Сиротство и детская беспризорность в Крыму в советский период

Проблемы нищенства, бродяжничества, сиротства, детской беспризорности существовали в России всегда. В той или иной мере эти проблемы присущи любой стране и эпохе. Но никогда прежде в отечественной истории они не проявлялись столь остро, как после революционных потрясений 1917 г. и последовавшей за ними кровопролитной Гражданской войны.

В царской России существовали вековые традиции благотворительности и помощи обездоленным людям. Особенное развитие они получили в XIX в. Открывались новые приюты и больничные учреждения, вырабатывались новые формы организации учреждений, решавших социальные проблемы, связанные с ранним вступлением детей и подростков во взрослую жизнь, преступностью несовершеннолетних, распространением болезней. Все: начиная от государей и великих князей и заканчивая частными лицами, стремились внести свою посильную лепту в это благое и доброе дело.

Расцветом благотворительности – и государственной, и церковной, и общественной и частной, - ознаменовались годы правления последнего российского самодержца – императора Николая II. Быстро развивалась система социальных служб: например, к 1896 г. в Петербурге имелось свыше 1 тыс., а в Москве к концу XIX в. насчитывалось 613 благотворительных учреждений и обществ; всего в России в 1902 г. действовало 11 040 благотворительных учреждений и 19108 попечительских советов, призрением пользовались 88 497 детей. В 1904 г. ведомством императрицы Марии Федоровны призревалось 59 337 детей, часть которых содержалась в воспитательных домах, а часть была отдана на воспитание в семьи[1].

Прежняя система помощи неблагополучным детям сохранялась и после Февральской революции. Она прекратила существование в первые годы советской власти. Утвердившись в ходе вооруженного переворота, новое правительство официально провозгласило отказ от идеи благотворительности и переход к «коммунистическому социальному обеспечению». Отныне беспризорники и дети-сироты находились в ведении различных комиссий, коллегий и народных комиссариатов. Несмотря на это, в годы Гражданской войны во многих городах России работали общественные организации Лиги спасения детей. 3500 сирот и полусирот были устроены колонии, где их учили ремеслам. «Для нас нет ни детей белых, ни детей красных – есть русские дети, которых мы обязаны охранять от последствий Гражданской войны», - таким было кредо Лиги, по утверждению одного из ее членов[2].

В январе 1921 г. власти распустили Лигу, передав все ее учреждения в ведение органов народного образования. Слова «благотворительность», «меценатство», «пожертвование», «филантропия» - на долгие десятилетия исчезли из официального обихода как «реакционные» и «буржуазные». Так, в энциклопедических и толковых словарях, издаваемых в СССР, понятие «благотворительность» либо было полностью изъято, либо получило следующую трактовку:

«В условиях буржуазного общества: оказание частными лицами материальной помощи бедным из милости, унизительной для человеческого достоинства. Частная благотворительность – одно из средств маскировки эксплуататорской природы буржуазии». В словаре иностранных слов, изданном в 1954 г., понятие «филантропия» трактовалось как «одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной, унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения их от классовой борьбы»[3].

Ликвидировав систему частной благотворительности, советский режим руководствовался исключительно идеологическими причинами. Политика большевиков вела к разрушению социально чуждых им семей, к отрыву детей от родителей, с тем, чтобы дать этим детям «правильное», коллективистское воспитание. Государственные органы или общественные (де-факто полугосударственные) организации должны были создавать «нового человека», свободного от «буржуазных» предрассудков и прежней морали.

При этом социальные проблемы, преодолением которых до революции занимались благотворительные организации, в советский период не только не исчезли, но чрезвычайно обострились.

Одним из последствий Гражданской войны в России и голода 1920-х гг. стало появление огромного количества беспризорных детей. Только к началу 1921 г. их общая численность составляла до 4,5 млн. человек[4]. Предоставленные сами себе, бездомные дети скитались по стране, занимались попрошайничеством, воровали.

Крым не стал исключением. После окончательного установления советской власти осенью 1920 г. эта проблема в полной мере здесь также себя проявила.

Воспоминания современников и сохранившиеся архивные документы свидетельствуют: в первые послевоенные годы растущая детская беспризорность стала подлинным бичом крымских городов. Сбиваясь в ватаги, бездомные дети нападали на одиноких прохожих, могли избить, ограбить. Крестьяне, везущие фрукты и овощи на базар, рисковали не довезти свою продукцию до прилавков. Улучшив момент, беспризорники резали ремни и скидывали с возов поклажу. Чтобы не быть избитыми, пострадавшие старались не останавливаться. В Севастополе такие нападения наиболее часто происходили на Лабораторном шоссе, хотя и в других районах города (в том числе, в центре) было тоже небезопасно.

Вплоть до середины 1920-х гг. беспризорники часто ночевали неподалеку от Графской пристани, на Приморском бульваре, в сквере напротив Института физических методов лечения (ныне – Дворец детства и юности), для чего снимали фанерные щиты для объявлений и устраивали на них спальные места[5].

Детская беспризорность особенно выросла в период голода, который охватил полуостров в начале 1920-х гг. Причем, весной 1922 г. к местным беспризорникам добавились тысячи бездомных детей с материка. Они не знали о происходящем в Крыму, и были уверены, что здесь их ждет изобилие, уют и тепло. Несмотря на принимаемые властями меры, поток беспризорников с материка не иссяк и в последующие годы.

На улицах крымских городов в те годы разыгрывались страшные сцены: оборванные, голодные дети просили, чтобы их накормили. Беспризорников можно было видеть во множестве на городских рынках. Как отмечалось на одном из заседаний Севастопольского городского Совета, которое состоялось в начале 1922 г., в городе насчитывалось не меньше 650 таких детей и подростков, из них ежедневно умирали от голода 40-50 человек[6].

Пытаясь хоть как-то насытится, дети хватали сырую картошку на рынках и поедали ее прямо возле прилавков. Продавцы били их палками, но остановить голодающих не могли.

Поэтому борьба с беспризорностью и помощь голодающим детям в начале 1920-х гг. становятся одними из ключевых направлений в работе местных органов власти. Основная деятельность милиции, ВЧК и других советских учреждений в этот период была направлена на своевременное задержание беспризорных для направления в детские дома и приюты. Первые такие учреждения в Крыму были созданы уже в 1921 г. Они представляли собой плохо приспособленные для жизни, неотапливаемые и грязные помещения. Как вспоминала воспитательница одного из первых севастопольских детских домов (располагался по адресу: ул. Советская, 2), «выделенное помещение было совершенно пустое. Дети спали на полу. Работницы детского дома <…> обходили брошенные квартиры и с помощью женсоветов и Ревкома получали разрешение на перевоз необходимой мебели. <…> Серьезной проблемой было то, что многие дети поступали с инфекционными заболеваниями: тифом, чесоткой, лишаем. Постоянно не хватало продуктов питания»[7].

По сути, первые детдома в Севастополе и в Крыму исполняли скорее роль мест кормежки детей, и не более того[8]. Однако и здесь ощущался острый дефицит продуктов питания: не выделялись средства на покупку молока, а из овощей часто была только капуста. Из-за антисанитарии, холода, отсутствия теплой одежды, дети практически сразу заболевали. Среди поступающих в детские дома беспризорников были распространены венерические болезни. Выступая с докладом летом 1922 г., санитарный врач Севастополя Ратнер сообщал о 50 случаях заражения детей гонореей. В связи с чем, предлагалось ввести курс половой гигиены для школьников всех возрастов, начать борьбу с проституцией[9].

Скверные условия содержания, отсутствие медобслуживания, недостаток питания вызвали высокую смертность. Ужасающую картину содержания детей в крымских приемниках во время голода 1921-1923 гг. нарисовал врач В. Невзоров:

«В одной большой комнате...копошилось около 200 детей... Детская психика была настолько подавлена, что трупы служили изголовьем для тех, которых завтра ожидала та же участь, на трупы дети клали хлеб, трупы служили вместо стола...»[10]

Столь же ужасными были условия в местах отбывания наказания и временного содержания несовершеннолетних, совершивших различные преступления. Показательный документ сохранился в Архиве Севастополя. 12 января 1922 г. члены городской разгрузочной комиссии мест заключения посетили «Коммуну-изолятор» для малолетних преступников. Взору комиссии «представилось ужаснейшее зрелище <…> дети, которых находилось около 30 человек, были согнаны в две холодные оди­ночки вместе девочки и мальчики, в оборванных лохмотьях, валялись на цементном полу, другие же прислонившись по несколько человек в угол согревали друг друга своим дыханием». Койки и постельные принадлежности в камерах совершенно отсутствовали. Картина, которую члены комиссии увидели в третьей одиночке, была еще более жуткой. Почти нагие больные дети лежали на цементном полу, всех их заедали вши. Присмотра за детьми не было никакого, особенно «со стороны меди­цинской помощи»[11]. Глядя на такое положение малолетних преступников, комиссия пришла к заключению, что этих детей не только не исправят, а наоборот, сделают отъявленными преступниками.

В условиях голода в детских домах были весьма распространены воровство и наплевательское отношение со стороны персонала. Красноречивые подробности о состоянии одного из севастопольских детских домов – Доме имени Октябрьской революции, содержатся в докладе ревизионной комиссии, которая инспектировала учреждение в апреле 1922 г.:

«…Здесь творится вопиющее безобразие. Работа служащих найдена Ревизкомиссией неудовлетворительной. Недостает сестры милосердия и фельдшера. Всюду грязно и неряшливо. У всех небрежное и даже преступное отношение к своим обязанностям. По цифровым данным, представленным ревизкомиссии <…>, с 1/IV по 2/IV на 43 пуда выданного хлеба имеются оправдательные документы на 18 пудов, не хватает хлеба 25 пуд. Остальные продукты: сахару – 13 ф.<унтов>, галет – 1 пуд 5 фунт. Сгущенного молока – 10 банок, рису – 30 ф.<унтов>. По заявлению завхоза рис продается заведующим на сторону.

Ревизкомиссия считает необходимым заведующего Домом Октябрьской Революции отдать под суд»[12].

В остальных детдомах дела обстояли не лучше. Кроме того, имеющиеся учреждения были не готовы к такому наплыву беспризорников и детей-сирот.

Ситуация в детских домах мало улучшилась и после того, как массовый голод на полуострове был преодолен. Единственное, начиная с 1923 г., снизилась смертность. Вместе с тем, детдома в 1920-е гг. продолжали страдать от крайней уплотненности и переполненности. Чем больше воспитанников выпускалось за пределы детдома, тем больше приходило на их место. Власти по-разному пытались решать эту проблему. Во-первых, детдома ежегодно проверялись по линии Отдела народного образования (ОНО). В ходе проверок комиссии ОНО выявляли множество нарушений: кроме того, что некоторые работники детских домов не обладали необходимыми навыками работы с детьми, допускали всяческие злоупотребления. Кроме того, что, как и в предыдущие годы, присваивали себе или распродавали казенное имущество и съестные припасы, они могли еще поставить на довольствие людей, которые вовсе не имели отношения к учреждению. Также в детдомах выявляли немало «переростков» - воспитанников старше 16 лет.

И это притом, что финансовое положение органов народного образования в 1920-е гг. (да и в последующие годы) было плачевным. Так, например, доход ОНО в Севастополе в 1923-1924 гг. составил 6000 рублей, а расход 54 445 рублей[13].

Во-вторых, на совещаниях органов власти разного уровня говорилось о необходимости открытия новых детдомов. Но так как средств на их создание также не хватало, эти заявления оставались декларативными.

Для разгрузки детдомов их воспитанников также отдавали родственникам (если таковые имелись). Кроме того, бывших беспризорников устраивали работать на промышленные и коммунальные предприятия, в мастерские, в Красную армию, в сельскохозяйственные коммуны.

Но далеко не все воспитанники выдерживали условия содержания в детских домах. Многие подростки и дети бежали обратно на улицу. В первые послевоенные годы бездомных детей и подростков, помещенных в приюты, было значительно меньше, чем тех, которые продолжали бродяжничать. Государство, хотя и предпринимало энергичные усилия для борьбы с детской беспризорностью, не могло сразу покончить с этой проблемой.

Вплоть до середины 1920-х гг. беспризорники продолжали хозяйничать на улицах крымских городов. Как следствие, в регионе сохранялся довольно высокий уровень подростковой преступности. Для борьбы с ней власти разворачивают активную кампанию по задержанию беспризорников и помещению их в специализированные учреждения – детские дома и колонии. В Севастополе одна из таких колоний располагалась на территории Максимовой дачи – бывшей усадьбы севастопольского градоначальника (ранее, в 1920-1921 гг., здесь происходили массовые расстрелы белогвардейцев и представителей «буржуазии»).

В деятельности по отлову и последующему распределению бездомных детей принимали участие представители разных структур: чекисты, милиционеры, педагоги и социальные работники. К мероприятиям по борьбе с беспризорностью также привлекались профсоюзы и трудовые коллективы. Регулярно проводились «Недели беспризорного ребенка», в ходе которых звучали призывы к общественности оказывать посильную помощь бездомным детям. В прессе публиковались десятки статей, рапортующих об успехах государства на этом фронте. Героями репортажей местных газет становились те организации и отдельные граждане, которые соглашались приютить у себя бездомных ребят. Таким образом, к концу 1920-х гг. борьба с беспризорностью в Крыму и по всей стране приобрела характер всенародной кампании. Надо сказать, что совместные усилия государства и общества увенчались успехом. К началу 1930-х гг. проблема детской в регионе в целом была преодолена. При этом проблемы, с которыми советское государство и местные власти столкнулись в процессе организации детских домов в первое десятилетие после завершения Гражданской войны, никуда не исчезли. И в 1930-е гг. персонал и воспитанники детдомов испытывали нужду буквально во всем.

Новая волна детской беспризорности захлестнула страну в 1930-е гг. Она была вызвана сталинской кампанией коллективизации и раскулачивания, итогом которой стал очередной массовый голод 1932-1933 гг. Как было официально заявлено на III Всероссийском съезде по охране детства, состоявшемся 9 мая 1930 г., «у нас за последнее время наблюдается увеличение детской беспризорности в целом ряде районов, и социальный корень этой беспризорности несколько иной, чем был до сих пор, в частности, совершенно не нужно отмахиваться от того, что раскулачивание и вся эта проблема ударила как следует по детской беспризорности в смысле ее увеличения и увеличения количества детей-преступников»[14].

Российский историк Александр Рожков указывает, что только в одном 1932 г. сотрудниками угрозыска было выявлено более 18 тыс. беспризорников[15]. По данным на 11 апреля 1934 г., около половины беспризорных детей не имели родителей и бежали из деревни. Среди них встречались даже дети ответственных советских и партийных работников. При этом число беспризорных детей пополнялось массовым бегством воспитанников из детских домов[16].

В голодные годы отмечалось значительное увеличение детского нищенства в целом по стране и массовый наплыв беспризорных детей в Москву и другие относительно благополучные районы (в том числе, в Крым).

Но хоть на полуострове и не было голода, ни о каком изобилии здесь не могло быть и речи. Беспризорность и попрошайничество были распространены и среди местных.

Как вспоминал Николай Ундольский, сын первого настоятеля храма Воскресения Христова в Форосе, близ ресторана в деревне Байдары можно было во множестве видеть татарских детишек, которые протягивали к прохожим и посетителям руки, и кричали «Дядя, дай хлеба!», а взрослый татарин – работник ресторана, разгонял их кнутом[17].

Беспризорники продолжали прибывать в Крым и после того, как голод пошел на спад. Как отмечалось в секретной справке деткомиссии ВЦИК, датированной 1935 г., ввиду наплыва беспризорных детей из Украины, в Крыму вынуждены были увеличить количество воспитанников детских домов с 2056 до 2471[18]. Несмотря на декларируемые успехи, состояние детдомов оставляло желать лучшего. Так, по состоянию на 13 декабря 1935 г. большинство их находилось в неудовлетворительном состоянии «в хозяйственном и воспитательном отношении». Особенно проблемными был симферопольский областной детдом для трудновоспитуемых; керченские детдома: для дошкольников им. Войкова, школьный имени Ленина[19].

Число беспризорных детей в Советском Союзе продолжало расти и во второй половине 1930-х гг. Так, за период с 1936 по 1938 г. их численность увеличилась со 156 до 175 тыс.[20]

Показательное свидетельство оставил известный французский писатель Андре Жид. В 1936 г. он посетил СССР, и по возращении честно описал свои впечатления. Литератор надеялся, что уже не увидит в стране бездомных детей, но жестоко ошибся.

«В Севастополе, - отмечал мемуарист, - их полным-полно. Говорят, что в Одессе их еще больше. Это уже новое поколение. У нынешних, может быть, живы еще родители, эти дети сбежали из родной деревни, иногда в поисках приключений, но чаще всего потому, что знали: едва ли где-нибудь еще можно быть столь же несчастным и голодным, как дома. Иным меньше десяти лет. Их узнаешь по тому, что они «более одеты» (я не говорю «лучше»), чем другие дети. Это означает: они надева­ют на себя все, что у них есть. <…>

Чем живут беспризорники, я не знаю, знаю толь­ко, что, если им выпадает возможность купить кусок хлеба, они его тотчас съедают. Большинство веселы, несмотря ни на что. Но некоторые крайне изможде­ны»[21].

Увеличению числа беспризорников и детей-сирот способствовали массовые репрессии конца 1930-х гг. Вскоре после начала «Большого террора» НКВД распорядился срочно разместить в детдомах дополнительно 5 тыс. детей, в том числе, тех, чьи родители были репрессированы[22]. 15 августа 1937 г. был издан приказ НКВД СССР №00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины». Он предусматривал аресты членов семей граждан, репрессированных военной коллегией и военными трибуналами, начиная с 1 августа 1936 г. Приказ подробно инструктировал сотрудников карательных органов относительно практики изъятия детей. Чекисты составляли два списка (дети дошкольного возраста и дети до 15 лет), где указывали количество детей, их возраст. Согласно оперативному приказу, дети автоматически считались сиротами[23].

Отдельно предоставляли характеристики на детей старше 15 лет, способных на «социально опасные и антисоветские действия». На таких подростков заводили отдельные следственные дела. Дальнейшую судьбу несовершеннолетнего решало Особое совещание НКВД СССР. В зависимости от возраста, степени опасности и возможностей «исправления», дети подлежали заключению в лагеря, исправительно-трудовые колонии и детские дома особого режима наркоматов просвещения союзных республик.

В результате многие семьи оказались разлучены на долгие годы, а часто и навсегда. Вырванные из привычной среды, дети репрессированных оказывались во власти невежественных, жестоких людей. В спецдетдомах царил культ силы, доносительства, процветало воровство, пьянство, разврат. Над беззащитными детьми одинаково издевались и воспитатели, и сверстники.

Дошло до того, что 20 мая 1938 г. заместитель наркома НКВД Михаил Фриновский подписал совершенно секретный приказ «Об устранении извращений в содержании детей репрессированных родителей в детдомах». Как отмечал Фриновский, дети осужденных живут в ужасающей обстановке, другие воспитанники их всячески оскорбляют и унижают. Причем происходит это с ведома администрации. В приказе приводились некоторые особо вопиюще случаи насилия над детьми.

«В Федоровском детдоме Кустанайской области Казахской ССР, имеют место массовые побеги детей репрессированных родителей. Дети не занимаются, так как их избивают школьники хулиганы. Наблюдаются массовые дебоши. Дети репрессированных Кучина и Степанова были изнасилованы взрослыми воспитанниками. В столовой детдома на 212 детей имеется всего 12 ложек и 20 тарелок. В спальне — один матрац на три человека. Дети спят в одежде и обуви.

В Борковском детдоме Калининской области воспитанники старшей группы изнасиловали двух 8-летних воспитанниц детдома. Воспитатели этого дома в виде наказания заставляют воспитанников избивать друг друга.

Во многих детдомах детей репрессированных называют троцкистами, преследуют, рассматривая их, как врагов».

В связи с чем, приказывалось реализовать комплекс мер по пресечению издевательств, и одновременно «устранить привилегированное положение, созданное в некоторых домах для детей репрессированных родителей в сравнении с остальными детьми»[24].

То, что далеко не все воспитатели и директора детдомов были садистами и извергами, подтверждают воспоминания бывших воспитанников, чьи родители пострадали в ходе террора. Эмма Грабовская, чей отец - помощник начальника школы связи Черноморского флота, Александр Фабель, был арестован в 1937 г. в Севастополе и расстрелян как «враг народа», в 1939 г., а мать осуждена на 8 лет лагерей, с теплотой вспоминает директора Волчанского детдома, Леонтия Литвина. Хотя тот был очень строгим, при нем детей не обижали. Кроме того, он дал своим воспитанникам возможность окончить 10 классов и получить среднее образование, что было редкостью. Большинство детей отправляли на работу после 7 класса. Ходатайствовал о принятии Грабовской и других детей «врагов народа» в комсомол – в общем, делал все возможное, чтобы они стали полноценными гражданами[25]. Но все же приведенный пример был скорее исключением, чем правилом.

По информации, представленной 29 декабря 1939 г. наркому НКВД Лаврентию Берии, за период с 15 августа 1937 г. по конец января 1939 г. всего по стране было изъято 25342 ребенка. Из них в детские дома Наркомпроса и местные ясли было направлено 22427 человек. Передано на опеку и возвращено матерям (до 1 года) – 2915 человек[26].

Одновременно принимаются меры по ужесточению ответственности за самовольное оставление училищ и школ фабрично-заводского обучения (ФЗО), а также нарушение школьной дисциплины. 28 декабря 1940 г. вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы)», согласно которому несовершеннолетние, совершившие эти проступки, подвергались по приговору суда заключению в трудовые колонии сроком до одного года. Во исполнение чего НКВД организовывает сеть специальных учреждений для содержания данной категории лиц. В Крыму колония на 150 человек была устроена на базе Татайкопского детдома. Сроком ее открытия определили 15 марта 1941 г.[27]

В целом к концу 1930-х гг., как и в предыдущем десятилетии, численность беспризорников в СССР существенно снизилась.

Третья волна детской беспризорности захлестнула страну во время Великой Отечественной войны. Основной причиной, приведшей к резкому увеличению числа беспризорников, было то, что в связи с массовой эвакуацией многие дети потеряли своих родителей. Другими причинами стал уход большей части мужского населения в армию, занятость родителей на производстве, сокращение в ряде мест сети детских учреждений и прекращение обучения и культурного обслуживания детей. Большое число детей школьного и дошкольного возраста лишилось повседневного надзора со стороны родителей и учителей. Еще больше детей стали сиротами.

Проводя значительное время на улицах, рынках, они вели асоциальный образ жизни. Как следствие, в годы войны вырос уровень несовершеннолетней преступности.

К сожалению, до настоящего времени остается неизученной ситуация, которая сложилась на территории Крыма в данном вопросе в начальный период войны и в годы оккупации. Фрагментарными являются сведения о количестве беспризорных и детей-сирот в первые послевоенные годы. По подсчетам, проведенным современными исследователями, за 9 месяцев 1945 г. в РСФСР было выявлено 256 тыс. беспризорных детей. В областях, подвергшихся оккупации (в том числе, в Крыму), их было гораздо больше. В 1947-1948 гг. в детских приемниках-распределителях было зафиксировано почти полмиллиона детей. В 1948 г. численность детей, потерявших родителей и подлежавших учету, составляла 2,5 млн.[28] Число беспризорных пополнялось не только за счет детей, осиротевших во время войны. Сюда относились дети, брошенные матерями-одиночками, рожденные вне брака, оставившие свои семьи, осиротевшие во время послевоенного голода. Еще одной категорией стали беглецы из детских домов и приютов, мест трудоустройства. Как и в предвоенный период, государство вылавливало этих детей и определяло в спецучреждения. Так, дети лиц, находящихся в заключении, подлежали отдаче в детдома и Дома ребенка. Однако из-за нехватки мест при аресте матери детей до 4 лет отправляли вместе с ней в лагеря. В результате в 1948 г. в лагерных Домах младенца содержалось более 16 600 малышей[29].

В последние десятилетия существования СССР детскую беспризорность стыдливо прятали под терминами «детская безнадзорность» и «преступность несовершеннолетних». И все же ее масштабы в этот период были значительно меньше. Но с середины 1980-х гг. и после распада СССР явление снова становится массовым.

Таким образом, минувший ХХ в. для нашей страны прошел под знаменем сиротства и беспризорности, вызванных не только войной, но и трагедиями мирного времени.