За период с 1721 года по 1883 год также произошло немало примечательных исторических перемен, особенность которых заключалась в том, что их трудно отметить определенными датами. Петровская империя оказалась весьма пригодной для создания русской нации, составными и постепенно срастающимися частями которой, послужили великороссы, малороссы, белорусы и казаки. К концу XVIII в. русская нация уже вполне сложилась: это обстоятельство недооценил Наполеон, который придерживался устаревшего взгляда на общество Российской империи как на конгломерат народов, придавленных деспотией самодержавного Петербурга и дожидающихся удобного момента для вооруженной борьбы ради своего освобождения. И действительно, в империи Петра на протяжении всего XVIII в. происходили не только интеграционные процессы, но и противостоящие им сепаратистские выступления и мятежи. Достаточно вспомнить Пугачевский бунт, привлекший к себе тысячи казаков и представителей малых народов Поволжья, или метания Мазепы, которые так болезненно уязвляли самолюбие основателя Российской империи. При наполеоновских войнах, длившихся без малого два десятилетия, мы уже не наблюдаем подобных демаршей и откровенных предательств. Русский человек (казак, белорус, малоросс, великоросс) вполне отчетливо видел в Наполеоне своего личного врага и, отдавая должное способностям гениального полководца, был готов сражаться с наполеоновскими солдатами и офицерами не на живот, а на смерть.
Стало более широким и более возделанным поле русской культуры. Если Григорий Сковорода воспринимается как переходная фигура интеграционного, общенационального процесса, то Гоголь – это уже определенно человек русской культуры, органично вобравшей в себя исторический опыт многих народов, проживающих на Русской земле. Пространство русской культуры оказывается весьма удобным для творчества фон Визина (немец), Айвазовского (армянин), Баратынского (поляк), т.е. русскую нацию и среду ее обитания создают представители многих других народов, которые волею судеб оказались вовлеченными в коловращение жизни на Русской земле, прониклись ее болями, упованиями и обольщениями. Поэтому русским людям и не присущ национализм, возрастающий на племенной почве, в русских людях приглушен «голос крови» – те свойства, которые будоражат гордыню преимущественно малых народов, не имеющих реального опыта создания долговечных империй. Национализму свойственно обрезание исторических перспектив, вследствие сужения спектра позитивных интересов («То, что выгодно другим, невыгодно нам»). Русская нация смотрит гораздо шире. Она постепенно осознает свое историческое предназначение – быть восстановительницей восточного мира. Уже Екатерина II не исключала вероятности освобождения Константинополя от турецкой оккупации. Даже настояла на том, чтобы одного из ее внуков назвали Константином – в честь великого города.
Ко времени правления Екатерины II Царьград уже три столетия находился под властью турок. И вот, в эпоху правления императрицы – этнической немки, принявшей православие – Константинополь стал объектом военных притязаний России.
Русской истории вообще свойственна медлительность, точнее, крайне замедленная реакция на происходящие события. Внешнему удару зачастую противопоставляется всего лишь терпение или невразумительное ворчание: «Мол, так нельзя, а надо бы как-то иначе…» А что нельзя? Как иначе? Ответы зависают в воздухе, не проясняются, но и не растворяются, как дым пепелищ.
Нерешительность и нерасторопность русских проистекает из того, что они, пребывая в лоне святоотческой культуры, которая духовно взрастила и вскормила народ, действительно пытаются понять своих обидчиков и стараются простить их. Причем, эти попытки зачастую нелепы, порой, просто унизительны для достоинства любого народа: русские люди охотно печалятся, льют слезы, уничижено просят не губить детушек или девушек, или дедушек… Все это выглядит не очень красиво Но затем что-то происходит. Что-то случается – труднообъяснимое. То ли терпение ломается, как подгнившая стропила, то ли гнев поднимается, как высокая морская волна. Ответная агрессия зачастую получает выдержку в несколько столетий, прежде чем проявит себя. Правнуки обидчиков давно уж забыли об «инциденте» или о «славных походах» своих предков на Русскую землю. А там, на Русской земле, наконец-то сформулирован ответ, который на деле оказывается дольно жестоким. И правнуки обидчиков вынуждены как-то оправдываться, ссылаться на давность произошедших событий, на свою личную непричастность к тем «славным походам». А оправдания нет. Потому что русский народ не стремится нанести ответную обиду, а вершит возмездие, видит себя, то ли орудием Промысла, то ли провозвестником Страшного суда. Приходит время, и все получают сполна: татары и шведы, поляки и турки, пруссаки и французы. И организатором подобных ответов, конечно же, выступает русское дворянство. Оно решительно ведет полки на поля сражений, на штурм неприступный крепостей: не обращает внимания на потери, включая своих лучших сыновей, а также на неблагоприятные обстоятельства. Русская армия, ведомая своими густо израненными предводителями, будет долбить противника до тех пор, пока тот не станет горько сожалеть о «славных походах» своих предков.
Характерной чертой всей русской истории является затяжная непроявленность многих изменений в обществе, которые определяют в итоге то или иное переломное событие. Многое, очень многое происходит втуне, накапливая силы для взрыва, который в одночасье заполняет собой все окружающее пространство. Возможно, наличие многих социальных процессов, протекающих долгое время под спудом, как-то сопряжено с климатическими и пространственными особенностями Русской земли. Здесь полгода царствует зима, когда изо дня в день падает снег, бушуют вьюги, трещат морозы, и кажется та зима – вечностью. Но вот приходит весна, обязательно приходит, и в считанные дни исчезают пухлые сугробы, реки вспухают и разливаются вширь. Еще пройдет несколько недель, и земля уже укрыта травой в человеческий рост. Также и в истории Русской земли: тихие эпохи довольно длительны и люди в эти эпохи отличаются неспешностью. Но приходят такие «весны», и все общество бурлит и пенится, разрушая то, что копилось и создавалось веками. Да, и пространства Русской земли несоразмерны числу людей, проживающих на ней. Поселения обычно отделены друг от друга большими расстояниями, слабо сообщаются между собой. Исключение составляют города и села, расположенные по берегам крупных рек. Слабая заселенность Русской земли всегда тормозила развитие товарооборота, обмен опытом, идеями.
Скрытность многих социальных процессов, вкупе с их заторможенностью, неизменно вводили в заблуждение близких и дальних соседей Русской земли. Соседи практически ничего не знали о характере той жизни. Соответственно, недооценивали способности русских к государственному устроению, к ведению войн, к наукам, искусствам. А ведь обычно выигрывает в столкновениях и длительных противостояниях тот, кого недооценивают.
Одной из фундаментальных причин такой недооценки является сама Русская земля, особенно ее Северо-Восточная часть, где сформировались великороссы. В таких местностях, мало пригодных для комфортной жизни, обычно обитают маргиналы, выдавленные из территорий, более благоприятных для развития и приумножения своей численности. К тому же, жители Русской земли довольно долго оставались язычниками, в то время как другие народы греческого мира уже приняли христианство и создали свои государства. Из христианских народов только жители Русской земли подпали на века под татарское иго, что не могло не отразиться на особенностях русской нации. Мысль о неискоренимых чертах азиатского варварства, присущих жителям Русской земли, была близка и понятна подавляющей части европейцев, начиная с XVI в. Отнюдь не случайно ливонская война в европейских летописях характеризуется, как «священная война с неверными». К тому времени в эллино-христианском (европейском) мире уже успело сложиться четкое мнение о том, что народы, исповедующие православие, не могут иметь своей истории – у них нет ни прошлого, ни будущего. Это умонастроение созрело в европейских умах вследствие того, что тамошние историки вычеркнули из своих трудов тысячелетнюю историю Византии и всего христианского мира, назвав тот период «темным средневековьем». К подобным несуразностям следует относиться спокойно: ведь такова сложившаяся историко-культурная традиция.
Каждый мир заново переписывает человеческую историю, и не будем обвинять европейцев в исключительной предвзятости. Запад, несмотря на многообразие форм блестящей и красивой жизни, несмотря на постоянные внутренние раздраи и распри, единодушен в своем отношении к православному Востоку – там плохой мир, а точнее и не мир вовсе, а какое-то недоразумение. На Востоке все держится на коварстве, подлости, обмане, жестокости. Гибель Византии для европейцев – это исторически закономерное событие, подтверждающее нежизнеспособность православия в условиях динамично меняющегося мира. Христианская ортодоксия давно одряхлела и принадлежит лишь свалке ненужностей. И поэтому Россия – это некая историческая аберрация, обреченная на быстрое исчезновение, в ней нет свободы творческого самовыражения, нет условий для формирования в человеке чувства собственного достоинства: всеми своими корнями эта империя связана с погибшим Востоком.
Доминирующая половина с вершин достигнутых побед охотно принижает значимость и возможности другой половины. В XVIII в. Европа пребывала в апогее расцвета своей культуры. А когда одна половина пребывает в цвету, то другая половина вынуждена признавать несомненные преимущества над собой противной стороны. Европейские достижения к тому времени действительно не могли не впечатлять своей многогранностью и своим величием. Несомненной заслугой европейского мира явилась эпоха гуманизма, которая поставила человека в центр всех происходящих событий и сделала его конечной целью всех вершащихся социальных перемен. Однако со временем антропоцентризм превратился в европоцентризм, сквозь призму которого европеец уже представал носителем высочайшей культуры, обладателем разнообразнейших навыков, создателем первоклассных армий и быстроходных флотилий. Европеец венчал собой пирамиду человеческих достижений. Все неевропейское относилось к более низкому разряду или рангу.
Ни в одном европейском государстве Россию не причисляли к сообществу стран, составлявших эллино-христианский мир. Хотя русские вельможи облачились в камзолы и треуголки, стремились говорить на французском или немецком языках, хотя русские правители старательно копировали дворцовую европейскую архитектуру, а полководцы – европейские боевые порядки. Русские армии за век с небольшим разбили армии лучших военных стратегов: Карла XII, Фридриха II, Наполеона Бонапарта – все было напрасно. «Прорубив» в Европу не только «окна», но и «двери», русские люди кожей чувствовали наличие непреодолимой дистанции между собой и европейцами. Эта дистанция ничуть не сокращалась даже тогда, когда они годами и десятилетиями жили в европейских странах, общаясь с европейцами только на европейских языках; продолжала существовать даже тогда, когда русские войска на правах победителей маршировали и гарцевали по улицам европейских столиц и когда заключали мирные договора с правителями европейских государств, стремясь войти в долговременные западные альянсы (Священный Союз). Русские допускались в эллино-христианский мир только как гости или как временные постояльцы, и при любом удобном случае их выставляли за порог Европейского Дома. Если русские деликатно стучались в двери того дома, то эта деликатность воспринималась европейцами как признак слабости и робости раболепствующих просителей. Если грубо ломились, то это расценивалось как проявление неискоренимого варварства. «Прорубленные окна и двери» ставили многих русских людей в двусмысленное положение вечных учеников, копиистов, недорослей и подражателей. Те, кто получали образование в европейских университетах, стремились придерживаться европейских взглядов на происходящие в стране события. Обычно такие люди чувствовали себя в России иностранцами. Те, кто отрицали влияние на жизнь в стране европейской политики и культуры, оказывались в интеллектуальном вакууме и обрекали себя на постыдный провинциализм. Подобное мировосприятие особенно болезненно сказывалось на самочувствии правящего слоя Российской империи.
Если обратиться к формирующемуся великорусскому этносу времен Ивана III, то здесь мы обнаружим больше цельности. Ведь ничто так не окрыляет и не воодушевляет людей, как перспектива создания суверенного государства. Нет для них более ясной и притягательной цели. И нет более достойного пути для восхождения от ничтожества к величию. Но царство-государство все же ценно не само по себе, а когда оказывается предержателем истины.
Мессианизм обладает чудодейственной силой, способной мобилизовать созидательную энергию множества людей: он дисциплинирует безалаберных, придает энтузиазма ленивым, наделяет решительностью боязливых. Мессианизм сплачивает множество разрозненных локальных сообществ, сообщает слаженность их действиям. Воления правителей, даже во многом несбыточные, охотно мультиплицируются, обретают многократную поддержку, развиваются в самостоятельные начинания подданных (вспомним, как казаки мужественно дошли до Тихого океана). И государи, ощущая этот подпор своим начинаниям, сами действуют дерзновеннее, меньше боятся ошибиться и оступиться, слабо пекутся о безопасности своей и своих близких, без остатка растрачивая себя ради общего дела.
Мудрость московских царей заключалась в их способности усиливаться за счет своих соседей. Московиты ненасытно впитывали все, чем были сильны их близкие соседи. А двуглавый орел сомкнул молодое государство с тысячелетним историческим опытом Византии. Имперский герб предстал перед московитами таинственной печатью, скрывающей вход в чертоги подлинной власти, где человеческое и божественное стремятся к воссоединению. Вот почему первые русские цари всегда взывали к поддержке метафизических сфер и чувствовали кожей эту поддержку.
Следует особо отметить, что Московия к концу XVI в. уже представляла собой империю. На ее огромной территории проживали многие народы, у нее появился своей патриарх, формировалась своя национальная церковь, стоящая на костях сотен праведников. Московия располагала боевитой армией, денежной единицей, своей знатью, и венчал здание государственности древний имперский герб.
Отечественные историки, а историческая наука получила развитие в России только после Петра I, явно «играли на понижение» роли и значимости Московии, а также ее правителей. В их трудах Иван III фигурирует всего лишь как князь, а Борис Годунов как царь-временщик или царь-неудачник. Да и само русское государство в те времена выглядит царством невежества и грубого произвола. Если делать акцент на кровавые события той поры, на смуту и раскол, то Московия действительно предстает в мрачных тонах. Если же вспомнить о том, что в ту эпоху народ осознал себя единственным заступником веры, за считанные десятилетия превратившись из пестрого сообщества удельных княжеств, вольных городов, своенравных дружин и замкнутых монастырских братий в сплоченную историческую общность, пребывающую в обруче краткой формулы («Третий Рим»), то мрачные тональности начинают уступать место мажорным и радужным.
У самой петровской империи, видевшей себя неизмеримо выше Московии, соотношение выдающихся достижений и тяжких упущений носит более запутанный характер. Правящий слой охотно перенимал европейскую аристократическую культуру. Остальные сословия оставались преимущественно такими, какими их сформировала Московия. Однако русские дворяне, как уже говорилось об этом, не чувствовали себя в Европе «своими». Да и оценки европейцев, побывавших в России, не отличались комплиментарностью. Более того, многие выдающиеся личности Европы, никогда Россию не посещавшие, придерживались весьма низкого мнения о необъятной православной стране.
Возьмем в качестве примера англичан. До XVII в. они считались в континентальной Европе варварами, т.е. сами сталкивались с европейским снобизмом. К тому же, не вели крупномасштабных войн против России, т.е. не рассматривали русских в качестве своих стратегических противников. Так вот, Байрон, предпочитал отзываться о России, как о «диком крае», а утонченный Карлейль неизменно величал Россию Татарией, намекая на ее сугубо азиатское происхождение.
Разлинованный Петербург выглядел полной противоположностью старой Москве с ее кривыми «татарскими» переулками, с ее церквами, чьи витые маковки смахивали на чалмы. Во дворцах петербургских вельмож было полно статуй обнаженных древнегреческих богов и богинь, и практически отсутствовали иконы. Русские аристократы вполне искренне кручинились по поводу того, что в истории России отсутствовали крестовые походы и рыцарские турниры. Наслушавшись европейских публицистов, многие представители старинных семей горестно соглашались даже с тем, что у России вообще нет никакой истории, а точнее, ее история только что началась – с той самой поры, когда русские впервые примерили на себе камзолы, треуголки и приступили на пустом месте к строительству столицы по античным образцам.
Европейская история уже была вполне прописана, систематизирована, ранжирована на эпохи, и русские не были «замечены» ни в одной из этих эпох. Никто из русских не участвовал в реконкисте, в Столетней войне, в Реформации и Контрреформации, не совершал великих географических открытий, не числился среди великих живописцев или архитекторов, не был создателем технических изобретений, «перевернувших» мир.
Отрицание в петровской империи «темного прошлого», связанного с Московией, имело и следующие последствия. Довольно скоро (уже при Елизавете I) в России обнаруживалось недопустимое «историческое неравенство». Прибывающие из Европы аристократы (дипломаты, путешественники, эмигранты) обычно имели родословные, уходящие вглубь веков. Особенно впечатляли петербургский Двор родословные испанцев и французов. Дворяне же «петровского призыва» родовитостью не отличались. Кроме того, когда при Екатерине II в империи проходила широкомасштабная кампания, связанная с присвоением гербов городам России, то историки поднимали старинные летописи, уточняли основные события, связанные с тем или иным городом. Отцов-основателей большинства древних городов так и не обнаружили, но составился довольно обширный список знатных семейств, которые владели тем или иным городом, как своей «отчиной» или «дединой». Выяснилось и то прискорбное обстоятельство, что многие из знатных семей практически исчезли в ходе крутых петровских преобразований. Срочно стали искать потомков тех старинных родов, восстанавливать им почетные титулы, свидетельствующие об укорененности того или иного рода в истории России. Причем реабилитация старой знати предусматривала православную ориентацию. Те представители знати, которые хотели остаться мусульманами, католиками или протестантами, почетных титулов, как правило, не получали.
Таким образом, Российская империя глубила свою историю, соединяя петербургский период с Московией, с Золотой Ордой и Киевской Русью. Незамедлительно стали создаваться версии истории России, соответствующие новому умонастроению, но и эти версии плохо совмещались с эпохами развития европейского мира (Ренессанс, гуманизм, просвещение, индустриализм). И подобные несоответствия порождали в среде русского дворянства мучительные раздумья: Почему мы оказались в стороне от магистральных путей европейской истории? Когда же, наконец, сможем войти в это историческое русло?
Юрий Покровский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
