 Последние недели отмечены более чем обсуждаемыми историческими датами. Хрустящее ломание копий вокруг 101-й годовщины Октябрьской революции и векового юбилея Компьенского, подписанного без России, перемирия перешло в обсуждение 5-й годовщины зарождения киевского ползучего переворота. На это заведомо длительное, растянувшееся на месяцы обсуждение, вот-вот наложатся мемории о последних днях Советского Союза, а там и о начале младореформаторской «шоковой терапии». Так мы и живём в пространстве, заполненном памятью о революции и проистекших из неё событиях, тоже революционного характера.
Самым нелепым и неприятным образом на эти дискуссии одно за другим накладываются сообщения о неизъяснимо глубоких мыслях, высказанных государственными людьми разного ранга. Все эти максимы отчего-то похожи на жалобу помещика Плюшкина: «Народ-то больно прожорлив, от праздности завёл привычку трескать…»
Упредим: всякое упоминание о помещиках, даже гоголевских, в последнее время способно вызывать отклик, не более мудрый, чем чиновничьи рассуждения о вкусной и здоровой пище, и похожий на инстинктивную реакцию, описанную главнейшим гоголевским почитателем: «Уж мы их душили-душили!» Поэтому стоит прояснить: безумный гоголевский Плюшкин, что-бы он нём ни злоязычили соседи, вряд ли мог кого «переморить голодом». Такое было против интересов любого помещика, даже самого алчного, и мало кому подвластно – а уж свихнувшегося скрягу люди, подчинённые ему феодальным правом, просто посылали к чёрту.
А вот странные высказывания современных государственных людей куда неприятнее плюшкинской брани.
Эти люди имеют власть. И, по самой природе бюрократии, будут стремиться её преумножить. Но власть отнюдь не феодальную, зачем-то всуе поминаемую теми, кто при любом разговоре о социальной справедливости и государственной адекватности заводит древнюю пластинку об ужасах крепостного права «Дрожи, помещик жестокосердый!»
Инфантильные забранки про крепостное право только мешают пониманию сути дела. Феодализм – это экономическая система, основанная на различных формах зависимости человека, работающего на земле, от землевладельца. В этой системе ценится не только земля, но и рабочие руки.
А вот значительная часть нашей бюрократии мыслит себя, увы, деталями механизма большой машины. Тип этой машины можно по-марксистски определить как «азиатский способ производства». Только это новая модель, в современной экономике уже не нуждающаяся в большинстве населения. И появилась она не вчера – как и соответствующий тип чиновничьего мышления, состоящий в том, что бюрократия почти самодостаточна. Конечно, есть «труба» и те, кто её обслуживает, есть люди в форме (тоже начальники, только вооружённые), есть главврачи и РОНО. Бюрократия может смириться даже с тем, что есть учителя, которых мыслят как мельчайший бюрократический планктон. А «люди вообще» бюрократии в принципе были бы не нужны, но за них надо оправдываться перед начальством.
Конечно, к такому взгляду на мир сегодня тяготеет любая бюрократия и любая олигархия. Нюанс, однако, в сдержках и противовесах. А с этим делом у нас неважно. Пока возмущающиеся бюрократическим цинизмом обыватели плачутся о брежневском «золотом веке», бюрократия воспроизводит ровно его же. Говорите, что обыватели вовсе не догматики и не желают буквального повторения «развитого социализма»? Мол, самым большим брежневолюбам хочется потребительского изобилия, свободного выезда за границу, хороших контрацептивов и сильной сталинской руки? Ну так бюрократия – тоже не закостеневшие догматики. Им тоже предпочтителен усовершенствованный «развитой социализм». Например, чтобы ресурсы расходовались не чёрт знает на что, а чёрт знает на кого.
И не стоит сетовать, что бюрократия «развитого социализма», при всех своих недостатках, была ответственной за народ и победительной, верила, что в целом нам нет преград, ни в море, ни на суше, ни в космосе, а нынешняя, мол, – эгоистична и трусовата. Сам облик брежневского «развитого социализма» и последовавшие события в немалой степени вытекают из отказа бюрократии от идей Косыгина вернуться к частично рыночной экономике.
Имелся шанс пойти по «китайскому» пути, за десять лет до самого Китая, пребывавшего в революционной смуте и экономическом ничтожестве. Однако ключевой причиной отказа стала даже не сусловская верность сталинскому изводу марксизма, а страх бюрократии перед банкротством бесчисленных «планово-убыточных» предприятий, расположенных «в глубинке» (часто снабжавшейся по минимальным нормам) и существовавших с подспудной целью «занимать народ» хоть чем-то – хоть производством чапельников. Советские начальники ещё в конце 60-х были в массе уверены, что рулят худосочным и покалеченным обществом, и нужно смело кончать с «неперспективными» деревнями и терпеливо тянуть «планово-убыточные» предприятия, платя людям за то, что они подписаны на бедность и скудость.
Печальный конец относительно прекрасной эпохи в памяти у всех и в каком-то смысле не завершён. Посему начинающиеся разговоры бюрократии о неперспективном населении, «от праздности заведшем привычку трескать», нужно пресекать. Но без бредовых, уводящих в сторону разговоров о жестокосердых крепостниках.
В сущности, и бюрократии, и олигархии более чем полезен народ, отождествляющий себя с советскими «трудящимися», которые-де сначала всех победили, а потом решительно всё проиграли. Человек, считающий себя советским, по-прежнему живёт в советском мире, только повреждённом. План «Б» в «красном проекте» не предусмотрен. Вместо того, чтобы поставить общечеловеческий по сути и национальный по форме вопрос о том, как приструнить бюрократию (в общих же с бюрократией интересах: «Вместе же гробанёмся!»), «трудящийся» начинает городить советские аналогии. Неумные и с нравственной точки зрения мерзкие.
Главным образом, скрежеща зубами, «трудящийся» вспоминает, как приятно хрустеть костями «булкохрустов», хотя вряд ли сможет объяснить, при чём здесь копеечная булка «Городская». Особенно, если учесть, что лица, засветившиеся в последнее время с афоризмами о государстве и народных потребностях, по своему габитусу являются преимущественно типичными «совбарышнями» 20-х или полными аналогами запечатлённого Владимиром Дудинцевым большого сталинского начальника товарища Дроздова.
Верх идиотизма (то есть, в исконном смысле, гражданской бесплодности) – в ответ на ляпнутую совбарышней глупость клокотать: «Кто-то думает, что в 1917 году они были другими?» или «До чего довели построенную Сталиным страну наследники Гучковых!» Нечистое властолюбие и самоуверенность Гучковых сыграли в истории России самую роковую роль (впрочем, как и слишком розовое их отношение к народным массам), однако Гучковыми сегодня и не пахнет, а 1917 г. не было депутатов-спортсменов, переброшенных на молодёжную политику. Но «ненавижу, ненавижу, ненавижу»! Иной раз из «трудящихся» прорывается что-то совершенно украинское, вроде малороссийского глагола «допанувалысь». Только относится оно, разумеется, не к сегодняшним бюрократам, а к обычным русским людям, ограбленным, униженным и убитым 80-100 лет назад.
Определённая часть бюрократии и олигархии, одобряющая подобную музыку, может быть довольна: конструктивная неприязнь полностью переведена, по сути, в национальную самоненависть. Правда, национальная самоненависть непременно выйдет боком всем: и «трудящимся», и бюрократии, и олигархии.
И вот здесь возникает важная оговорка: а точно ли революционные песни и псевдокрестьянские заплачки, превращающие в лютый и уже зловещий трэш любые российские разговоры о прошлом, настоящем и будущем, заказывает наша бюрократия, а не какая-нибудь японская? Как объяснялось в одной, не худшей по форме, советской агитке (сочинённой, кстати, бывшим белым пропагандистом):
Принадлежал иной завод
Какой-нибудь компании.
«В Контакте» трудится народ,
А весь доход в Германии.
Или там было не «В Контакте», а в «Окее» или в «Фейсбуке»?
И если мы желаем иметь гражданское общество, способное влиять на неадекватную часть властей, адекватной же давая дельные советы, пора наконец-то понять: советская мифология в диагностике наших проблем контрпродуктивна. Наши товарищи Дроздовы и Кальсонеры не имеют никакого отношения ни к Плюшкиным и Собакевичам, ни, тем более, к Морозовым и Гучковым. До Саввы же Мамонтова им вообще как до Сергиева Посада пешком, грехи замаливать.
Можно твердить:
«Я это всё, конечно, понимаю
Как обостренье классовой борьбы».
Однако состояние и экономики, и властей, и культуры, и умов говорит, скорее, о том, что Россию из долгого переходного периода выносит в переломный. Если прежние годы с начала века можно было охарактеризовать по-булгаковски – «всюду жизнь и всюду гангрена», то ныне встаёт вопрос о том, кто всё же одолеет: национальная система (разумеется, включающая в себя материальные и интеллектуальные ресурсы, унаследованные от советского периода) или же антисистема, основанная на советских антипринципах, антинавыках и ложных знаниях?
А на патетические завывания: «Дрожи, помещик жестокосердый! Ты хочешь пороть меня на конюшне?!» – правильнее всего отвечать по существу: «Серёж, охолонись! Ты инженер! Тебя опять сократили! Беда твоя в том, что ты нафиг никому не нужен! Думай, что нам с этим делать!»
Дометий Завольский |
