2018 год Указом Президента РФ объявлен в России годом Солженицына [1]: в декабре исполняется сто лет со дня рождения писателя. Александр Исаевич Солженицын — признанный классик русской и мировой литературы, личность историческая — из тех, кого точно уж никогда не забудут. Но его деятельность, его творческое наследие всегда — как при его жизни, так и по смерти — вызывали и вызывают ожесточенные споры. О роли Солженицына в русской литературе и в истории нашей страны мы беседуем с кандидатом филологических наук, старшим преподавателем кафедры филологии Саратовской православной духовной семинарии, автором ряда статей о творчестве писателя Оксаной Владимировной Гаркавенко.
— Оксана Владимировна, по-моему, ни одна значимая фигура русской культуры не вызывала столь бурной реакции, столь жаркой полемики. В чем тут дело? В темпераменте Солженицына или в особенностях нашего общества?
— Знаете, великий писатель всегда вызывает бурную реакцию и жаркую полемику среди какой-то части общества — именно потому, что великий. Вот Достоевский — признанный, казалось бы, классик. Но «Петербургская газета» от 30 января 1881 года, через два дня после его кончины, когда тело почившего еще не было даже предано земле, писала, что после «Записок из Мертвого Дома» «дарование писателя заметно слабеет и тенденциозность становится заметнее». Напомню, что «Записки» печатались в начале 1860-х, когда Достоевскому еще только предстояло создать пять романов, ставших вершиной его творчества. Но, по мнению журналиста, «каждый следующий роман — ниже предыдущего», особенно же плох последний — «Братья Карамазовы», в котором «византийщины — масса» (в силу цензурных условий эпохи византийщиной здесь названо Православие), а герои — в основном «субъекты из сумасшедшего дома»; затем автор заключает, что по названным причинам о Достоевском следует говорить только как об авторе отдельных удачных произведений, «предав забвению его деяния на поприще реакции» (удачны же, по мнению журналиста, только «Бедные люди» да «Униженные и оскорбленные»). Почти годом ранее, 30 марта 1880‑го, газета «Молва» печалилась о том, что Достоевского читает молодежь, поскольку писатель «всё более и более уходит в мрачный мистицизм (читайте, опять-таки, в Православие. — О. Г.), в литературное мракобесие, в какое-то озлобленное отношение к цивилизации и ее идеалам».
А вот как «приветствовал» возвращение произведений Солженицына в Россию либеральнейший перестроечный журнал «Огонек»: на его страницах в 1991 году некий В. Воздвиженский превентивно разъяснял читателям (в массе своей еще не успевшим даже в руках подержать произведения Александра Исаевича), что «Солженицын-идеолог — явление вполне элементарное, односложное. Ничего нового он не вносит в отечественную культуру и отечественную мысль»; да и метод-то его — соцреализм (следовательно, как писатель Солженицын тоже явление вполне элементарное, односложное). Отметил журналист и «общее падение художественного потенциала, которым отмечен путь Солженицына». А причина этих несчастий в том, что Солженицын «вторит угрюмому христианскому воззрению на человека — воззрению, согласно которому земная жизнь людей есть “путь греха”, и только помощь свыше, Божья Благодать, сулит нам спасение. Это, пожалуй, главная слабость христианства, способная оттолкнуть от него многие независимые умы» и т. д., и т. п. — цитировать далее рассуждения «независимого ума» просто скучно. Как видите, типологическое сходство обличителей Достоевского и Солженицына налицо. Сам Александр Исаевич, кстати, в статье «Образованщина» (1974) об отношении «прогрессивной общественности» к Федору Михайловичу высказался емко и саркастично, обозначив масштабы и Достоевского, и его хулителей: «”Реакционный” Достоевский был и вовсе интеллигенцией ненавидим, был бы вообще наглухо забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в XX веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громовая мировая слава».
Но следует отметить, что либеральные газеты вовсе не выражали мнение читающей России о Достоевском: гроб писателя сопровождали более тридцати тысяч человек, 72 делегации несли венки. Так и с Солженицыным: медийное пространство далеко не в полной мере дает представление об отношении к нему широкого читателя. Недоброжелательных и просто лживых статей и книг о нем пруд пруди, но издательства произведения Солженицына, тем не менее, постоянно переиздают, и читатели его книги покупают, что в условиях рыночной экономики немаловажный показатель.
В ненависти к Солженицыну сегодня сходятся больше ни в чем между собой не согласные сторонники коммунистической идеологии, симпатизанты советского строя — с одной стороны, и с другой — либералы-западники, которых Александр Исаевич называл «наши плюралисты» (их мировоззренческий комплекс он с исчерпывающей полнотой описал в одноименной статье). Среди последних мы видим как представителей советского литературного и прочего истеблишмента, «сменивших вехи» кто в перестройку, а кто и пораньше, своевременно отбыв в эмиграцию, так и некоторых диссидентов, то есть тех, кто реально подвергался в СССР политическим преследованиям (хотя, разумеется, не все бывшие диссиденты — ненавистники Солженицына).
— Странно, ведь коммунисты и диссиденты — люди, казалось бы, совершенно разных убеждений…
— Ничего странного. Объединяющим моментом здесь является отношение тех и других к России. В сущности, сам спор о Солженицыне — это во многом спор о России: какой она была до Катастрофы 1917 года, что пережила в советские десятилетия, почему в 1990-е годы оказалась «в обвале», и остались ли еще пути выхода из него. Это — болевые точки нашей истории, и боль не отболит до скончания времен.
Для «наших плюралистов» Россия ненавистна всегда и всякая — дореволюционная, советского периода, современная — ненавистна самим фактом своего существования. Александр Исаевич неоднократно анализировал такого рода суждения, показывал их истоки. Говоря о русофобских мифах, бытующих на Западе, он отмечал: «…в первом происхождении этих мифов находим Карла Маркса. Маркс провозгласил, что русский народ, вообще как таковой, является ”реакционным”. И отсюда пошло: “реакционна” вся русская история, “реакционна” монархия, “реакционны” русские традиционные представления, “реакционны” большинство русских деятелей, “реакционна” даже наша религия — Православие» (интервью конгрессмену Лебутийе (1981)). У Маркса нашлось немало достойных и творческих учеников; особенно много их было среди советских эмигрантов третьей волны. Солженицын в статье «Наши плюралисты» (1982) приводит красочные цитаты из их опусов: «Марксистская опричнина — частный случай российской опричнины», «Сталинское варварство — прямое продолжение варварства России» и т. п.
Такова позиция либералов-западников с их мифологией «тысячелетнего русского рабства»; революция и всё последующее для них — закономерное продолжение этой якобы традиционной русской несвободы (хотя именно их идейные предшественники революцию приближали как могли). Но и коммунисты, ныне объявившие себя «патриотами России», тоже таковыми не являются: они — патриоты не России, а советской системы, и у них — свои неправды и подмены. Ведь во время Гражданской войны и даже в 1920‑е годы слова «Россия», «Отчизна», «Родина» были определенным образом маркированы, они были под подозрением, поскольку считалось, что это слова из белогвардейского лексикона. Неслучайно белогвардейцы пели: «Смело мы в бой пойдем / За Русь святую…», а красные, на тот же мотив: «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов…». А ранее, во время германской войны, которую современники и участники событий называли Великой и Второй Отечественной, большевики были единственными, даже среди левых партий, кто выступал за поражение России и работал на Германию (Ленин в 1915 году прямо провозглашал: «…мы — антипатриоты»). До 1934 года само слово «патриот» считалось предосудительным и крамольным. И для того, чтобы оправдать революцию, разрушение исторической России, ими проделанное, коммунисты все десятилетия своего владычества искажали, тенденциозно перетолковывали тысячелетнюю историю страны не менее яростно, чем это делали и делают «наши плюралисты». Главный ненавистник России и Русской Православной Церкви Ленин по сей день — кумир коммунистов.
Основное различие между коммунистами и либералами — в понимании положительного идеала. Для коммунистов это — «назад в СССР», для либералов — некритическое копирование западной модели. А для человека, находящегося вне этой, по сути своей, антирусской парадигмы, сходство между ними гораздо более значимо, чем их различия. И в такой перспективе понятно, почему и тех и других одинаково корежит от самой личности и творчества православного русского писателя. Они не могут смириться с тем, что Солженицын описал «бесконечно жестокий век России» с небывалой до него художественной мощью, с проникновением в инфернальную природу творившегося зла, и с тем, что он силой творческого воображения, подкрепленного глубочайшим изучением русской истории, воскресил Россию, которую мы потеряли. Вот поэтому именно вокруг него и «закружились бесы разны».
А свое понимание истории России и главнейшие творческие задачи писатель, на мой взгляд, чеканно сформулировал в главе «Немой набат» романа «В круге первом», в размышлениях наделенного автобиографическими чертами Глеба Нержина:
«Идя на запад с фронтом, Нержин в разрушенных домах, в разорённых городских книгохранилищах, в каких-то сараях, в подвалах, на чердаках собирал книги, запрещённые, проклятые и сжигаемые в Союзе. От их тлеющих листов к читателю восходил непобедимый немой набат.
Это в “Девяносто третьем”, у Гюго. Лантенак сидит на дюне. Он видит несколько колоколен сразу, и на всех на них — смятение, все колокола гудят в набат, но ураганный ветер относит звуки, и слышит он — безмолвие.
Так каким-то странным слухом ещё с отрочества слышал Нержин этот немой набат — все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих, отнесённые постоянным настойчивым ветром от людских ушей.
В численном интегрировании дифференциальных уравнений безмятежно прошла бы жизнь Нержина, если бы родился он не в России и не именно в те годы, когда только что убили и вынесли в Мировое Ничто чьё-то большое дорогое тело.
Но ещё было тёплое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него не возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим ещё не улетевшим частицам тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был; и разуверить, каким он не был».
— Но в чем же конкретно обвиняют Солженицына его оппоненты?
— Проще перечислить, в чем не обвиняют. Обвинения изготавливаются по опробованному на протяжении веков рецепту: «Клевещите, клевещите — всегда что-нибудь останется». А набор обвинений стандартный, почти тот же, что звучал в советских СМИ и лекциях партийных пропагандистов. Нужды нет, что всё это тысячу раз опровергнуто: сейчас оно подается как нечто новое, сенсационное. Видимо, распространители рассчитывают на то, что выросло поколение, которое этих «сказок тетушки КПСС» еще не слышало и с опровержениями их не знакомо. Недавно мне довелось посмотреть антисолженицынский псевдодокументальный фильм. В нем старательно воспроизведены все вымыслы из книги наемного чешского журналиста Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» (1978), который с самим писателем и знаком-то не был, но написал о нем разоблачительный опус, на его страницах изображая себя близким к Солженицыну человеком; из книги первой жены Александра Исаевича Натальи Решетовской «В споре со временем» (1975) (после перестройки Решетовская переиздавала книгу несколько раз в обновленном варианте, убрав из нее весь негатив, под названием «Обгоняя время» и другими) и из написанных в нужном ключе воспоминаний его бывших друзей Николая Виткевича и Кирилла Симоняна (последний, впрочем, впоследствии горько раскаивался). На эти роли пошли еще двое-трое знакомых, сломавшихся под давлением КГБ. Но многие из настоящих друзей детства и юности категорически отказались участвовать в предательской акции; отказались и все фронтовики, знавшие его по войне.
Перед тем как смотреть такие фильмы, необходимо прочитать небольшой очерк Солженицына «Сквозь чад», который можно найти, например, здесь; тогда при просмотре этих якобы документальных фильмов будет сразу понятно, какая птичка откуда вылетела. Но страшилки о том, каким злодеем был Солженицын с раннего детства, меркнут на фоне других обвинений: сдался в плен и сдал свою батарею, стал власовцем, полицаем, служил в гестапо, был лагерным стукачом. (О том, как его в лагере заставили подписать бумагу о сотрудничестве, он сам рассказал в «Архипелаге», но доносов он, естественно, не писал; КГБ в разгар антисолженицынской кампании пытался этот фрагмент «Архипелага» использовать, только вот незадача — ни одного человека, Солженицыным посаженного, найти не удалось, а представленные на Запад якобы документы с треском провалились на графологической экспертизе.) Далее: он призывал США сбросить атомную бомбу на СССР (эта ложь, не подтверждаемая никаким текстом и устным высказыванием Солженицына, особенно живуча), прятался от фронта в тылу — непонятно только, за что он был награжден орденом Отечественной войны 2‑й степени (1943) и орденом Красной Звезды (1944). (Первого февраля 1945 года капитан Солженицын был представлен и к ордену Красного Знамени, но третью высокую боевую награду не получил, поскольку уже был подписан приказ о его аресте). Продолжаю перечень: Солженицын — мракобес и лютый враг демократии, «русский аятолла Хомейни», он ярый антисемит, но в то же время — замаскированный еврей Солженицер. Ну и само собой, агент ЦРУ, хотя и агент КГБ — тоже. Но это всё старое, а вот из новинок наших дней: Солженицын — русофоб. Это действительно что-то новенькое, раньше говорили, что Солженицын — махровый русский шовинист и ненавидит все нации, кроме русских. Вот таков вкратце перечень обвинений; учтите и то, что сейчас возможности клеветников миллионнократно усилены Интернетом.
Ну и самое бредовое обвинение — «Солженицын развалил Советский Союз». Развал СССР предопределили сами коммунисты, понаделав из губерний Российской империи республик с правом выхода, да еще щедро прирезав к этим республикам огромные исконно русские территории (Украину, например, за счет России увеличили в пять раз). И много чего еще коммунисты за время своего правления сделали для того, чтобы в итоге развалилась большая страна.
А статья Солженицына «Как нам обустроить Россию?» вышла 18 сентября 1990 года, когда уже вовсю полыхало на окраинах: как тогда мрачно шутили, пародируя бодрые советские лозунги, «обострялась дружба народов». Власть в республиках уже была в руках националистов-сепаратистов (выращенных при советской власти угодливым предоставлением всевозможных преференций «национальным кадрам»), уже была принята печально памятная «Декларация о государственном суверенитете РСФСР». Всё трещало по швам при попустительстве и активном участии советских верхов. И Солженицын не призывал ничего разваливать, он с болью констатировал, что именно вскоре может случиться, и предлагал разумные решения, как выйти из сложившейся ситуации с наименьшими потерями. Его статья открывалась словами: «Часы коммунизма своё отбили. Но бетонная постройка его ещё не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами». Он говорил и о необходимости пересмотра границ в случае распада Советского Союза, и о долге российской власти позаботиться о тех соотечественниках, кто жил в национальных республиках, но в одночасье может оказаться изгоем, и о многих других жизненно важных проблемах. Но к нему не прислушивались ни Горбачев, ни Ельцин. И всё пошло по наихудшему из всех возможных вариантов.
А об опасности межнациональных войн, которые начнутся, если неизбежные демократические перемены будут происходить при отсутствии сильной центральной власти, Солженицын предупреждал еще в 1970‑е годы. И о многих других опасностях, осуществившихся в реальности, он предупреждал в многочисленных публицистических выступлениях, в частности в «Письме вождям Советского Союза» (1973), где предлагал вариант мягкого, постепенного освобождения от коммунизма. В свете событий сегодняшнего дня там некоторые внешнеполитические советы представляются утопичными; но во внутренней политике — если бы «вожди» хоть в какой-то мере прислушались тогда к Солженицыну, то, возможно, не было бы «лихих девяностых», загнавших Россию «в обвал».
— Солженицын кто по преимуществу: прозаик — мастер слова или публицист — мастер идеи?
— Разумеется, прежде всего он мастер слова. Если бы Солженицын не был великим писателем, его слово не оказывало бы столь мощного воздействия на миллионы людей во всем мире вот уже на протяжении более чем полувека. Вот, например, «Матрёнин двор». Незамысловатая история, взятая из реальной действительности, судьба простой деревенской женщины. Но Солженицын рассказал о ней так, что его рассказ вошел в золотой фонд русской классики. Анна Ахматова сказала о «Матрёнином дворе»: «Удивительная вещь… Удивительно, как могли напечатать… Это пострашнее “Ивана Денисовича”. Там можно всё на культ личности спихнуть, а тут… Ведь это у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала — и вдребезги… А какая замечательная страница, когда он вдруг видит Матрёну молодой… И всю деревню видит молодою, то есть такою, какая она была до всеобщего разорения…». И еще Ахматова говорила: «Читая этот рассказ, я плакала. А я редко плачу».
Или другой пример — «Архипелаг ГУЛаг». Для многих из моего поколения, тех, кто, по точному слову писателя Елены Чудиновой, читал Солженицына в фотокопиях с ксерокопий и ксерокопиях с фотокопий, это произведение вне критики, без него немыслима русская литература и осмысление русской истории ХХ века; это наша, русская, российская неизбывная боль. Но вот западные читатели, которым, казалось бы, до наших бед мало дела; как ошеломленно они восприняли книгу Солженицына, метафорически выразил, вспоминая в 1991 году начало 1974‑го, французский журналист Жан Ку на страницах «Пари Матч»: «…грянул гром, молнии рассекли небо, а мощный порыв ветра разогнал облака лжи — в свет вышел “Архипелаг”. И перед этим монументом <…> Запад вынужден был поднять глаза, которые он столь долго прятал. После Солженицына уже никто не мог укрыться за всепрощающей формулировкой: “Я не знал”». А между тем очень многие факты, приведенные в «Архипелаге», были на Западе известны и раньше, по документальным свидетельствам. Но дело в том, что факты против идеологии бессильны, об этом уже говорилось много раз. Факты всегда можно объявить не соответствующими действительности, и мало кто настолько въедливый и любознательный, что будет искать подробную информацию, анализировать, сопоставлять… Французский славист Жорж Нива сказал: «Солженицын раскрыл нам глаза, наглухо зашитые идеологией». Он подчеркивал, что именно солженицынское искусство смогло произвести столь потрясающий эффект — без искусства было бы просто одним документом больше.
— Да, конечно, Солженицын не просто излагает факты, он один из немногих, а может быть, даже единственный из властителей умов XX века предлагает нам уровень осмысления ключевых моментов истории России XX века, соответствующий масштабу произошедшей трагедии. И сам он был человеком, который как личность соразмерен с этой трагедией.
— Совершенно верно. Но важно также отметить, что главная тема в творчестве Солженицына — все-таки не лагерная тема. Главное — это человек, взятый в экстремальной ситуации, будь то лагерь, война, революция, смертельная болезнь. И такие темы не устаревают, они вне времени, это темы всех настоящих художников.
А что касается публицистики — она тоже значительная и органичная часть его наследия, хотя обращение к ней сам писатель считал делом вынужденным и второстепенным. Но как творчество Достоевского немыслимо без «Дневника писателя», так же обстоит дело и с публицистикой Солженицына. Наряду с его художественной прозой она нередко становится объектом исследовательского внимания. Сравнительно недавно вышла статья профессора кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии и журналистики Саратовского государственного университета Людмилы Ефимовны Герасимовой, моего учителя, под руководством которой я защищала диссертацию. В статье «Художественное слово в публицистике А. И. Солженицына» исследовательница показала глубинное единство солженицынской поэтики в художественных и публицистических жанрах.
— Какие из его мыслей сегодня наиболее актуальны, востребованы и до каких его идей мы еще не доросли?
— Самые актуальные — об Украине, наверное. Солженицын не мыслил разрыва Украины с Россией, для него это был очень болезненный вопрос. Но он говорил и о том, что, уж если дело дойдет до такого, разделение должно идти не по фальшивым ленинским границам. Находясь в изгнании, он уже там видел, какими идеями вдохновляются украинские националисты. Уже тогда их любимой темой была сказка о том, что «коммунизм — это миф, весь мир хотят захватить не коммунисты, а русские». Солженицын же постоянно призывал не путать и не подменять понятия коммунизм и Россия, советский и русский.
И конечно, не утрачивают актуальности его мысли о необходимости покаянного осмысления тех трагических событий, которыми насыщена наша история ХХ века. Но это сейчас совсем не востребовано, наоборот, идет очень активная и настойчивая вторичная мифологизация советского прошлого. Выросло поколение, родившееся уже после перестройки и к тому же очень плохо знающее историю, этой молодежи можно внушить всё что угодно. Другая важнейшая мысль Александра Исаевича — о самоограничении. Но до нее мы тоже не доросли. Советские идеологи любили критиковать западное «общество потребления», но, когда у нас появилось, что потреблять, мы сами очень быстро превратились в такое общество. Мне также представляется актуальной мысль Солженицына о том, что, если иссякли духовные силы нации, никакое наилучшее государственное устройство не спасет от того, что среди всех возможных свобод на первое место выйдет свобода бессовестности. И важнее всего, на мой взгляд, его беспощадно горький вывод — все главные беды человечества в ХХ веке происходят по одной причине: люди забыли Бога. С такой прямотой этот вывод был сформулирован в его лекции при получении Темплтоновской премии (1983), но на глубине текста эта мысль присутствует и в большинстве его художественных произведений.
— Насколько я знаю, в юности Александр Исаевич был убежденным марксистом-ленинцем. Что же произошло потом? Резкий перелом или эволюция?
— Да, в юности он был марксистом-ленинцем, но этому предшествовало христианское воспитание, полученное в детстве. По его воспоминаниям, самое яркое раннее впечатление, как он трехлетним видит: чекисты во время службы врываются в храм и проходят в алтарь. Это был 1921 год, кампания по изъятию церковных ценностей. И став школьником, он продолжал бывать в храме, подвергался преследованиям за то, что носил крест. Но потом его начало затягивать окружение, идеологическое поле. Подростку ведь очень трудно быть белой вороной, в этом возрасте референтная сфера для него — сверстники. Захватило это и Солженицына: пионерия, комсомол… Потом, уже на войне, началось покаянное переосмысление мировоззрения, завершившееся в лагере, где он вновь обрел веру. Так что это не перелом и не эволюция, а скорее, возвращение к истокам.
— Позиция Солженицына как мыслителя и писателя — это всегда позиция церковного человека? Или у него есть какие-то расхождения?
— О Солженицыне написано очень много, и при желании можно найти и то, что трактуется как расхождение, если говорить о его личной позиции как верующего. Скажем, протопресвитер Александр Шмеман писал в дневнике о Солженицыне: «Его сокровище — Россия, и только Россия, мое — Церковь». То есть для Солженицына Россия важнее Православия. Но он же в статье «Зрячая любовь» говорил о Солженицыне как о христианском писателе. Поэтому не стоит абсолютизировать эти слова из дневника отца Александра, как иногда делают. Глубины сердца человека может знать только Господь. Протоиерей Николай Чернышёв, клирик московского храма святителя Николая в Кленниках, в последние годы жизни писателя бывший его духовником, сказал о нем: «Только Господь может рассудить, кто из нас насколько православен и воцерковлен. <…> Вот и не будем судить, подменять своими человеческими суждениями Суд Божий. <…> В Александре Исаевиче я вижу предельную честность и глубочайшую любовь к Богу, к Церкви, к России, которой он посвятил свою жизнь именно как христианин».
Что касается того, как его вера реализовалась в творчестве, то при внешней неакцентированности религиозной темы его произведения пронизаны христианскими мотивами. Я уверена в этом, поскольку долго занималась данной темой, христианским мотивам у Солженицына посвящена моя диссертация. И можно привести немало примеров того, как его книги поворачивали людей ко Христу.
Примечательны оценки произведений Солженицына с этой стороны духовными лицами, деятелями Церкви. Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) говорил о пневматологическом уровне постижения действительности, который есть в «Архипелаге» [2]. Американский подвижник благочестия отец Серафим (Роуз) писал: «Можно сказать, что Солженицын олицетворяет православное возрождение наших дней». Отец Серафим подчеркивал, что «”Архипелаг ГУЛаг” необходимо прочесть каждому, кто желает понять, как насаждалось безбожие в России, как воздействует оно на душу человека».
Если же говорить об отступлениях в творчестве… Мне доводилось в свое время писать о том, что у Солженицына нередко видят отступления от христианства там, где их нет, и не видят там, где они есть. Первый случай — когда Солженицына критикуют за те страницы «Архипелага», на которых он пишет о взрослых и малолетних уголовниках и о большевистских вождях. Якобы он их всех совсем не по-христиански ненавидит. При этом критики демонстрируют весьма причудливые представления о христианстве: они то подменяют его толстовством, то транслируют какие-то собственные фантазии о том, каким должно быть «современное», «гуманизированное» христианство, до которого Солженицын не дорос, застряв где-то в Средневековье. Но это проблемы не Солженицына, а их собственного мировоззрения. Второй же случай… Реальное отступление я вижу только одно — довольно неприязненное, недоброжелательное отношение к царю-страстотерпцу Николаю II в «Красном Колесе». Для меня этот образ — самый «пререкаемый» в эпопее. Все остальные убедительны — и реальные, и вымышленные герои, а он — нет; и, изображая его, автор сразу отходит от исторической достоверности (у меня об этом тоже есть работа, где я пыталась показать эти расхождения; насколько убедительно получилось, судить не мне). А между тем немалая часть этого произведения создавалась тогда, когда царь уже был канонизирован Русской Православной Церковью Заграницей.
— Возможно, критичный взгляд Александра Исаевича на последнего русского императора обусловлен его негативным отношением к власти как таковой?
— Нет, вот этого интеллигентского комплекса ненависти к власти — к любой власти, только за то, что она власть, — у Солженицына не было. Скорее, он государственник, но государственник, убежденный в том, что долг и задача власти — это «сбережение народа» (выражение Петра Ивановича Шувалова, видимо, близкое Александру Исаевичу и повторенное им в статье «Как нам обустроить Россию?»). Он даже, как мы помним, «вождям Советского Союза» писал, надеясь на их хоть какую-то государственную мудрость и озабоченность завтрашним днем страны. Нет, с императором — тут другое, просто предвзятое отношение. Сам предельно волевой, целеустремленный, Солженицын Николая II считал слабым и безвольным, подверженным любым влияниям. О царе многие так думали. Однако обширная мемуарная и исследовательская литература, ставшая нам доступной за годы перестройки, позволяет сделать вывод, что государь был совсем иным.
И здесь мы подходим к еще одной проблеме: возможно ли вообще изобразить святого средствами светского искусства? Ведь оно все-таки от мира сего. Оно необходимо людям, оно обогащает внутренний мир человека, оно способно обратить его к более высокому уровню — духовному. Но, будучи от мира сего, оно имеет и свои границы. Трансцендентную реальность, святость средствами светского искусства описать, видимо, невозможно даже великому, гениальному художнику.
— Нужно ли изучать творчество Солженицына в школе и как это лучше, по-Вашему, сделать?
— Тут даже двух мнений быть не может. Как это — не изучать в школе писателя мирового значения? Я немало лет проработала в средней школе и могу сказать, что дети очень хорошо воспринимают его произведения. Но вот недавно прочитала интервью известного поэта Юрия Кублановского, где он, в частности, говорит, что в школе Солженицына «некому сегодня преподавать. Нет учителей, которым он был бы по плечу. Вернее, они есть, но их очень и очень мало. И, насколько я знаю, Солженицын в школах так преподается, что ученики просто не в состоянии его полюбить». Мне это суждение кажется чрезмерно пессимистичным: есть у нас и хорошие учителя, что уж так мрачно-то. Есть, увы, и плохие, их немало, ну давайте тогда и Пушкина с Достоевским не преподавать, вдруг какая-нибудь Марьиванна и от них отвратит. Но классические тексты не так уж беззащитны, они способны сами постоять за себя. Мне приходит на память интересное исследование, проделанное профессором Л. Е. Герасимовой в соавторстве с ее коллегой по кафедре доцентом Гульнарой Монеровной Алтынбаевой. Они проанализировали 100 ответов студентов-филологов, главным образом первокурсников, об их восприятии «Одного дня Ивана Денисовича». Есть ответы очень глубокие, что радует, но я хочу обратить внимание на другое: 99 респондентов на вопрос: «Верите ли вы автору? Почему?» — ответили, что верят, потому что их убеждает сам стиль повествования. Только один первокурсник написал, что не верит, потому что «в тюрьме автор был “стукачом”». Увы, «клевещите, клевещите, всегда что-нибудь останется…». Подобную работу по читательской рецепции эти же авторы проделали и с «Архипелагом ГУЛаг», статья еще в печати, но суть известна из их уже озвученного доклада. Интересно, что студенты, читая «Архипелаг», обращались к семейным воспоминаниям, и многие при этом узнавали, что их родственники тоже пострадали от репрессий. И у меня на уроках такое бывало, причем стимулом к тому, чтобы дети расспросили старших об истории своей семьи, становилось именно школьное изучение Солженицына: значит, он их «зацеплял». И потом дети на уроках делились с одноклассниками и со мной: у одного бабушку-колхозницу посадили за колоски, у другого — родственника за неосторожное слово… Это была вторая половина девяностых и «нулевые» годы, люди уже не боялись рассказывать младшим такие семейные истории.
А как лучше изучать… Прежде всего — подробно рассказать о жизни писателя, погрузить детей в эпоху (хотя об эпохе у них представление уже должно быть, весь 11‑й класс — это литература ХХ века, но в судьбе каждого художника эпоха преломляется по-своему). Начинать надо с какого-то яркого эпизода — а их в биографии Солженицына предостаточно — или тоже с чего-то яркого, связанного с восприятием его книг в те годы, когда за чтение этих книг сажали. Очень желательно по ходу рассказа показывать фрагменты документальных фильмов о нем — разумеется, качественных, не фальшивок. Это могут быть фрагменты фильма Станислава Говорухина, или одного из фильмов Сергея Мирошниченко, или еще какого-нибудь. Существует девять дисков с авторским чтением солженицынских произведений; аудиозаписи «Одного дня» и «Матрёниного двора» есть на сайте solzhenitsyn.ru, и какие-то небольшие фрагменты тоже можно включать на уроках. И при анализе текстов больше внимания уделять поэтике, показать детям, как он прекрасно пишет. Но не декларативно это заявлять, ни в коем случае! А сделать так, чтобы ученики сами это почувствовали.
В младшем звене, классе в 3-м или 4-м, мне кажется, можно прочитать с ребятами «Утёнка» из цикла «Крохотки». Чем раньше дети услышат имя Солженицына за школьной партой, тем лучше у них отложится, пока еще на доступном их возрасту уровне, что его творчество входит в национальный литературный канон. А эта чудесная «крохотка» — еще и повод ненавязчиво начать с детьми разговор о Боге: эти смыслы органично присутствуют в самом тексте, нужно только настроить детей на их восприятие.
[1] Указ от 27.06.2014 № 474. — Ред.
[2] В своих заметках об этой книге владыка Иоанн, комментируя слова Солженицына о любопытном психологическом феномене — появившемся у него в тюрьме и лагере умении безошибочно распознавать стукачей — отмечает: «Это не психология. Это область пневматологии, духоведения. Без такого дара первохристианского (“различение духов”) не могла бы быть написана книга “Архипелаг ГУЛаг”. <…> Поэтика Солженицына имеет пневматологическое измерение, которое было у Достоевского». — О. Г.
Журнал «Православие и современность» № 43 (59)
