Так всё осталось и в следующих поколениях. Французский дипломат Феррьер-де-Вайе сообщал 25 июня 1849 г. о заговоре Петрашевского: «все заговорщики это молодые люди, недавно выпущенные из университетов. Признано, что они увлеклись этими идеями под влиянием философии Гегеля». Старшему из них было 27 лет [П. Черкасов «Шпионские и иные истории из архивов России и Франции» М.: Ломоносовъ, 2015, с.139, 141].
Историю Петрашевского Герцен называл юношеской, полной отваги и безрассудства, при каждом упоминании подчёркивая малый возраст участников. При возникновении термина «нигилист» Герцен тоже отнёс его исключительно «к молодым людям, страстно преданным своему делу» [А.И. Герцен «Собрание сочинений» М.: Правда, 1975, Т.8, с.9, 16, 263].
Потому совершенно логично, что во время серии пожаров в С.-Петербурге летом 1862 г. подозрение в первую очередь пало на студентов: «ежедневно загоралось во многих, десяти и более местах сразу. Очевидно, были поджоги, организованные какой-то рукою с целью устрашения правительства. Чья орудовала тут рука, догадаться нетрудно: подготовлялось польское восстание. Народ винил в поджогах и пожарах студентов» [А.Л. Катанский «Воспоминания старого профессора. С 1847 по 1913 год» Нижний Новгород, 2010, с.149].
Относительно пожаров Герцен также писал, что на Россию навела страх небольшая кучка энергичной молодёжи.
Непосредственное восстание в Польше, конечно, не было делом рук только студентов, но это было восстание не народа, а шляхты, как с самого начала замечали М.Н. Катков и А.Ф. Гильфердинг – восстание сверху против намечающейся передачи земли польским крестьянам [«Польша против Российской империи» Минск: Букмастер, 2012, с.480-489].
Крестьяне уклонялись от мятежа, вооружённые шайки состояли из горожан, «в особенности учащейся молодёжи», «нередко попадали 15 и 14-летние мальчики; из крестьян же – только немногие, в виде исключения», ими же обманутые [Д.А. Милютин «Воспоминания. 1863-1864» М.: РОССПЭН, 2003, с.43].
Такое явление опять заметил Герцен, как русское правительство при мятеже 1863 г. «пощадило детей 14-15 лет».
Крестьяне относились к восставшим с «безграничной враждебностью», они «ловили и зачастую убивали киевскую молодёжь, осмелившуюся пропагандировать идеи восстания» [Д. Бовуа «Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914)» М.: Новое литературное обозрение, 2011, с.544].
В работе «Начала и концы. Либералы и террористы» также есть указание на преобладающий возраст тех, кто поддерживал мятеж 1863 г.: «военная молодёжь шла в польские банды, чтоб убивать своих соотечественников для дела восстановления Польши» [Л.А. Тихомиров «Критика демократии» М.: Москва, 1997, с.78].
Такую же схему в 1863 г. передал Н.С. Лесков: польские «молодые офицеры задумали начать со своего батальона освобождение России от её Государя, правительства и привычки иметь собственность», а «солдаты их выдали». Из 3-х молодых заговорщиков 2-х расстреляли, 1 Сахновский эмигрировал. При беседе с ним обнаружилось отсутствие всяких политических теорий: «какой-то сумбур. Он самый типичный экземпляр из русских революционеров 1862-1865 годов: он думает, чтобы быть честным, необходимо враждовать против всего устоявшегося, признанного и существующего» [Н.С. Лесков «Полное собрание сочинений» М.: ТЕРРА, 1996, Т.3, с.255-256].
Польское восстание – очередной пример правоты элитистской теории происхождения революции. Политические цели свержения существующего строя всегда ставит какая-то часть элиты, претендующая на полноту власти, не довольствуясь её частью. Польское дворянство стремилось к захвату власти и преобладания в Царстве Польском, чего оно могло достигнуть только добившись отделения от России.
Русские же революционеры, как правило, имели властные вожделения исходя из преобладающих западнических философских воззрений, базирующихся на пантеизме, закономерно переходящем в демократическую плоскость путём обожествления каждого человека и предоставления ему всемогущества как в религиозной сфере (пусть даже атеистически оформленной), так и в политической. Такие философские воззрения усваивали и русские дворяне, но у них ещё оставались сильны консервативные семейные традиции и влияние господствующей Церкви. Студенты же, начиная самостоятельное проживание внутри своей корпорации, консервировались в преобладающих философских сферах пантеистических идей.
Символ веры пантеизма сформулировал М.А. Бакунин в 1836 г.: «цель жизни – Бог, но не тот Бог, Которому молятся в церквах, но тот, который живёт в человечестве и возвышается с возвышением человека» [А.Ю. Сегень «Филарет Московский» М.: Молодая гвардия, 2011, с.273].
А вот так выразился А.И. Герцен: «отбросив положительную религию, мы остались при всех религиозных привычках и, утратив рай на небе, верим в пришествие рая земного и хвастаемся этим» [С.Н. Булгаков «Сочинения» М.: Наука, 1993, Т.2, с.110].
Эта пантеистическая вера оформлялась в различные теологические конструкции. Революционные и демократические идеологи до торможения на идеологии марксизма не цеплялись долго за верования, подбираемые на годность для демократии и пантеизма. «Судьба этих господствующих направлений довольно оригинальна: они быстро распространяются, господствуют деспотически, но затем бросаются также легко, как и были усвоены». «То, что называется наших миросозерцанием, есть не что иное, как механическое собрание разных мнений, часто противоречивых» [А.Д. Градовский «Трудные годы (1876-1880): очерки и опыты» М.: ГПИБ, 2007, с.228, 247].
Господствующее в сознании вероучение определяет поведение человека. Быт юных пантеистов обозначил М. Бакунин в письме про трудности создания тайного общества в России: «научная критика» разрушив «старую нравственность, не успела ещё создать нравственности новой», «научное отрицание свободного произвола объясняется большинством молодёжи в смысле снисходительно-объективного созерцания своих собственных пакостей и имеет результатом естественным распущенность и обмельчание характеров», «молодые люди не умеют и не хотят сплотиться свободно». Этим Бакунин объясняет стремление профинансированного им С.Г. Нечаева создать тайную организацию «на насилии и на обмане». Убийство неповиновавшегося ему студента И. Иванова 22-летний Нечаев совершил в 1869 г. [«Прометей», 1968, Т.5, с.172-173].
Такую молодёжь Бакунин в 1869 г. звал самой революционной в мире, подчёркивая их пантеизм: «они прелестны, эти юные фанатики, верующие без бога». Причём Бакунин также часто прибегал к обману Нечаева для использования его в своих целях. Приёмы лжи и насилия – главное оружие всех революционеров, которыми двигал, по выражению Бакунина, «всеразрушительный дух молодого бессословного поколения» [Ю.М. Стеклов «Бакунин и подготовка нечаевского дела» // «Историк-марксист», 1926, №2, с.55, 70].
Поздняя советская цензура исключала из мемуаров П.А. Кропоткина рассказы о том как «молодые люди вместе с сосланным Бакуниным» мечтали об отделении Сибири от России и федерации с США [Н.П. Матханова «Сибирская мемуаристика XIX века» Новосибирск: СО РАН, 2010, с.92]
Князь Кропоткин вступил в кружок чайковцев весной 1872 г. и начал составлять брошюры для рабочих и крестьян. В соавторстве с Л.А. Тихомировым он написал несколько таких брошюр, изданных в Женеве Лазарем Гольденбергом: сказка о четырёх братьях, ищущих «Где лучше» на мотив Некрасова, и очерк о бунте Е.И. Пугачёва. В заключение Тихомиров сочинил: «единственное средство помочь горю – это так устроить народ, чтобы он сам управлял своими делами, за всем смотрел и всякое начальство сам выбирал» [П.А. Кропоткин «Записки революционера» М.: Мысль, 1990, с.289, 322, 503, 506].
Сказка о четырёх братьях анонимно переиздавалась потом и в 1906 г. под народовольческой маркой, власти выскребали её из библиотек в пору выхода самых зрелых, интеллектуально развитых исследований Тихомирова о монархической государственности [«Цензура в России» СПб.: РНБ, 2008, Вып.4, с.181].
Никак не вырастающая из студенческого уровня леворадикальная среда предпочитала писать для народа сказки, где ничем не доказывалась ни возможность выбора всякого начальства, ни благие последствия выборной системы. Всё это дословно объявил в своих декретах Ленин в 1917 г., и оказалось: демократическая утопия не осуществима равно при капитализме и при социализме.
Левые партии всегда отличались от правых стремлением к заявлению максимальных свобод и довольствий, которые оставались на бумаге в полном противоречии с жизнью, как ленинские декреты о мире и земле. Правые политики, если оценивать принципы устройства Российской Империи, заботились о постепенном расширении прав, только если их реально можно предоставить и закрепить. Левые обвинения Империи в отсталости, медлительности, непонимании жизни опровергнуты опытом 1917 г. и следующими 50-ю годами жизни в СССР.
Такие умные правые либералы как П.Б. Струве и А.В. Тыркова, сравнивая порядки Империи с СССР, в разной степени, но поняли справедливость прежней ограничивающей оппозиционные желания политики монархистов. А левые историки типа П.Н. Милюкова и их последователи, как ни в чём не бывало, продолжали обвинять Империю в зажиме свобод, как будто не существовало СССР – попытки установить эти свободы без всякой возможности чем-то их обеспечить.
В демократически устроенных странах «ни у народа, ни у учёных-политологов не осталось сомнений по поводу того, что партии в силу обладания монополией на выдвижение кандидатов не могут рассматриваться как органы народного управления, но что они, как раз напротив, представляют весьма эффективные инструменты, посредством которых власть народа усекается и контролируется» [Х. Арендт «О революции» М.: Европа, 2011, с.376].
Сами американские политологи называют партии агентствами «для рекрутирования лидеров». Т.е. через партии происходит подбор кадров, подходящих для обслуживания интересов уже существующей политической элиты [«Принципы функционирования двухпартийной системы США: история и современные тенденции» М.: МГУ, 1988, Ч.1, с.24].
Каждый отдельный депутат, которого олигархическое начальство, скрытое от глаз, выбрало для публичного представительства, сам по себе ничего не значит. «На самом деле у депутатов есть мало возможностей для подобных инициатив, сводящихся к частным законопроектам», «эта возможность предоставляется 400-450 депутатам» [Макдональд Уна «Повседневная жизнь британского парламента» М.: Молодая гвардия, 2007, с.230].
Студенческий кружок чайковцев распространял в России ещё листовку, написанную Л.Э. Шишко, который вступил в тайную организацию зимой 1871-1872, когда ему не исполнилось и 20 лет, после чего вёл пропаганду среди рабочих и был арестован в 1874 г.
Его одногодок, бывший лидер «Народной воли» Лев Тихомиров (1852 г. р.) верно вспоминал о том, как «студенты и “студентки”», которые в 1873-1874 годах начинали пропаганду среди рабочих и крестьян, не имели никакой программы, кроме туманной мечты о всеобщем счастье, они могли только всё отрицать, отвергать существующее устройство и звать к бунту. Какой-то успех они имели только у рабочей молодёжи, оторванной от семейных влияний. За год сотни таких студентов сделали убеждёнными революционерами только дюжину рабочих. Среди них был казнённый в 1881 г. рабочий Халтурин. Все революционеры из рабочих становились такими не просто из недовольства тяжёлыми условиями труда и жизни, а под влиянием пропаганды таких студентов, организующих кружки для агитации. Начинала всё это дело «самая зелёная молодёжь» в С.-Петербурге, Москве, Киеве и Харькове.
Результаты обескураживали: посыпались массовые аресты. «Десяток интеллигентов истрачивался, чтобы «выработать» одного рабочего, и этот рабочий потом либо ничего не делал, либо делал меньше, чем самый плохонький из интеллигентов, на него затраченных».
Однако постепенно начала подключаться провинция: «местная молодёжь, гимназисты, семинаристы оживлялись» и стали подключаться к пропаганде столичных студентов [Л.А. Тихомиров «Христианское государство и внешняя политика» М.: ФИВ, 2012, с.107-136].
Во время процесса «193-х» в 1873 г. «молодые пропагандисты (в большинстве вчерашние студенты) впервые оказались в тюрьме» [Т. Сабурова, Б. Эклоф «Дружба, семья, революция. Николай Чарушин и поколение народников 1870-х» М.: НЛО, 2016, с.121].
Министр Юстиции граф Пален писал о деятелях преступной революционной пропаганды: «к концу 1874 г. они успевают покрыть как бы сетью революционных кружков и отдельных агентов большую половину России. Дознанием раскрыта пропаганда в 37 губерниях» [«Факел» М.: Политиздат, 1989, с.92].
В 1875 г. «группа грузин и цюрихских студенток, бросив заграничные университеты», явилась в Россию для смены арестованным в 1874-м (процесс 193-х). Из этих приезжих было также обезврежено и осуждено «46 юношей и девушек», включая Г.Ф. Здановича – состоялся процесс 50-ти. Перед арестом, 19 июля 1875 г. Зданович (будущий масон) писал Иваново-Вознесенской группе: «посылаем книги, посылаем револьверы с патронами. Убивайте, стреляйте, работайте [т.е. пропагандируйте], бунтуйте».
Георгий Зданович считал, что студентам надо устраиваться работать и там пропагандировать, поскольку праздношатающиеся обеспеченные деньгами барчуки не могут убедить рабочих, вызывают подозрения, неприязнь, начинаются доносы. Бывает, что рабочие используют пропагандистов как источник денег. С другой стороны, загруженность работой уже не оставляет время для пропаганды и для интеллектуальных занятий [«Красный Архив», 1927, Т.20, с.186, 190, 197].
Поэтому, вопреки желанию Здановича, разумеется, только малая часть студентов могла последовать таким указаниям, а основная революционная агитация велась со стороны, а не изнутри рабочей среды.
Как вспоминает Фигнер, открыв школу в деревне Саратовской губернии в 1878 г., «мы не вели революционной пропаганды, читали книги только легальные, тем не менее на нас посыпались доносы». Священник писал о смене душевного настроения его паствы. «Народ стал дерзок и своеволен». Разумеется, такая цель и «влекла нашу молодёжь в деревню» [В.Н. Фигнер «В борьбе» Л.: Детская литература, 1980, с.73].
Сплошной вал арестов приводил к выбраковке наименее умелых, слабых, убеждённых, а оставшиеся приступили к разработке более успешной системы заговоров. Те из революционеров, которые избежали ареста, могли приступить к дальнейшему созданию партийных групп. Пополнения по-прежнему поступали из числа студентов, только их немногочисленные руководители постепенно выходили из юного возраста.
28 июля 1876 юрисконсультант III отделения обратил внимание «на хвастовство, исключительно присущее еврейской молодёжи, сколько-нибудь получившей образование, старающейся выказать себя в окружающей их среде людьми передовыми, сочувствующими так называемому подпольными агитаторами современному движению русского молодого поколения» [«Соблазн социализма. Революция в России и евреи» М.: Русский путь, 1995, с.97].
Об этом самомнении хорошо знают все историки революционного движения. Его хорошо раскрывают образы из книг Ф.М. Достоевского. «Диалектика «идеи бунта» неизбежно такова, что если Раскольников и ему подобные берут на себя такую высокую миссию – защитников униженных и оскорблённых, то неизбежно они должны считать себя людьми необыкновенными, которым всё дозволено, т.е. неизбежно кончить презрением к тем самым униженным и оскорблённым, которых они защищают» [С.В. Белов «История одной “дружбы” (В.И. Ленин и П.Б. Струве)» Издательство С.-Петербургского университета, 2005, с.21].
Закономерно, что советские литературоведы, стремившиеся представить Фёдора Достоевского более своим, нежели монархистом, ни в коем случае не желали видеть в студенте Раскольникове революционера, утверждая, будто путь убийств выбран им из дворянской гордости, не позволяющей ему заниматься мелким заработком. В действительности Достоевский называл своего героя разночинцем из мещан, с чем советские интерпретаторы не считались, отрицая антинигилистическое направление романа и доходя до таких несусветных подтасовок, как заявление о многих народовольцах и большевиках, «которые не гнушались уроками и литературной подёнщиной» [Е.Ф. Книпович «За 20 лет» М.: Современник, 1978, с.130-131].
В действительности все партийные руководители сосредотачивались на революционной деятельности, живя за счёт своих буржуазных и иностранных спонсоров или грабежей – совсем как персонаж Достоевского, они не разменивались на такие мелочи как подработка ради куска хлеба, выбирая вместо того заниматься переустройством всего человечества.
Подёнщиной могли заниматься студенты из низшего звена партийной иерархии, но могли и не заниматься. Существовала система вовлечения в террористическую деятельность таких неприкаянных молодых людей, не желающих идти на службу и куда-то пристраиваться. Как романтика Александра Грина, болтающегося без дела и без средств к существованию, приютили революционеры и в качестве оплаты толкали на путь политических убийств, наглядно описывает в его биографии А. Варламов.
А.С. Грин в 1902 г. дезертировал, в 1903-м был судим за пропаганду среди солдат севастопольской крепостной артиллерии. Затем Грин писал рассказы, изображая убийц-революционеров безукоризненно честными героями, а агентов полиции трусливыми негодяями.
Из числа таких молодых людей, попавших в партийное рабство и совершавших теракты по принуждению, был автор покушения на генерала Ренненкампфа [В.Н. Эдлер фон Ренненкампф «Воспоминания» М.: Посев, 2013, с.35].
Тот же Л.Э. Шишко покинул Технологический институт, не задержался в народных учителях и предпочёл нищебродствовать с революционной сектой, кающейся перед народом за принадлежность к дворянству. «Друзьям нужда казалася забавой», – описывал их быт в стихотворении Лев Тихомиров. Они устраивали ненадолго слесарную, а потом кузнечную мастерскую, только для пропаганды [«Памяти Леонида Эммануиловича Шишко», Издание ПСР, 1910, с.4-11].
Даже в малоумном толстовском опрощении и то было несравненно больше смысла, т.к. оно подразумевало действительные регулярные трудовые занятия над землёй или сапожным ремеслом. Революционеры же занимались пропагандой и убийствами.
Отец Сергея Эфрона Яков Константинович, 1854 г.р., еврей из Ковно, вошёл в «Народную волю» после поступления в Московский университет. Был активным конспиратором и убил т.н. “провокатора” (хотя в то время полиция не использовала внутреннюю агентуру). С возрастом отошёл от революционной деятельности [Г.С. Эфрон «Дневники» М.: Вагриус, 2007, Т.2, с.349].
Студент Саул Абрамович Лисянский, повешенный в 1886 г., готовил ограбление почтового поезда, а при аресте застрелил околоточного надзирателя [А.П. Бородин «Пётр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус» М.: Алгоритм, 2013, с.360].
Пропаганда («работа», как её тогда называли) велась конспиративной организацией путём раскидывания прокламаций «Народной воли». Их подбрасывали в общественные места, библиотеки, университеты и даже гимназии. Историки делают вывод, что именно «молодёжь» «составляла основной контингент читателей» их продукции [Ю. Сафронова «Русское общество в зеркале революционного террора. 1879-1881 годы» М.: НЛО, 2014, с.175].
11 октября 1878 г. граф И.И. Воронцов-Дашков видел в террористах «недоучившихся мальчишек, у которых нет почвы под собой» [Д.И. Исмаил-Заде «Граф И.И. Воронцов-Дашков. Наместник Кавказский» М.: Центрполиграф, 2005, с.217].
Советник Лорис-Меликова, генерал Р.А. Фадеев писал про революционную партию: «подростки, составляющие её реальную силу, просто обмануты». Д.А. Милютин в дневнике 10 января 1881 г. называл Делянова и Победоносцева ядовитыми пессимистами, «в глазах которых студенчество представляется в виде толпы извергов и негодяев, с которыми ничего не поделаешь». Однако и оппонент Победоносцева Милютин в одной из записок называл революционное движение в России – «это шайки недоучившихся юношей» [П.А. Зайончковский «Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов» М.: МГУ, 1964, с.194, 278, 361].
Еврейские обманщики продолжают повторять выдумки, будто власти распускали слухи, что Царя 1 марта 1881 г. убили евреи, и так возникли погромы (вот где, воистину, ложь которая не хочет умирать). Как на деле организовывали погромы видно из следующего описания, что в Варшаве «как из-под земли выросли группы подростков разбойного вида». То, что Царские власти совсем не причём, показывает описание погромов уже в 1940 г.: «банды подростков крушили и грабили еврейские магазины», казалось, что немцы хотят «показать миру, что им приходится защищать евреев от поляков» [И. Ольчак-Роникер «Корчак. Опыт биографии» М.: Текст, 2015, с.76-77, 489].
Связь между революцией и погромами уже устанавливалась в соответствующей статье «Еврейские погромы и национализм», но появление новых лживых антимонархических публикаций заставляет давать им ответы.
Так, незнание того, что именно студенты были ответственны за основную террористическую и революционную пропагандистскую деятельность, приводит к тому, что идеализирующие противников Самодержавия историки-либералы не могут понять «почему «охотнорядцы» с невероятным ожесточением набросились на тех, кто считался их защитниками перед властями? Как могли работяги напасть на своих «друзей по идее»?» – на студентов в 1876 г. в Москве. Соавторы биографии Павла Милюкова не без основания отметили, что известный историк Власовского движения К.М. Александров пишет о деятелях эпохи Империи публицистику на уровне википедии, но сами часто прибегают к таким же примитивным обобщениям, не желая вникать в закономерность отвержения рабочими-монархистами студенческих деструктивных и попросту неумных идей и затей [Г. Чернявский, Л. Дубова «Милюков» М.: Молодая гвардия, 2015, с.11, 37].
Осенью 1882 г. довольно крупные студенческие волнения происходили в Казани и С.-Петербурге, а потом распространились на Ярославль, Киев и Харьков. Они были вызваны исключением студента в Казани, который после лишения стипендии за невыдержанный экзамен оскорблял ректора и пытался его бить. Солидарность среди таких друзей по “идее” не может не вызвать неприязни [«Всемирная иллюстрация», 1882, №724, с.346].
Пощёчины такие студенты раздавали ректорам, преподавателям, инспекторам.
Приобрести книгу в нашем магазине
|
