на 5-6 десятинах? говорили мне. И приходилось этому верить.

Но вот в Могилевском уезде я самолично осматривал такие хутора и даже не на шести и не на пяти десятинах, а на четырех: вся земля отведена в один отруб и посредине стоит крестьянский двор; домохозяйка старуха с сыном и дочерью.

— «Да, но ведь то Могилевская губерния; какие там промыслы, какая культура»! — подумают, быть может, другие.

Могу удостоверить, что крестьянин-белорус нисколько не развитее нашего великоруса. Что там все то же традиционное трехполье, те же рожь, овес, картошка.

— «Чем же еще кормитесь, какие заработки? — спрашиваю я старуху.

— «Сын ходит в Киев на работы, убирает хлеб у помещика». А Киев от Могилева будет подальше, чем от Рязани Москва.

И невольно приходится признать, что виной в застое центра является его собственная инертность, недостаток примера, боязнь всяких новшеств.

Могилевский землеустроитель г. Пржибышевский рассказывал мне, как он лично с ходоками от крестьян отправлялся знакомиться с хуторами в лифляндские уезды к латышам. Посмотрели, поучились, вернулись домой и сами разошлись по хуторам всей деревней. В центре у нас, правда, нет латышей; но поверьте, что стоит съездить и подальше, хотя бы в Саратов, и свозить туда ходоков поучиться хуторскому хозяйству.

Да где уже хутора; хотя бы переходили на отруба, отводили бы надел к одному месту, оставаясь жить в деревне. В больших Приволжских селах это делается сплошь и рядом, ибо села там огромные и постройки и усадьбы очень ценные.

— А ведь далеко ему ехать на свой отруб? — спрашиваю я землеустроителя, отъехав от села верст за десять.

— Но все-таки, ближе, чем раньше, когда его надел был отведен в 50 полосах! — отвечает землеустроитель, знаменитый А Ф. Вир. Имя Вир, в приволжских степях стало именем нарицательным: Вир — значит землеустроитель. Вот к кому поехать бы, господа, поучиться: он разверстывает наделы, расположенные на 30-верстном пространстве, разверстывает селения в десятки тысяч душ. Посмотрите, что сделано им с наделом села Покровской слободы, где 30.000 жителей, где 10 банков, гимназия и биржа; где магазины с зеркальными окнами, аптеки, гостиницы и рестораны..:

А все-таки идут на отруба. Надо лишь уметь приняться за дело; надо иметь немецкую настойчивость Вира; надо быть убежденным землеустроителем, надо верить в это дело и вдохнуть эту веру в других. И я видел таких землеустроителей, я познакомился с ними и я горжусь тем, что жал их руку. Это — истинные спасители России, они делают великое и святое дело, ибо община — это мрак, это застой, это — темное царство, это гибель государства, гибель медленная, но неизбежная. Когда-то я сам был сторонником общины, ноя глубоко раскаиваюсь в этом своем заблуждении.

Возвращаюсь к главной теме, посвященной мною памяти П.А. Столыпина. Уже эти две кардинальные реформы, которые Столыпин сумел провести в жизнь, реформа конституционная, спасшая Государственную Думу, и реформа аграрная, спасающая русское земледелие и русское государство, могли бы поставить имя П.А. Столыпина в число великих русских преобразователей.

Но не забудем еще и тех условий времени, среди которых ему довелось работать. П.А. Столыпину приходилось вести борьбу, или вернее выразиться, отражать нападения даже не с двух, а с трех, быть может, даже с четырех фронтов: и справа, и слева и сверху, и снизу — со всех сторон!

Левые не могли простить ему его знаменитого «не запугаете», ибо после взрыва на его даче на Аптекарском острове, где была искалечена его дочь, они поняли, что Столыпина действительно не запугаешь!

Правые не могли простить ему его конституционной твердости в охране народного представительства, дарованного Монархом; припомним хотя бы знаменитую историю с морскими штатами, где Столыпин был обвинен ни более ни менее, как в нарушении прерогатив Царя. Это — Столыпин, который, умирая за Царя, нашел в себе твердость осенить крестом не себя, а Царскую ложу, где находилась Царская семья и сам Государь! Своей глубоко трагической и глубоко трогательной смертью Столыпин наложил печать благоговейного молчания и на уста правых, ранее с ним ведших жестокую борьбу.

Придворная знать не могла простить Столыпину его головокружительной карьеры прямо из Саратовских Губернаторов в первое лицо Правительства. Они не могли простить ему его мужества, с которым он вступил в решительный бой с крамолой, смутой, революцией и явной, и тайной, тогда как вся эта знать в то время струсила и стушевалась, отступила. Кто знает, не будь Столыпина, быть может, мы давно имели бы несчастье иметь кадетской Кабинет Министров с г. Милюковым во главе и с г. Герценштейном, манипулирующим русскими финансами в еврейских банках.

Столыпин отвел от России и эту напасть.

И, наконец, от подлой руки своих же наемников Столыпин пал жертвой своего благородного великодушия к тому гнусному отребью человеческого рода, которое кроме презрения ничего не заслуживает; подальше от них, — они пропитаны заразой и зловонием.

За последний год П.А. весь предался национальным вопросам: как искренний человек, он отдавался каждому делу всецело. И судьбе не угодно было дать Столыпину времени довести эти реформы до конца. Правда, введено было земство в западных губерниях и введено с большим конфликтом с Законодательными Палатами. Но в этом вопросе смерть Столыпина налагает печать и на наши уста: смерть искупает и не такие ошибки.

Он был великий и великодушный человек.

Такие Министры — редки; они делают эпоху в жизни государства.

Когда по возвращении из своей поездки я посетил г. Министра Земледелия и когда речь зашла о покойном Столыпине, то Министр, видимо волнуясь, прочувствованно сказал: «вот все хлопочут о памятнике Столыпину... А между тем может ли быть лучший памятник, как то, что происходит сейчас с общиной, что происходить с хуторским движением!»

И с этим нельзя не согласиться.

И как бы ни клеветали, сколько бы ни инсинуировали теперь левые партии и левые органы печати, начавшие возмутительную травлю всех начинаний покойного Министра, жизнь берет свое; и ничем уже не остановить пробудившегося правосознания крестьянских масс.

И эта память Столыпина охватывает все более и более широкие круги; и настанет время, оно уже не далеко, когда этот нерукотворный памятник охватит всю Россию. И тогда сама история начертает на этом памятнике вечные слова: великий преобразователь.

И к подножию этого памятника я хотел бы сложить стихотворение:

Прости безвестному, что с именем твоим
Спивает он свое ничтожное названье,
И что звучит мой стих, когда непробудим
Ты, отстрадав, хранишь священное молчанье.
Прости, что я служу пред тем же алтарем,
Пред той же красотой колена преклоняю,
Какой и ты служил...
Усопший, милый брат, как жизнь он знал глубоко!
Проснись для слез о нем, родная сторона!
Слепая смерть разит бездушно и жестоко.
Угас горячий луч... Оборвалась струна...
И мне вспоминаются другие слова поэта:
Не говорите мне: — он умер. Он живет!
Пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает...

А.В. Еропкин