Реформа Петра I означала, кроме всего прочего, и формирование аристократической культуры, достигшей к тому времени в Европе впечатляющих результатов. Эта культура зиждилась на восхищении человеком благородного образа, чувств и мыслей, на культе героев, плеяда которых брала свое начало с античных времен. Аристократизм поощрял искусства, науки, просвещение, следование кодексам чести, иронично относился к знамениям и откровениям и, тем более, к чудесам, связанным с житиями святых. Люди аристократического круга венчали собой многоярусное общество и строго придерживались простого правила: кому многое дано, с того многое и взыщется. Это были очень взыскательные к самим себе люди, с обостренным чувством личного достоинства и роли своего рода в истории России.
Аристократическая культура, придерживавшаяся европейских образцов, в петровской России относилась к православию, как к пережитку прошлого. Это проявлялось в упразднении патриархии, переплавке колоколов на пушки, в изъятии монастырских земель. Православная церковь, можно сказать, смиренно выдерживала натиск европейского мироотношения на свой авторитет и сжатие своих владений, воздерживалась от обид. И подобная практика стала приносить определенные результаты. Уже во времена Екатерины II к православию стали относиться как к государственной религии, и при реабилитации ряда древних родов предпочтение отдавали именно приверженцам христианской ортодоксии. Но в целом, на протяжении всего XVIII в. аристократы оставались неверующими или масонами, т.е. фольклор, святоотческая культура и культура аристократическая на протяжении целого столетия существовали в России сами по себе. Но уже в творчестве Пушкина мы обнаруживаем склонность к синтезу этих пластов. В своих произведениях поэт обращается к народным сказкам, к важнейшим событиям русской истории, к «отцам пустынникам и девам непорочным», и, разумеется, не избегает дендизма, присущего аристократии той поры. В творчестве Пушкина проявляется стремление многих просвещенных людей четче увидеть историю своего народа во всей ее полноте и многогранности.
Если в XVIII в. преимущественно возводили дворцы и фортификации, то в ХIХ в. вновь возвращаются к храмовоздвижению. Величественные соборы возводят не только в столицах (Исаакиевский собор или храм Христа Спасителя), но и в губернских городах (собор Александра Невского на Стрелке в Нижнем Новгороде) и в уездных городках (например, пятиглавый Никольский собор в уездном Чембаре, расположенном в Пензенской губернии). Происходит постепенное возвращение высших слоев общества к идее сакральной миссии России, идее, основательно подзабытой за век радикальных петровских преобразований. Меняется и внешняя политика в пользу православных народов. Двуглавый орел берет под свое крыло грузин, сдавленных персами и турками. Российская империя активно участвует в вызволении из исторического небытия греков, румын, сербов, болгар, которые, наконец-то, обретают возможности для воссоздания суверенных государств.
Дворянство перестает воспринимать православие как пережиток «темного прошлого», а начинает отождествлять его с духовным стержнем всей русской истории. Православие – это самость народа, придающая ему удивительную стойкость, глубину переживаний и высоту помыслов. Отсутствие религиозно-этического идеала обнаруживало пугающие пустоты, в которые бесследно проваливаются люди, целые эпохи. Литургия перестает восприниматься дворянством как ритуал, участники которого своим присутствием выражают лояльность существующей государственной религии и свою причастность давним традициям. Литургии стали преисполняться для воцерковленных дворян подлинным религиозным чувством.
В трудах отечественных историков появился новый взгляд на Русскую землю как на место встречи многих культур, народов, сумевших сложить единую культуру. Причем православию в этом онтогенезе отводилась ведущая роль. И действительно, когда-то в разных краях Русской земли располагались Хазария, Волжская Булгария, Золотая Орда, Литва, Поволжские ханства и Речь Посполитая. Но все те государства давно исчезли, зато «православная линия», начатая в Киевской Руси, убедительно доказала свою животворящую силу.
Тысячелетняя история русского народа как бы заново переживалась, переосмысливалась, перепроверялась. Многие просвещенные люди задумывались о том, что движет историей? – Случай, людской произвол или Руководящее Начало. Те, кто доверяли Случаю, обнаруживали в истории анархический характер. Те, кто полагали, что причиной всему происходящему – людской произвол, склонялись перед бездушной мощью политической конструкции. Но большинство людей, задумывающихся на эту тему, считало, что история отражает собой волю Промысла, хотя и не отрицали наличия Случая и влияния людского произвола. Но, если Промысел всему причиной, то в чем тогда смысл истории? В чем суть и предназначение русского народа, смены эпох, столиц? И в этом пункте аристократическая образованность и врожденная дерзость мысли входили в противоречие с литургическим началом, исповедуемым православной церковью. То, что настоятельно требовало объяснения и вразумления, возможно, откровения, не объяснялось, не вразумлялось и не демонстрировало боговдохновенной откровенности. Короче говоря, в России не звучали действенные проповеди, не появлялись яркие богословские трактаты, а те, которые изредка выходили из стен Духовных академий, не освещали собой мятущиеся души.
Если в Византии искусство проповеди имело многовековую традицию, если богословие в христианской империи достигло головокружительных высот, то русское духовенство отличалось обскурантизмом и фактически ограничивалось обрядоверием. То, что было приемлемо для социальных низов, лишь в малой степени устраивало дворян. Они могли днями и ночами спорить о православии (о природе мистических озарений и сущности праведности, о личности Христа и церковных схизмах, расколах, ересях), но их религиозные чувства не нуждались в молитвенной поддержке духовенства. Компромиссным решением этого диссонанса (в Бога верую, но в церковь не хожу), стало адресное обращение дворян к знаменитым старцам, проживающим в пустынях или в отдаленных монастырях.
Мудрость, стяжаемую молитвенником или затворником, нельзя почерпнуть в университетских библиотеках или великосветских салонах и, тем более – в европейских странах, ставших в ХIХ в. рассадками одиозных доктрин и экстремистских теорий. Родовитые люди, прекрасно образованные, с открытой душой и отзывчивым сердцем, охотно направлялись к старцам, дабы услышать то, что основательно подзабылось в отчизне сменяющимися поколениями, но что было очевидно для людей, пребывающих вдали от очагов светского образования и просветленных праведной жизнью. Если жизнь – благо, а смерть – зло, то преодоление смерти (зла) – это утверждение добра на земле. Преодоление своей тленности – основополагающий религиозный мотив, выраженный в православии с наибольшей отчетливостью и выразительностью, особенно привлекал к себе людей, не сторонящихся творческой деятельности.
Блестящие молодые люди, родившиеся на 20-30 лет позже Пушкина, по-прежнему входили в общественную жизнь с бунтарскими или гедонистическими настроениями, со скепсисом к церковным обрядам и слабовыраженным интересом к истории своей страны. Но, повзрослев и немало передумав (иногда в заключении), начинали менять свои взгляды в пользу монархии, православия и обнаруживать у русской нации великое предназначение.
Празднование тысячелетия России (1862 г.), безусловно, усугубило в дворянской среде несмыкаемость европейского образования и воспитания с реалиями русской жизни. С одной стороны, не подлежали сомнению очевидные благообретения европейской культуры (науки, искусства, геральдика, дворцовый этикет). С другой стороны, европейская культура отрицала или затушевывала все, что каким-то образом было связано с Россией. Не будет лишним еще раз повторить: с европейской точки зрения православной империи не могло быть, потому что православие давно отжило свой срок и стало уделом маргинализированных остатков некогда самостоятельных народов. Но Российская империя, при всех ее многочисленных недостатках, не являлась фантомом, и населявшие ее люди не желали воспринимать свою страну, как некое историческое недоразумение. Более того, не требовалось особой зоркости, чтобы увидеть: именно благодаря России и стали возрождаться некогда погибшие православные государства.
Просвещенные русские люди, укорененные своими родословными в историю Русской земли, настойчиво искали для своей родины достойное место среди европейских держав…и не находили такового, вследствие затянувшегося существования крепостного права или технической отсталости России; вследствие института самодержавия или самого факта наличия православия в качестве государственной религии; а также вследствие отчужденности основных событий в своей стране от эпох, ставших содержанием истории европейского мира. Пристально всматриваясь в прошлое России, они попутно обнаруживали, что, несмотря на свою образованность, мало или почти ничего не знают о Византии, целое тысячелетие сиявшей над средиземноморьем. Вспоминали и о том, что письменностью и религией, искусством храмовоздвижения, иконописи, организацией монастырской жизни и многими другими обретениями русская нация обязана погибшей христианской империи. И как прозрение воспринимали очевидное: Россия всеми своими корнями уходит не в Европу, а в восточную вселенскую церковь, в византийское миросозерцание.
Но, если европейская культура воспринимало Россию, как историческое недоразумение, а это недоразумение из век в век демонстрирует свою жизнестойкость, то не является ли сам европоцентризм, претендующий быть выразителем истины в последней инстанции, пагубным заблуждением?
В поколении, родившемся в «душные» 20-е годы XIX в., подспудно зрел протест против навязанных Европой доктрин мироустройства и теорий, объясняющих исторические процессы. На протяжении полутора столетий все европейское автоматически считалась в России самым правильным, самым выверенным и точным. Все неевропейское – второсортным, некачественным, слабо художественным, примитивным, неоригинальным или постыдным искажением безупречных образцов, конечно же, европейских. Для того, чтобы сказать: «Мы – другие, не европейцы, но у нас есть свое достоинство и свои взгляды на мир», – требовалось не только большое мужество, но и требовалась убедительная аргументация, которую искал, но так и не обнаружил несчастный Чаадаев.
У лучших представителей этого поколения (назовем его после пушкинским) достало смелости сказать, для начала самим себе, примерно следующее: «Россия не может стать частью Европы, как и все остальные православные страны, потому что это – Восток. А Восток для европейцев – всего лишь питательная среда (или ресурсный резервуар). Россия должна стать самостоятельным и саморазвивающимся миром».
И подобное дистанцирование, явно шедшее в разрез с самим духом петровских преобразований, понуждало творческие личности по-новому взглянуть на бытие России, на сам факт ее уже довольно продолжительного существования, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам. В ином свете предстал перед ними и сам русский человек, сотворивший себя из варварства. И эти открытия позволяли по-иному взглянуть и на саму Европу, уже не столь как на объект восхищения и умиления, а как на организм, сочащийся ядом исторического разложения. Отрава разложения ферментами бонапартизма или эгалитаризма выдвинула в первые ряды европейского общества авантюристов, выказывающих свои претензии на власть над миром. Расистские, шовинистические, социал-дарвинистские, марксистские и прочие человеконенавистнические теории превращали Европу в злополучный ящик Пандоры, раскрывшийся после французской революции. Все эти отвратительные в своей сущности теории имели общую родословную – европоцентризм, и сам феномен их возникновения и распространения свидетельствовал о серьезном духовном кризисе европейского мира.
Альянс европейских держав с умирающей Османской Портой также настоятельно требовал ревизии взглядов на Европу, где буквально с каждым годом обнаруживалась новая ложь, касающаяся России или нацеленная против России. Российская империя грезила своим миром, хотела наполниться им до самых своих отдаленных границ. Так, любящая женщина стремится наполниться новой жизнью: жизнью, которая наследует будущее.
В последнюю четверть ХIХ в. государь император Александр II имел реальную возможность вписать в русскую историю еще одну ключевую дату. Русские войска были готовы сбросить турок в Босфор и занять Константинополь. Трудно представить себе расширяющееся многообразие процессов и взаимосвязанных событий, которые бы последовали за освобождением исконной столицы всего христианского мира.
Православный Константинополь стал бы «замковым» камнем в куполе Российской империи. Тотчас бы возник новый центр политического притяжения и духовной консолидации народов, проживающих на Балканах, Ближнем Востоке, островах Средиземного моря, Восточной Африке, поднялся бы градус религиозного чувства у русских. Патологическая агрессивность дехристианизированной Европы, скорее всего, при подобных обстоятельствах не разрослась бы до Мировой войны, а ограничилась конфликтом между Германией и союзническими англо-французскими войсками. Отброшенная за проливы Турция вряд ли бы примкнула к военным действиям и распалась бы вместе с Австро-Венгрией. Мощный всплеск национально – освободительных движений вывел бы Польшу и Финляндию из состава Российской империи, которая бы склонилась к конституционной монархии.
Многие национальные православные церкви, являющиеся по своей сути осколками некогда сиявшей Восточной вселенской церкви, сумели бы сомкнуться вокруг патриарха, возобновившего свои богослужения в Софийском соборе. Воспрявший православный мир смог бы стать противовесом всем отвратительным проявлениям бонапартизма в ХХ в. – марксизму, сионизму, фашизму, нацизму… Но историко-культурная традиция, сложившаяся и окрепшая за два с половиной тысячелетия, наглядно показывает нам, что доминирующая половина мира непоколебимо убеждена в истинности только своего существования и мысли не допускает о возможной альтернативе. Когда же альтернатива обозначается все рельефнее, то представители доминирующей половины буквально не верят своим глазам и ушам. Ромеи отказывали европейцам во всех способностях, кроме умения убивать и наживаться на торговле. Римляне считали христиан неверующими и жестоко преследовали за безбожие и равнодушие к судьбам Римской империи.
С точки зрения правящих слоев европейских держав, восточный мир давно был похоронен. Кроме того, логика истории убедительно показывает, что нельзя дважды войти в один поток. Иначе бы осыпалась основополагающая идея европоцентризма о поступательном развитии человеческой цивилизации. И поэтому европейцы были готовы заключить союз не только с мусульманами или иудеями, а хоть с самим дьяволом, лишь бы воспрепятствовать освобождению Константинополя и возрождению Востока.
С точки зрения русских, освобождение Константинополя от турецкого владычества было вполне закономерным итогом длительного процесса, который начался в Москве, некогда отказавшейся платить дань татарам. Именно в этом небольшом городке, больше смахивающем на село, обосновался Двор «царевны цареградской» – «поскребыша» династии Палеологов. Именно Софья Фоминична, с великим трудом и терпением добравшись до удаленной от большаков сего мира Москвы, утопающей в лесах и снегах, сообщила насельникам всего волжко-окского «медвежьего угла» первоначальный импульс для целенаправленного, многовекового движения, объединившего тысячи людей в слитное целое. Из множества разрозненных локальных сообществ, проживающих между Окой и Волгой, сложилась цельная историческая общность, сумевшая возрасти до соборной личности, до демиурга, строителя грандиозной империи. Сам смысл создания столь обширного государства обретал новые грани. Из сумятицы противоречивых событий давнего и недавнего прошлого для русских людей второй половины XIX в. отчетливо проступал главный вектор усилий сменяющихся поколений: православные народы должны освободиться от иноверческого ига.
Нет, не зря возводили на русской земле империю, гибли за нее, раз дошли до таких пределов.
Освобождение Константинополя явилось бы триумфом, несопоставимым по своей значимости с освобождением испанцами Гранады или с успешной обороной Вены от натиска турецких полчищ в конце XVII в. На протяжении долгих четырех веков русские продолжали свою колонизацию в восточном направлении (Урал, Сибирь, Дальний Восток, Крайний Север, казахские степи), но, в то же время, сумели распространить свое влияние и в западном направлении. До Константинополя русским войскам буквально оставалось «рукой подать».
Двуглавый орел отнюдь не стал реликтом: имперский герб постоянно понуждал русских к расширению своих границ в противоположных направлениях. И, продвигаясь, как на северо-восток, так и на юго-запад, русские люди все яснее осознавали себя народом державным, со своей особой миссией.
Как хорошо известно, ведущие европейские государства предприняли максимум дипломатических стараний, лишь бы оставить Константинополь в слабеющих турецких руках. Четырехвековое восхождение русских к пикам исторического бытия не увенчалось торжественным въездом на белом коне генерала Скобелева. А жаль!
В победоносном военном противостоянии русских против турок и дипломатическом давлении на Российскую империю объединившихся европейских держав со всей остротой обозначилось наличие правды европейского мира, которая для России оказывалась ложью. То, что Европе казалось благом, для России являлось злом. И наоборот, осуществление затаенной русской мечты (взятие Константинополя) было сродни для европейцев политической катастрофе и невосполнимым моральным ущербом.
Вскоре после тех негромких, но драматичных событий, Александр II был разорван на куски бомбой, подброшенной под карету государя императора террористом. Генерал Скобелев, талантливейший полководец, наделенный беспримерной храбростью, бесславно скончался в расцвете лет от сердечного приступа в одной из московских гостиниц. А дата – 1879 г. (или 1880 г.) не закрепится в качестве ключевой даты русской истории.
Мысленно обозревая четырехвековой период, предшествующий освящению знамени Российской империи с четырьмя голубыми лентами, прикрепленными к Державному Яблоку, нетрудно обнаружить длинный перечень бесспорных преимуществ русской истории по сравнению с судьбой родственных славянских народов, утративших свою независимость в период крушения восточного мира. Славянские народы под игом иноземных завоевателей стесненно жили на сравнительно небольших территориях, слабо возрастая в численности. А насколько разительны отличия первоначальной Московии от империи, над которой никогда не заходит солнце!
Славянские народы, лишенные своих государственных институтов (правителей, армии, элиты), не могли реализовать свои волеизъявления и свои мечты и неизменно относились к социальным низам в тех империях, где проживали. Жители волго-окского угольника, также пережившие тяжелые времена, сумели выйти из постылой неволи, стали ядром великороссов, после чего неуклонно возрастали в своем государстве численно, обретая исторический опыт: вели войны, заключали союзы, теряли и приобретали территории, вырабатывали свои законы и правила. Известная фраза Ключевского о том, что государство крепло, а народ хирел, носит скорее полемический характер «красного словца», нежели отражает ход исторических процессов и достижений русской нации. К концу XIX в. русские увеличились в своей численности на два порядка по сравнению с московитами, сплотившимися вокруг Ивана III. Династическая форма правления, своя аристократия и своя национальная церковь, своя армия, имевшая длинный перечень побед над лучшими армиями того времени, своя культура плохо сопрягаются с хилостью «захиревшего народа». А вот славянские народы, отлученные от тягот государственного правления, привыкшие к тому, что их мнение мало что значит, делали ставку на крепкую семью и устойчивые родственные связи. Они придерживались тактики «мелких шагов».
В русской истории правители зачастую требовали от своих подданных немалых жертв, настаивали на том, чтобы люди поступались своими интересами или интересами своего рода ради выгод государственных. Из-за тягот, инспирированных властью, было немало восстаний и мятежей, кровавых заговоров и смут, часто завершавшихся новыми запретами и ограничениями. Нередко духовное и государственное служение обретали свою тождественность, достигая вершин полного самоотвержения личных нужд. Такой подход к человеческой деятельности, сложившийся скорее спонтанно и стихийно, нежели выработанный сознательно и целенаправленно, породил страстность особого рода. В своем служении многие русские люди растворялись без остатка, не жалея ни себя, ни своих близких. Но сосредотачиваясь на деле, столь дорогом сердцу, ко всем прочим заботам относились небрежно, а порой откровенно безалаберно. В русской истории немало надрывов, вызванных перенапряжением народных сил. Выдержать гнет власти и тяготы освоения беспредельных пространств, выстоять в своем бескомпромиссном одиночестве ради своего исторического призвания – эти добровольно взятые на себя обязательства порой оборачивались для народа совершенно невыносимыми условиями жизни.
Будучи восточной по духу и менталитету, русская нация формировалась в условиях, когда Восток греческого мира был сокрушен, сожжен, подавлен. Из века в век русские спорили с судьбой и временем и не могли позволить себе хоть раз быть опрокинутыми, распластанными, раздавленными роковым стечением обстоятельств.
Выдерживая жестокий натиск магометан и доминирующей европейской половины греческого мира, прочие славянские народы были вынуждены применяться к нравам и порядкам своих завоевателей. Неизменно пребывая на периферии политических и культурных событий, они были обречены на роли подражателей, копиистов, располагая лишь своим фольклором. Русское же общество сумело создать и развить святоотеческую и дворянскую культуры, которые, несмотря на свой первоначальный антагонизм, склонились во второй половине ХIХ в. к взаимному обогащению и синтезу.
Славянские народы стали относиться к «неисторическим», вследствие того, что никак не могли вписаться в систематизацию европейской истории. Россия, тоже не вписываясь в эпохи, ставшие достояние европейского мира, располагала своими эпохами: Киевская Русь, Золотая Орда, Московия, Петровская империя. У каждой такой эпохи был свой стиль и свой ритм жизни. У русских были свои ключевые формулы, которые определяли характер межсословных отношений и взаимоотношений со своими ближними и дальними соседями.
Так как у славянских народов (за исключением поляков, утративших свою государственность только к концу XVIII в.) отсутствовали свои правители и полководцы, своя аристократия, то перечень выдающихся личностей у них крайне мал. Русские же выдвинули из своей среды плеяду исторических, а затем и творческих личностей, конечно же, благодаря своему политическому суверенитету. Люди, составившие достояние русской нации, отнюдь не являлись «агнцами Божьими», даже патриархи (как тут не вспомнить о Никоне). Русские правители повинны в дето-муже-отцеубийствах, не говоря уже о других распространенных злодеяниях. Каждое изменение социального или государственного устройства, или церковной жизни сопровождались горестными рыданиями многих людей. Случалось, и человеческая кровь текла, как водица. Миллионы крестьян веками были придавлены крепостным правом. Немало встречалось подлецов и злодеев среди благородного сословия, немало таилось неисправимых грешников и среди духовенства. Но не стоит забывать и того, что без царей, знати и духовенства, без армии, содержание которой постоянно требовало колоссальных средств, не было бы и самого народа русского и России, не было бы ни праведников, ни героев, ни гениев – ни того удивительного явления, которое мы охотно теперь называем русским миром.
Как полноводная река струит свои воды к морю, так и народ, смутно ощущая свое величие, тянется к миру. Каждый даже самый маленький народ, высвобождаясь из родоплеменной ограниченности, хочет заполнить все окружающее пространство своим потомством, своими храмами, своими песнями и символами. Но историко-культурная традиция такова, что лишь редкие народы способны осуществить мечту о своем мире.
В сознании жителей Российской империи конца XIX в. уже вполне отчетливо проступало понимание того, что в каждой ключевой дате, в каждой громкой победе, в каждом славном свершении присутствуют старания и жертвенное служение далеких предков. Прошлое имеет свойство уплотняться, а также идеализироваться, но, тем не менее, в задушевных песнях навсегда осталось эхо смолкнувших голосов, в правилах поведения – мудрость наказов давно ушедших предков. Семейные реликвии согреты не уходящим теплом давно остывших сердец. Нет, не зря многие матери гибли во цвете своей юности, рожая первенцев: они рожали, подчас в жутких условиях, не ведая о том, что день грядущий им готовит. И многие мужчины надсаживались от непосильного труда или получали жестокие раны и увечья от вражеского меча. В своих детях, которых они выкармливали или защищали, они видели залог своего будущего. А дети, взрослея, согревали теплом своих рук и глаз своих детей и так же шли сражаться и так же не щадили себя, уповая на то, что поросль молодая доделает или достроит то, что им не удалось доделать или достроить.
В парадном знамени Российской империи, необычайно красивом, сосредоточилось моральное оправдание тысяч и тысяч людей, в своем подавляющем большинстве безвестных, но не утративших своей веры, не растерявших своего достоинства, не изменивших своему терпению. Да, Россия на исходе XIX в. не вписала еще одну ключевую дату в свою историю, но эпоха красавца-императора Александра II примечательна не только его знаменитыми реформами и разочарованиями, связанными с не освобожденным Константинополем. В эпоху его правления Россия сумела одержать замечательную творческую победу, плодами которой мы держимся, и по сей день.
Юрий Покровский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
