В постсоветские годы, кои звать уже впору долгими, общество России то и дело приглашают к примирению и согласию. Подразумевалось, что примирение – это симпатия к другим поверх идейных различий, приводящая к согласию по некоей сумме непротиворечивых взглядов и ценностей. Или наоборот, согласие – это какая-то конвергенция взглядов и ценностей, ведущая к примирению.

На деле всё оказалось труднее и лукавее. Во-первых, когда приглашавшие к примирению и согласию говорили: «Мы не делим общество на красных и белых!» – под белыми отчего-то подразумевали отнюдь не русских патриотов. Многие из тех и сами в обвале 90-х искали общее с патриотами советскими, иногда просвещая последних, а порою в отчаянии отпадая от собственного кредо. Нет, отмыть добела пытались, главным образом, советских либералов, большей частью отнюдь не стремившихся к примирению с иными, какого бы извода охранительно-патриотических ценностей те ни держались.

Русские в 90-е были в массе вымотаны и ошеломлены до полной невосприимчивости к идеологемам и лишь о том и мечтали, чтобы хоть какие обещания лучшего не оказались обманом. Воспоминание о пестроте идей и «движей» не должно морочить: лишь немногие в том обвале обрели хоть сколько-то связное гражданское мировоззрение, отличное от советских и подсоветских суеверий. И в это время измождённых русских, с присловьем про «неразделение на красных и белых», призывали к примирению и согласию с циниками и русоедами, видевшими себя на коне и считавшими, что Россия, в общем, движется в правильном направлении. Ключевая идеологическая коллизия 90-х: спор тех, кто полагал, что «так с людьми и Россией можно», со считавшими, что «так с людьми и Россией нельзя». Последним слóва старались не давать, если оно было умным.

Справедливости ради, признаем, что в потёмках заплутали все.

Либералы далеко не управляли стихией распада и один за другим осознавали, что «всё-таки не туда» и «так нельзя». И далеко не все из них оказались в выигрыше: множество людей, по советскому невежеству тогда причислявшихся к «белым», пострадало точно так же, как и те, кого они клеймили «совками» и «красно-коричневыми». Причём среди заклеймённых оказались и настоящие белые: вот уж кого герои момента ненавидели не меньше, чем засоветскую размазню, так это употреблявших слово «русский» в положительном контексте и без советских нахлобучек или национальных подложечек. Что уж пояснять, сколь широко среди персонажей, щебетавших о «новой России» (но говоря не «русский флаг», а «триколор»), преобладали левые черты: от беспощадного и бесстыдного большевистского максимализма до розового суедушия.

Те же, кто справедливо полагал, что «так с людьми и Россией нельзя», в большинстве не видели за деревьями леса. Им не хотелось верить, что распад советской системы предуготовлен не отдельными злодеями в СССР и за его пределами, а явился трудноизбежным следствием всего движения России по советской траектории. (По сей день истерика по адресу тех, кто «развалил СССР», только уводит в сторону от вопроса, какие общественные формы можно было противопоставить разложению и почему ничего из этого не было сделано).

Многие отчаялись тогда и допускали, что за случившимся с начала перестройки могут последовать и вовсе апокалипсические события, – но среди живших надеждой мало кто готов был согласиться с печальным предсказанием, что «наведение порядка», кто бы за него ни взялся, может растянуться на десятилетия. Русским не хотелось верить, что выход из обвала не получится быстрым, ибо советская система отнюдь не оставила воспроизводимого впредь образца жизнеспособного порядка, ибо аномия, социальное невежество и тотальное маргинальство – следствия не нескольких лет «катастройки», а всего советского века. (Заметим, досоветские институты и порядки можно было в целом воспроизвести и в 20-30-е годы, и в послевоенное десятилетие. Сегодня дореволюционный русский опыт, например, во многих областях управления, образования, права, является нам актуальным, а вершины его – недостижимыми).

Разве что в понимании глубины корней творившегося (нечастом по сей день) немногочисленные белые 90-х находили общее с иными либералами – хотя к выводам всё больше приходили противоположным.

*  *  *

С наступлением 2000-х «перезагрузившиеся» власти орудовали как русскими, так и советскими образами и символами. В этом сочетались и оппортунизм, и невежество, и хоть отчасти заслуживающий одобрения номенклатурный плюрализм. Но как только власть имущие делали хоть какие-то шаги, исполненные патриотического и человеколюбивого если не содержания, то символизма, их поддерживали, как правило, и последовательные противники большевизма, и скорбящие о крушении советского государства.

Это и было согласие. Те, кто возмущается былыми преступлениями против русского народа и возданием оным прежних почестей, не могут примириться и согласиться с теми, кто этого зла не замечает. Но у этих людей до поры находились и общие ценности, и общие враги. Разумный и честный реванш России, сопротивление, хотя бы словесное, ненавистникам русского народа, борьбу за национальное достояние и социальную справедливость одинаково поддерживали и советские, и русские.

Однако долго такое относительное согласие продержаться не могло. Уже к концу 2000-х самым оптимистам из любых некрасных стало зримо, что оправдание советского прошлого и вообще сверхсредоточие на нём общественного внимания вовсе не родственно изжитию антирусского нигилизма, кое до поры иных подкупало. Напротив, невежество в отношении несоветского русского прошлого соединилось с безудержным советофильским оправданием отнюдь не русского народа, хотя любой упрёк советской системе её безмерные почитатели научились облаивать «русофобией».

Разумные русские антикоммунисты никогда не желали соглашаться с такой антисоветской риторикой, что нацелена против народа, ставшего главной жертвой коммунистической утопии, но и под нею совершавшего подвиги, созидавшего и по мере сил сохранявшего достоинство. Но советофильские якобы патриотические измышления всё более массово стали сводиться даже не к отрицанию, а к превозношению наиболее отвратительных сторон советской тирании – и к буйному поношению всего русского, что «не под красным знаменем».

Десятилетие спустя можно говорить о том, что бессомненная советофилия становится столь же преобладающим в России взглядом, каким к концу советского времени было презрение к коммунистической идеологии и порождённой ею повседневности. Правящая бюрократия напичкана безоговорочными советофилами не в меньшей мере, чем советская была инфильтрована готовыми к переменам скептиками. На «возрождение социализма» потребители красной пропаганды возлагают надежды, подобные тем, что вниматели неглубокого демслова рубежа 90-х возлагали на потребительски понимаемое сближение с Западом.

Сторонники советских взглядов уже начинают говорить о том, что им немного ждать осталось до полного реванша. Почему же нельзя смириться с этим? Почему нельзя пожать советофилу руку, сесть за общий стол, как проигравшая выборы партия смиряется со статусом конструктивного меньшинства, сотрудничая с победителями и при этом наблюдая, как те допускают ошибки и растрачивают популярность? Почему нельзя поддаться уговору, будто бы это «выбор народа», будто бы «примирение и согласие» с советскими и станет лучшим для них уроком несоветской терпимости?

Тому имеется несколько причин – несколько разрушительных сил. И они складываются, грозя России окончательным опустошением.

*  *  *

Во-первых,советское не является вариантом русского, хоть бы и преобладающим. (В отличие, например, от американцев-северян, являвшихся численно и политически преобладавшей этногеографической группой по отношению к южанам). Сама формулировка «неразделения на красных и белых» – советская.

Большевистский режим при возникновении не был «рабоче-крестьянским». Он появился как военная диктатура и опирался на собранную в столице массу боевиков из самой презренной по военному времени страты общества – ошинеленных и обушлаченных, но уклонявшихся от отправки на фронт, сиречь из дезертиров. (Сегодняшние любители большевиков, «спасших империю», лепечут про «слабое государство», но если у слабого правительства власть отнимает дезертир и мародёр, государство становится жесточе, но вряд ли сильнее – что и показала не лубочная, а настоящая история первых лет Совдепии, сложившаяся из катастрофы на катастрофе). Большинство людей, оказавшихся на службе у нового режима, даже если потомки свято уверены, что те «с первых дней поддержали советскую власть», попали в систему на положении заложников. На бредни советской пропаганды о массах лучших людей России, поддержавших социалистическую революцию (сегодня сократившуюся до борьбы «с либералами и Антантой»), самый лаконичный ответ – финал анекдота: «Куда ж ты денешься с подводной лодки?!»

Против большевистской тирании (то есть власти, разрывающей общественные договоры), триумфально распространившейся, как заражение крови, по железным дорогам и железным клювом продолбившейся «до самой мужичьей земляной башки», разрозненно поднялось и кое-где успело зацепиться народное ополчение, прежде всего – из «образованных», первыми понявших, что настаёт в России. Сами ополченцы называли себя добровольцами и русской армией. Слово «белые» было больше в ходу у красных. Русские в эмиграции тем более называли себя не белыми, а русскими.

«Советская власть» (псевдоним партийной диктатуры марксистов-экстремистов) – это политическая сила, завоевавшая Россию, ведшая многолетнюю гражданскую войну не столько против вооружённых сопротивленцев, сколько против русского общества. Вопреки своей демагогии, сражались большевики не с меньшинством.

Напомним, что понятия «диктатура пролетариата» и «контрреволюционное преступление» исчезли из советского законодательства только в 1961 году, когда было признано, что старое общество безвозвратно ликвидировано и заменено иным, советским социалистическим. Что не мешало ещё четверть века регулировать умственную деятельность граждан методами, уместными только на оккупированной территории. Так же, как экономическую деятельность и свободу перемещения.

Нахваливатели советского прошлого, его трактующие с лёгкостью в мыслях необыкновенной и зачастую последними словами ругающие «кремлёвских власовцев», совершенно забыли хотя бы об андроповской «пятёрке» и «первых отделах» – те вряд ли бы одобрили вольную манеру их рассуждений. Что «красный проект» по сути был завоеванием России с беспощадной многолетней «перековкой», так и не доведённой до конца, то и дело проговариваются и сами красные батыевичи: мол, завоевали, но недодавили, потому-то всё и развалилось! Впрочем, об этом позже.

(Продолжение слелдует)

Дометий Завольский

Источник