К началу ХIХ в. в стране обозначились две взаимоисключающие тенденции, пытающиеся «примирить» Россию с историческими процессами. Первая тенденция искала точки соприкосновения с европейским обществом и тщилась обнаружить аналогии в государственном строительстве, церковной организации, а также сходства между социальными и религиозными реформами, происходившими в Европе и в России в разные века. Однако «русское одиночество» выглядело убедительнее сходств и аналогий, свидетельствующих, что Россия – часть европейского мира, и это «одиночество» наводило многих дворян на мысли, что целые века жили не так, как надо (не тех ценностей придерживались, не в тех церквах молились, неправильно устраивали свой быт и т.д.). И чтобы исправить ситуацию, необходимо было срочно меняться самим и решительно переделывать свою страну.
Распространение масонства стало одним из проявлений этой тенденции. Русское масонство являлось частью европейского масонства: русские масоны, рассчитывая на поддержку своих братьев за границей и на помощь мистических сил, искренне надеялись сделать Россию частью европейского мира. Масонство, сложившись в Европе во влиятельную международную организацию, пыталось преодолеть вопиющую раздробленность христиан, которые так и не сумели сложиться в единую историческую общность и охотно враждовали друг с другом. Но русские масоны, приобщаясь к выдающимся достижениям европейской культуры, тем не менее, несли в себе «православный рудимент». Еще в младенчестве они были крещены по православному обряду, в молодые годы венчались в православных церквах, исправно посещали могилы предков, упокоенных в оградах православных храмов. Участие в масонских ложах позволяло им заменить православную подкладку своей натуры: знакомство с ритуалами, тайными знаками и особым словарем содействовало тому, что русские дворяне могли неустанно «гранить» себя ( самосовершенствоваться) и участвовать в собраниях масонских лож любой европейской страны. Причем в собраниях ряда европейских лож принимали участие представители высшей аристократии, включая августейших особ.
В масонстве читается здравая идея, что править миром (в данном случае европейским и европеизированным) призваны люди, которые хорошо понимают друг друга, находятся в братских отношениях, а на путях самосовершенствования отдельные избранные натуры способны достичь метафизических сфер Но как случается почти всегда, распространение здравой идеи довольно скоро приводит к ее искажениям и откровенным нелепицам. Вместо поисков ответов на вопрос: «Как жить правильно?» – была «найдена» родословная масонства, уходящая вглубь средних веков, а затем родословная этой почтенной организации «достигла» веков расцвета халдейской империи. В масонстве таилась выстраданная европейцами мечта о том, что всем им необходимо жить в одном доме, прообразом которого и служил храм Соломона. Но эта европейская мечта, в случае своего осуществления, лишала Россию ее предназначения и ее индивидуализации. Через масонство благородные и просвещенные умы Европы стремились к благополучному завершению истории эллино-христианского мира, а история России, согласно мнению тех же европейцев практически, отсутствовала, в лучшем случае – еще только начиналась. В европейские «окна» и «двери» русские масоны входили крадучись, смутно представляя себе все правила увлекательной игры, и, в итоге, вызвали в своем отечестве устойчивое предубеждение к своей деятельности.
Вторая мощная тенденция в православной империи склонялась к идеализации примитивного патриархального быта, к возвращению к «корням», «истокам», «первоосновам», от которых русский народ непростительно отдалился на своих исторических путях. Некоторые дворяне категорически не принимали европейскую одежду и облачались в странные одеяния, которые якобы носила знать Древней Руси. Одного из таких «протестантов» – Аксакова – его же крестьяне частенько принимали за заезжего персиянина. Эта тенденция, вначале сопровождавшаяся немалыми чудачествами, обрела новое дыхание после войны с Наполеоном. Та война обнаружила солидарность всех составных элементов русской нации. Цепь драматических событий, начавшаяся с битвы за Москву, сожжение старинного города, последующий исход неприятельских армий, военные триумфы русских полков в Европе, взятие Парижа и плохо скрываемое высокомерие европейцев – все это возделало благодатную почву для возникновения «славянофилов» в качестве влиятельного идеологического течения. А на смену ослабевшему масонству пришли «западники».
Тяжелейшие испытания, как правило, становятся поворотными пунктами в русской истории. Война с Наполеоном не явилась в этом отношении исключением. В ходе той войны выяснилась истинная роль Москвы как «сердца России». Именно в «сердце» метил вторгшийся на Русскую землю враг. А так как Наполеон в народном сознании ассоциировался с Антихристом, то вспомнилась и сакральная роль Москвы как оплота истинной веры – роль, отринутая реформами Петра I. Конечно, то воспоминание было крайне смутным, обозначившим лишь определенные сдвиги в умонастроении верхушки русского общества. Пренебрежительное отношение к москвичам – неисправимым провинциалам – мы обнаруживаем в блистательной комедии «Горе от ума». Москва, слывшая на протяжении всего «петрова века» (XVIII в.) бывшей столицей «царства тьмы», не могла преобразиться в одночасье в сознании петербуржцев. Но мятеж на Сенатской площади, учиненный офицерами, обуреваемыми республиканскими мечтаниями, заставил многих дворян задуматься. Восстание декабристов затронуло глубинный нерв у представителей первого служилого сословия. Одно дело – идти в атаку на наполеоновские войска, а другое дело – поднимать руку на власть в своей империи.
Среди декабристов числилось немало смельчаков, отличившихся в войне с Наполеоном. Победители французов стремились и дальше возрастать в своих победах, вот и предприняли попытку стать полновластными хозяевами в своей стране. Они хотели быть не оттолкнутыми от Европы (Священный Союз, созданный усилиями Александра I к тому времени приобрел откровенно антирусский характер), а быть – вживленными в политическое и культурное европейское пространство в качестве его неотъемлемой части. В тоже время, они не видели ничего вокруг себя, что совпадало бы с их желаниями и мечтаниями.
Драматизм ситуации для декабристов заключался в том, что ни одно из направлений предстоящих изменений в России их не устаивало вполне. В своем подавляющем большинстве заговорщики ранее принадлежали к масонским ложам, запрещенным императорским указом за три года до восстания на Сенатской площади. Мятежники не принимали абсолютизма самодержавия, им была чужда теократия, им даже не нравилась республика французского образца, в войне против которой было пролито столько русской крови. Они видели Россию в качестве национального государства, деятельность в котором регулируется четко прописанными правилами, благодаря чему их родина войдет в одно правовое поле с другими европейскими державами. Однако конкретные этапы предстоящего сближения России с Европой и сохранение Россией своего «русского лица» виделись декабристам лишь в самых расплывчатых чертах
Мятеж не являлся спонтанной акцией, хотя и был обусловлен внезапной смертью Александра I и временным отсутствием присяги, которую только предстояло дать новому императору. Это было сугубо националистическое восстание по своей направленности, аристократическое по своему социальному происхождению, антимонархическое по содержанию. Его возглавляли личности, готовые к самым решительным действиям, успевшие немало повидать и пережить. Они чувствовали, что Россия попала в некую незримую западню или в капкан: ее не отнесешь ни к Европе, ни к Азии, у нее нет ни достойного прошлого (европейское образование довлело в сознании декабристов), ни перспектив социально-культурного прогресса. Мятежники понимали: необходимо что-то делать, а не коснеть в столь межеумочном положении. Но что? Их решительность парадоксальным образом совмещалась с растерянностью, вследствие отсутствия четкого плана грядущих преобразований в стране. Но и сидеть, сложа руки, они больше не хотели, потому что, обостренно воспринимая действительность, расценивали жизнь в России как существование шиворот-навыворот.
Схожие умонастроения были присуще Пушкину и Лермонтову – и многим другим дворянам с пылкой душой и отзывчивым сердцем. Показательно и то, что гиганты русской изящной словесности рождаются именно в эту эпоху: кто-то из них за несколько лет до мятежа, а кто-то чуть позже. И.С. Тургенев, Ф.М.Достоевский, Н.Я. Данилевский, Л.Н. Толстой, К.Н. Леонтьев буквально с материнским молоком вобрали в себя неусыпную тревогу за будущность своей родины. С юных лет русские гении вдыхали горечь подавленности, которую источали их деды, отцы, дядья, другие родственники-мужчины, победившие всесильного Наполеона и не способные победить унылое существование в своих поместьях.
В решающих битвах с Наполеоном, особенно на Бородинском поле и под Малоярославцем, принимали участие десятки тысяч воинов, весь цвет русской нации. Это были тяжелые сражения, в которых ни одна из сторон не чувствовала себя победительницей. И в часы смертельной встречи с врагом (под Малоярославцем даже в плен не брали), в моменты наивысшей опасности для себя и неопределенности в перевесе сил, а значит, и неопределенности судеб своей страны, достойнейшие и благороднейшие русские люди, естественно, задумывались о предназначении своей краткой жизни и мысленно обращались за поддержкой. Кто думал о своих родных и близких, кто обращался к памяти своих славных предков, кто молился Богу или повторял слова присяги, данной государю-императору…
И когда сильнейшее напряжение спало, когда отзвучали победные литавры, отдельные личности стали допытываться у самих себя или у своих друзей: А что они защищали и отстаивали? Во имя чего рвались в бой? И после европейских походов неприглядные стороны русской жизни не могли не бросаться в глаза героям – победителям. Знаменитая русская тоска, подруга мечтательности, зародилась и развилась в высшем обществе как раз в годы, последовавшие за наполеоновскими войнами. Это тоска была вызвана осознанием своей непохожести на европейцев, удручающей застылостью общественной жизни: тоска, проистекающая из-за недостижимости жизни, преисполненной возвышенных чувств. И Чаадаев (блестящий гвардейский офицер, потомок старинного рода) попытался выразить свою тоску в «Философской тетради». Он подводил итоги векового существования петровской империи и старался понять: Зачем потребовалось столько жертв, столько тяжелых и победоносных войн, столько усилий? Вот его неутешительный диагноз:
«Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, не научили его, ничем не содействовали прогрессу человечества, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».
Будучи выпестованным петровской империей, Чаадаев выражал сомнение с необходимости существования этой империи и, тем самым, обострял практику отрицания в русской истории до масштабов греческих трагедий, герои которых погибают от рук своих детей или матерей, или сами убивают своих отцов. Человек исключительной смелости и честности, воспитанный гусаром, т.е. воином, Чаадаев хотел гордиться Россией, но не смел, хотел любить ее, но не мог, хотел осмыслить путь своего народа и внести свой вклад в сокровищницу русской мысли, но не видел самой сокровищницы. Мятежные декабристы выглядели скромнее в своих претензиях к петровской империи. Будучи одиноким мыслителем, как и подобает творческой личности, Чаадаев видит Россию неприкаянно бредущей мимо эпох, неизвестно куда, непонятно зачем. Это очень тяжелая ноша – видеть одиночество родины, будучи самому одиноким. Сам Спаситель, изнемогая на кресте, не мог вынести чувства покинутости и горестно вопрошал: «Отче, почему Ты меня оставил?»
Чаадаева не случайно объявили сумасшедшим: ведь сумасшествие – это предельное одиночество, когда человеку чужда действительность, и действительность отказывается понимать и принимать такого человека. Тщету вековых усилий увидел Чаадаев в русской истории и признался в этом своим соотечественникам. Зря тысячами гибли на полях сражений, зря строили дворцы на гнилом болоте, зря терпели деспотию и сумасбродства правителей – все зря, потому что Россия оказалась чем – то вроде прорехи на человечестве.
И вот эту растерянность и это уныние в правящем слое, выразителем коих невольно оказался одинокий и «сумасшедший» Чаадаев, почувствовали поляки. Они немедленно восстали, дабы сбросить с себя постылое русское иго. Между прочим, в Польше уже действовала своя конституция, и отсутствовало крепостное право – и все же поляки поднялись на борьбу за свою независимость. Петровская империя, поклоняющаяся могуществу штыков, победоносная, неохватная и, тем не менее, не способная «вписаться» в сообщество европейских стран, явно приблизилась к некоей предельной черте, за которой ее поджидал тупик. Так называемые в России «лишние» люди, люди, как правило, совестливые, просвещенные, чувствовали себя лишними как на родине, так и в Европе.
И вот, общество (конечно, не все, а лишь в лице своих лучших представителей), проникнувшись настроением безысходности и тоски, стало разворачиваться, как всегда, очень медленно, к своему достоянию: к православию, к простолюдинам, к прошлому своей страны. Многие дворяне устыдились своей роли крепостников, стали больше жертвовать на строительство храмов, некоторые даже устыдились своего богатства, а отдельные личности принялись выражать сомнения в истинности европейских взглядов на ход исторических событий. Хомяков даже собирался написать собственную версию всемирной истории в нескольких томах. Само его намерение примечательно, как симптом душевного разлада, вызванного тем, что окружающий мир, пересказанный европейцами на свой лад, нуждался в новом осмыслении.
Говорят, что ценностная триада, сформулированная графом Уваровым («Православие, самодержавие, народность») первоначально произвела в просвещенных кругах русского общества негативное впечатление: мол, министр просвещения (тот самый гр. Уваров) выслуживается перед Двором и тужится найти подпорки абсолютизму самодержавия. Скорее всего, так оно обстояло и на самом деле. Самодержавию (главе) подставляли свои плечи православная церковь, приходы которой стали расти вместе со строительством новых храмов, и все сословия, которые, взаимно дополняя друг друга, составляли могущество и нераздельность империи. Если православную церковь можно истолковать как «душу» России, а народность, как «тело», то государь-император, являясь помазанником Божьим, выражал собой сам дух времени. Но эта триада, призванная укрепить целостность империи, оказалась исключительно емкой, многогранной, затмив собой стратегию Петра об «окнах» и «дверях» в Европу. Триада гр. Уварова встала вровень с ключевыми формулами русской истории («Во имя Отца, Сына и Святого Духа» и «Третий Рим»)
Ключевые формулы – это расшифрованные символы, в них нет тайны, как, например, в византийском двуглавом орле, но магия символов сохранена. Ключевые формулы подлежат бессчетным трактовкам, истолкованиям, они полифоничны и властно влияют на организацию общества. В древних легендах волшебные заклинания, типа: «Сезам, откройся!» – не случайно раздвигали монолитные скалы. Скажет герой: «Сивка-бурка, стань передо мной!» – и возникал из пустоты удивительный конь, способный преодолевать моря и земли. В иносказательной форме эти заклинания свидетельствовали о сверхъестественной власти, заключенной в них и способной творить чудеса.
В лице Чаадаева отрицание петровской империи и всего прошлого России, насквозь пропитанного ладаном, татарщиной, кровавыми усобицами, суевериями достигло своей кульминации. А вот формула гр. Уварова упраздняла практику отрицания, призывала к всеединству, к синтезу разрозненных частей общественной жизни, обнаруживала глубинную солидарность всех эпох русской истории. Таким образом, империя Петра в ее классическом виде становилась достоянием прошлого, но империя как историческое образование, сохранялась и наполнялась обновленным содержанием. Из бессчетных истолкований формулы гр. Уварова выделим всего лишь одно, которого будем касаться на последующих страницах эссе. Эта формула вскрывает наличие в России трех культурных пластов, которые, по мере своего возникновения, отрицали предшествующий пласт, но были не в силах это отрицание осуществить полностью и склонялись к сотрудничеству, обретая тем самым внутреннее согласие.
Народность – это, в первую очередь, традиции, обряды, обычаи, уходящие корнями в первоначальные века Киевской Руси. Этот пласт можно назвать этнографическим, и он отличается наивностью воззрений, однако дорог каждому русскому человеку сказаниями о богатырях и прекрасных царевнах, о скатертях – самобранках и коврах – самолетах. Былины и «плачи», поговорки и тягучие песни в закодированной форме содержат исторический опыт людей, еще не построивших своей государственности, но увлекаемых смелыми мечтами и пленительными упованиями о жизни прекрасной.
Пласт святоотеческой культуры стал формироваться вместе со строительством Святой Руси. Этот пласт отвергал саму сущность язычества, с его жестокостями, колдовством и волшебством, прочно сохранившихся в народном сознании, несмотря на крещение, проповеди наставников и долгие литургии в православных церквах. Но, преодолевая язычество во множестве его проявлений, святоотеческая культура всего лишь оттеснила фольклор, не способная полностью затмить его. Монахи и подвижники веры хорошо сознавали наличие двоеверия: языческие обряды и праздники являлись альтернативой суровому аскетизму православия, посильному лишь для редких натур. Когда строительство Святой Руси увенчалось образованием Московского царства, то носители святоотеческой культуры преисполнились мессианских ожиданий: сложился удивительный тип праведника, воспринимающего всю свою жизнь как жертвенное служение, как литургию, не обязательно происходящую в стенах храма.
Юрий Покровский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
