Каждый локальный мир не хуже и не лучше других миров: каждый мир особенен, несопоставим с другими мирами. Считать Древнюю Грецию «детством человечества» значит сознательно принижать величие Гомера или Софокла, Платона или Аристотеля, Пифагора или Архимеда. Каждый мир располагает своими образцами совершенства. Миры стоят поодаль друг от друга во времени, как ослепительно белые пики одного горного хребта. И в тоже время каждый локальный мир в века своего возвышения и расцвета представительствует собой весь греческий мир, т.е. часть берет на себя роль целого. Вот почему жители каждого мира непоколебимо убеждены, что только они являются выразителями истины, создателями самого совершенного социального порядка, обладателями самых сложных навыков и умений.
Нет ни рецептов, ни процедур и, тем более, технологий создания своего мира, и нельзя управлять миром. Мир возникает сам по себе, хотя и нуждается в спонтанном, свободном волеизъявлении личностей, которые своим творчеством приподнимаются над потоком времени. Счастлив тот, кто живет в согласии с миром, напитываясь его духом, дорожа его символами, кто любит мир, как самого себя. Если история – не хаотичный набор происшествий и случайностей, а проявление провиденциальных сил, то жизнь в согласии с миром – сосредоточенная и плодотворная жизнь. Но провиденциальные силы почему-то жестоко испытают каждый мир, находящийся в юности цветения: точно проверяют на жизнестойкость и выносливость. Так древнегреческий мир выдержал чудовищный натиск непобедимой Персии, когда только-только оформился в качестве исторического феномена. А когда шло становление римского мира, то «неотесанным» латинянам пришлось драться буквально со всеми просвещенными или воинственными народами средиземноморья, сложившимися в грозную коалицию. В эту коалицию входили карфагеняне и нумидийцы, жители финикийских колоний на южном побережье современной Испании и галлы, Великая Греция и Македонское царство. Если напасти античного эона были связаны с истребительными затяжными войнами, как на море, так и на суще, то в эон Спасения пришла другая напасть. Только Византия уверенно встала на путь своего исторического развития, как нагрянула чума, которая выкосила более половины жители империи. Точно такую же беду мы наблюдаем в молодом европейском мире, который в XIV в. переживал несомненный подъем во всех сферах своей жизнедеятельности. Каждый мир вынужден приносить колоссальные жертвы, мужественно преодолевая эти напасти и невзгоды: каждый мир хранит память об этих напастях и невзгодах.
Сама идея конца света (или мира) совсем не фантастична. Любой локальный мир когда-то погибнет, и его жители исчезнут вместе с ним. В эпохи упадка мира его жители задыхаются, как рыбы, выброшенные волной на берег. Вот почему судьбы мира так волнуют людей. Но с гибелью мира историко-культурная традиция не прекращается. Противоположная половина обычно уже готова стать другим .доминирующим миром со своими жителями, ритмами, красками, обычаями и верованиями. «Живую» историю будет представлять уже другая империя, другой язык станет нормой международного общения, другие святыни будут порождать в людских сердцах трепетное благоговение. Впрочем, не обязательно все должно быть новым и отличным от предшествующих миров. Существует немало заимствований, обеспечивающих определенное преемство между столь внешне различными человеческими сообществами.
Каждый локальный мир в пору симфонии своих составных частей имеет определенный контрапункт – в другой половине, пребывающей в незавидном положении. Когда афиняне слушали Сократа, Рим представлял собой зачуханный городишко, где легко можно было встретить пастуха или разбойника, но нельзя было найти ни одного философа или поэта. И все же Рим уже стоял на своих холмах, и у него уже были правители, пусть с замашками все тех же пастухов или разбойников. А когда император Август вводил первые правила общежития (довольно суровые для граждан Рима), в Вифлееме уже родился младенец, слова и поступки которого потрясут со временем здание великой империи. Когда Юстиниан утверждал последнюю и многократно уточненную смету для постройки Софийского собора, в «падшем» (западном) мире появился перевод Библии на латыни. Четыре века спустя появится империя франков, пусть недолговечная, затем проступит Священная Римская империя и наконец, Константинополь будет подвергнут варварскому погрому. А когда в испанских мастерских трудолюбивые ткачи корпели над парусами, должными быть украшенными двуглавым имперским орлом, в далекой и захудалой Москве тоже обозначился схожий герб, и московиты отнеслись к этому событию со всей серьезностью, на какую только были способны. Контрапункт на фоне симфонии расцветшего мира ничтожен по своей значимости: так невзрачное семя просто несопоставимо с мощным деревом. Но контрапункт не исчезает, долгие века оставаясь чуть слышным, чуть различимым. И, вдруг из этой неразличимости, глухоты (или глуши), можно сказать, из пустоты, проступает новый мир. Неисповедимы пути Господни!
Русский мир завершает свое онтологическое оформление во второй половине ХIХ в. Решающую роль в его создании играет аристократия, обратившая свои помыслы к Христу, как к религиозно-этическому идеалу. Русский мир возникает, казалось бы, из ничего. Вспомним Чаадаева: он не видел в России ничего примечательного и достойного восхищения. Завязь нового мира образуется благодаря сращиванию дворянской и святоотеческой культур. Религиозное чувство, практически слабо знакомое дворянам XVIII в. и развившееся в наиболее совестливых и даровитых представителях первого служилого сословия к середине ХIХ века, буквально раскрывает глаза правящему слою на сущность и призвание русского человека, на историческое предназначение России.
Если европейцы, в затянувшийся период создания своего мира, шли от примитивной набожности и невежества к прекрасным образцам античности, легализуя то, что долгие века лежало под спудом или в земле, то русские аристократы, выросшие среди античных построек Петербурга, с детства более привычные к французскому или немецкому языкам, нежели к родному языку, взрослея, стали испытывать возрастающий интерес к воззрениям Отцов Церкви, к житиям праведников, к прошлому своей страны – а в итоге создали великую русскую литературу. Лишь с возникновением своего мира для его жителей проясняется, что империя – не самоцель, а всего лишь необходимое условие для существования смыслового пространства, вмещающего определенные символы, образы, идеи. Общество отнюдь не хочет быть придавленным бездушной тяжестью государственных механизмов, а хочет жить в соответствии со своими представлениями о добре, об истине, о красоте, воплощенных в торжественных церемониях и сакральных ритуалах, в произведениях искусства и философских построениях, в индивидуальных мистических переживаниях и общепринятых традициях.
Далеко не любая империя становится той скорлупой, в которой
созревает драгоценный плод и отнюдь не любой мир обязательно нуждается в пору своего оформления в государственном образовании подобного рода. И все же роль империи в становлении мира велика. В империи присутствует родительское (как материнское, так и отцовское) начало. Империи воспитывают в своих подданных чувство ранга и накапливают опыт общественной дисциплины. Узко пространственное мышление («мы – тутошние, а что происходит за бугром или за соседним лесом, нам не интересно») сменяется широко пространственным. Высота орлиного полета, недостижимая для вождей, мелких князьков и царьков, становится доступной императорам, их приближенным, даже наместникам провинций. Но становление мира завершают не правители и полководцы, а гении. Империя – есть результат волевых усилий людей, сплоченных предводителем или внутренним уставом и научившихся побеждать других людей в сражениях. В мире же присутствует божественный свет, и привносят его с собой поэты – творцы в самом широком толковании этого слова.
Гении преисполнены предвосхищенного знания о еще не наступивших временах: они сведущи о характере перемен в минувшие эпохи. Мир для них очевиден: они чутко ощущают его малейшие дуновения и вибрации. Они воспринимают политические конструкции, экономические взаимосвязи, паутину социальных отношений – всего лишь как ширму, заслоняющую подлинную реальность – мир. На путях к прозрениям и откровениям творцы прибегают к магическим заклинаниям, пьянящим воскурениям или, наоборот, абстрагируются от окружающей действительности строгой аскезой и молитвенным уединением. У каждого из них свой почерк жизни, свои отношения с метафизическими сферами, свои способы стяжания мудрости. Им знакомо некое таинственное внутреннее побуждение, которое поднимается из глубин человеческой души, постепенно просветляясь по мере своего восхождения к высшим планам бытия. Это тяготение то ли является откликом на властный зов, который различает чуткий человек сквозь сумятицу других звуков, или проистекает вследствие завороженности отблесками божественного света, опять же заметными лишь одному мудрецу. Это таинственное внутреннее побуждение зарождается из озарения, из вспышки прозрения, из толчка в груди, немногим сильнее удара сердца. Человек, обретая свойства гениальности, становится «рупором истины» или «гласом Божьим», «властелином дум» – учителем или «возмутителем спокойствия». Так или иначе, он возвышается над остальными людьми своей не оскудевающей щедростью, даже будучи нищим.
Возвышенная натура потому и возвышенна, что дотягивается своими чувствами и помыслами до метафизических сфер. Душа поэта соприкасается с божественным пространством, и когда такое соприкосновение происходит, божественное изливается в мир, и в мире происходят удивительные вещи: неосуществимое осуществляется, непреодолимое преодолевается, косная материя превращается в прекрасные храмы и дворцы, трепещущая плоть обретает необоримый голос правды. Гении образуют духовное ядро, центр притяжения мыслей, переживаний и мечтаний многих людей. Это ядро уже не убывает, но пополняется, так как приходят новые поколения, и растет число людей, ощущающих притяжение этого духовного ядра. Становление мира идет из приращения лучшего к хорошему. Чтобы расти, необходимо прихватывать со всех сторон все самое ценное, способствующее подъему. Общественный подъем проистекает из стремления тысяч и тысяч людей к превосходству над самими собой прежними, беспомощными и неловкими: идет мощное возрастание в мастерстве, касающееся бессчетного числа умений и навыков. Мастерства достигают проповедники и корабелы, кузнецы и земледельцы.
Русский мир проступает из небытия, когда тысячелетнее растекание славян по Русской земле, растекание, вовлекающее в свой исторический процесс десятки других народов, начинает затихать. Империя приостанавливает свое территориальное расширение, требующее от народа постоянного напряжения сил. И русский мир начинает раскрываться во всей своей многогранности и сложности.
Почему на острие этого процесса оказывается литература, а не богословие, как в Византии, или живопись и архитектура, как в Европе? Становящийся мир не повторяет своих предшественников, уже достигших совершенства в определенных видах человеческой деятельности, хотя элементы подражания выдающимся образцам творческого гения обязательно присутствуют. К тому же, в обществе каждого нарождающегося мира имеют место определенные ожидания, которые обычно формулируют правители или аристократия, или духовенство. И гении стремятся как-то соответствовать этим ожиданиям, ищут ответы на «проклятые» вопросы – стараются разомкнуть отвесные кручи и найти выход из тупика. Очень заманчиво – пытаться восстановить то, что уже некогда существовало: ведь сохранились старые чертежи и схемы, рецепты и процедуры. Но, увы, стараясь обмануть время и саму историю, люди лишь охотно обманывают самих себя. Восстанавливая прошлое, они лишают себя будущего, настоятельно требующего новизны.
Зачинатели духовного ядра обычно значительно опережают свое время. Они часто говорят о том, чего еще не существует вокруг них или, точнее, существует лишь в качестве потенции. Христианские богословы появились гораздо раньше Византии. Гомер создавал свой эпос, когда древнегреческий мир еще не обрел свойства целостного исторического феномена. Данте и Фома Аквинат творили тогда, когда Европа еще пребывала в тени и всего лишь притязала на создание своего мира.
Русская литература возникает из стремления просвещенных людей как-то объяснить сложности и недоразумения окружающей действительности, увидеть себя и понять свою роль в этой действительности. Если идея европейского прогресса возникает как альтернатива стратегии охранительства святыни (Православной Церкви), которой тысячу лет придерживалась Византия, то русские писатели дают морально-этическую оценку европейского прогресса, который их не вполне устраивает. Эсхатологический мотив, который присутствует во всех великих романах, написанных на русском языке, уже не столь связан с ожиданием Судного дня, сколько с предчувствием скорого завершения истории эллино-христианского мира, нравственно оскудевшего к ХIХ столетию. Завершение истории Европы обнаруживает историческую миссию России и народа, ее создавшего.
Русскую литературу не поощряли самодержцы и вельможи, несмотря на то, что она являлась сугубо дворянской. Гениальные романы и философские трактаты слабо походили на признанные образцы европейской изящной словесности. Не поддерживала занятия литературой и Русская православная церковь, привычная к обскурантизму и приверженная обрядоверию. Духовенство видело в выдающихся русских писателях ересиархов. Таковыми они и являлись на самом деле. Их религиозность была значительно шире установленного христианского канона и, конечно же, не умещалась в русло традиционной воцерковленности.
Но сама жизнь необъятной империи, особенности бытия офицеров, чиновников, помещиков, студентов, крестьян и мещан формировали «запрос», ответы на который пытались найти писатели посредством создания литературных произведений. Читателями романов и публицистических произведений были не столь завсегдатаи великосветских салонов, сколько наиболее деятельная и активная часть дворянства, несущая службу в разных частях империи.
Жизнь представителей первого служилого сословия в столь обширном государстве, каким являлась Россия во второй половине ХIХ в., была сопряжена с постоянными перемещениями, которые объективно способствовали размыванию представлений о своей родине. Одно дело – древний город, сжатый, как обручем, крепостной стеной и земляным валом, или удельное княжество, которое нетрудно проехать верхом на лошади за пару-тройку дней: все здесь человеку знакомо с самого детства. Да и правитель близко: его частенько можно видеть в храме или во главе дружины, когда он едет на охоту, а то и на войну. На виду его родственники со всеми своими слабостями и прихотями, а также добродетелями. И отношение правителя к своим подданным отечески-снисходительное, а наиболее храбрых и разумных своих слуг он помнит по имени или прозвищу или хотя бы знает их в лицо. С правителем служилому человеку запросто можно поговорить, и вовсе не обязательно такой разговор будет представлять собой жалобу на кого-то. По сути, это разговор двух земляков, которые живут схожими радостями, тревогами, заботами и надеждами.
В империи все иначе. Практически никому не удается пересечь ее с запада на восток или с севера на юг. И на столь обширной территории идет постоянная ротация гарнизонов, охраняющих границы бескрайней страны. Чиновников перемещают из города в город, чтобы они не обросли «полезными связями» и не погрязли в мздоимстве. Меняют свои дислокации полки регулярной армии в связи с предстоящими маневрами или военными действиями. Из дворян мало кто ведет сугубо оседлый образ жизни. Даже помещики на «вольных хлебах» лето проводят в своих усадьбах, а зимний период – в крупных городах или на курортах, известных своими лечебными водами и грязями.
В приграничных местностях империи проживают племена и народности, придерживающиеся своих религиозных представлений и традиций: большинство не знает русского языка. Вследствие развития дипломатических отношений с близкими и дальними соседями империи, в зарубежье создавались торговые представительства, консульства, посольства, военные базы, а также православные миссии. Волею судеб и государей императоров, родительских наказов и сословных обязательств, десятки тысяч людей оказывались вдали от своих родных мест, и вполне естественно, что эти образованные люди всячески стремились воссоздать вокруг себя привычную культурную среду.
Места, столь милые русскому человеку, – родовые именья, тенистые аллеи – свидетельницы первых влюбленностей, церковки, где проходили крещения, искусственные пруды и привольно раскинувшиеся рощицы – все это становилось слабеющим воспоминанием об утраченном рае. И дворяне, будучи наилучшим образом, подготовленным социальным слоем к самостоятельной творческой деятельности, с наибольшей отчетливостью переживали несовпадение своих личных интересов с интересами империи, столь успешно выстроенной дедами и прадедами. Индивидуальное «я», обремененное строгими понятиями о долге и чести, противилось натиску инокультурного окружения (другой язык, другой ландшафт и климат, другой характер человеческих взаимоотношений). Служилый человек невольно ощущал свою малость на фоне беспредельных пространств, которые ему необходимо защищать или как-то организовывать жизнь на этих пространствах, привлекая для этого хлопотного дела сотни и тысячи людей, чуждых по духу, по запросам от жизни. Малое индивидуальное «я», чтобы не исчезнуть в необъятности и необозримости окружающих пространств, дабы не раствориться в многолюдии инокультурной среды, начинает тосковать по всем тем сочетаниям и созвучиям родной, знакомой с детства жизни: тосковать о ее легендах, приметах, названиях местностей и поселений, песнях и символах – о том, что и составляет содержание мира. Русский дворянин начинает мечтать о том, чтобы, куда он ни поехал, его бы окружало то, что близко его сердцу, на что откликается его душа. Он часто пишет письма своим родным и близким и часто получает от них ответы: он берет с собой гитару, чтобы петь любимые романсы, или сборник стихов, или роман. Он помещает в красном углу иконку и произносит слова молитвы, которые выучил тогда, когда еще не умел читать и писать. И благодаря этому он уже не чувствовал себя функцией гигантского государственного механизма, а частицей мира, оправдывающего и объясняющего растекание русского народа по всем климатическим зонам на тысячи километров, как на запад, так и на восток.
Проживая в Андрианополе, К.Н. Леонтьев подмечает малейшие подробности тамошней жизни: особенно его интересуют различные обязанности, которые несут магометане и православные в Османской Порте. Однако все его впечатления и наблюдения никак не связаны с будущностью турецкой империи, а суть его размышлений сводится к тому, что ожидает Россию, вступившую в эпоху быстрых социальных перемен. Леонтьев отнюдь не озабочен перспективами достижения общего блага для всего человечества, но крайне переживает за судьбу народа, к которому принадлежит. В Андрианополе мыслитель продолжает жить в русском мире и прилагает постоянные усилия, чтобы из сумятицы впечатлений, из сопоставлений характерных особенностей жизни в Османской Порте и Российской империи извлечь конструктивный опыт. Немало своих произведений создали Тургенев и Достоевский, проживая за границей, но в них европейских реалий еще меньше, чем в произведениях Л.Н. Толстого, который предпочитал писать свои романы, проживая в деревенской глуши.
Где бы ни были написаны литературные произведения, все они легализуются (публикуются) в обеих столицах, чтобы затем распространиться по просторам Российской империи, выплеснуться за ее пределы, достигая самых отдаленных посольств и миссий. Тиражи книг расходятся среди русских студентов, получающих образование в знаменитых европейских университетах и академиях изящных искусств, среди офицеров, несущих службу на военных базах или охраняющих концессии. Русский мир взбухает, как тесто на дрожжах, только масштабы этого мира трудно измерить, как нельзя взвесить на весах человеческую душу. Мир развивается вследствие творческого горения выдающихся личностей, являя обществу бездны человеческого падения и высоты духовного просветления.
Саморазвивающийся мир обнаруживает давно забытых героев и праведников, распознает секреты минувших эпох. Дворянство, изначально воспитанное в духе эллинизма и почтительно склонившееся перед животворным источником православия, как бы заново переживало мировую историю. В этом отношении весьма показательно творчество Н.Я. Данилевского. Пытаясь сформулировать законы развития различных социумов, он делит всемирную историю на десять культурно-исторических типов, отмечая самостоятельность развития каждого типа. По его мнению, каждый такой тип способен века и даже тысячелетия копить творческую энергию, которая быстро растрачивается в пору расцвета этого типа. Будучи ботаником по образованию, он оперирует терминами, которые используются при описании растительного мира. И проведя соответствующие параллели, приходит к выводу, что каждый культурно-исторический тип не смешивается с другими, а существует обособленно, как березовая роща не может переродиться в дубраву, и, наоборот, дубрава не может стать березовой рощей. Он первым среди русских мыслителей открыто заговорил об истощении в Европе духовных сил и предрек славянскому культурно-историческому типу великое будущее. Данилевский не знает, что будет представлять собой этот новый тип, вследствие невозможности предугадать плоды творческих усилий лучших представителей этого нового типа. Подкупают его прямота и честность как перед собой так и читателями.
Впоследствии русские мыслители будут немало фантазировать о воскрешении всех умерших, о путях к Богочеловечеству, о наступлении эры Святого Духа, идущей вслед за эрой Бога-Сына, о космизме и торжестве «последних» над «первыми», как будто культурно-исторический тип можно вырастить в определенной оранжерее, а мир можно спроектировать в какой-нибудь архитектурной мастерской. Нетерпение сердца возбуждало их фантазии, чреватые грядущими нелепицами и кровавыми последствиями.
У мира не может быть плана его создания: он возникает и развивается в результате спонтанных усилий многих людей, зачастую противоречивых усилий. Мир создается деятельным духом творчества, а не благодаря кем-то отчеканенному закону или некоей ключевой формуле. Мир слишком велик, непредсказуем, чтобы быть вогнанным в алгебраическое сочетание символов и концепций, хотя не исключает наличия в себе ключевых формул, символов, системы идей и ценностей как частных проявлений своей сущности.
Становление и развитие мира предполагает, что достойнейшие люди, зачастую лишь слабо знакомые друг с другом или совсем не знакомые, начинают испытывать схожие переживания, т.е. у них происходит не всегда понятный и приемлемый для окружающих сдвиг от конкретно-предметных целей (повышение своего общественного статуса, благосостояния, женитьба на любимой женщине) к целям более отвлеченным и обычно не сулящим ни почета, ни наград. Они начинают задумываться о роли и значимости своего поколения в длинной череде поколений или о том, зачем живет человек, рождаясь в боли и в боли умирая. Этих людей точно толкает в спину сжатая пружина, выбивая из привычной колеи в кромешную неопределенность, где можно ждать всего, чего угодно.
Вместо того, чтобы сидеть в каком-нибудь уютном департаменте, прилежно исполняя все циркуляры и рескрипты, вместо того, чтобы исправно расти по служебной лестнице, изредка позволяя себе отдых на курортах, вместо того, чтобы содержательно и увлекательно проводить свой досуг с семьей (или с любовницами, приятелями и сослуживцами), а ведь как привлекательна и притягательна убаюкивающая, сытая, размеренная жизнь, не лишенная острых впечатлений, запретных удовольствий и увлекательных забав, вместо всего этого нечто, явно иррациональное, властно вторгается в их жизнь, влечет к себе, то ли миражами, то ли откровениями. И это «что-то» придает им необыкновенные силы, настойчивость в той сфере деятельности, которую они выбирают не в соответствии с ожиданиями своих родных и близких, а по зову сердца. Людей, сумевших расколоть тесную скорлупу своей «малости» и самостоятельно прожить свой путь во времени – единицы, но именно они и оказываются строителями мира.
И действительно, разумного, рационального в жизни русских гениев не столь уж много, как может показаться на первый взгляд. Наоборот, в их жизни решающее значение играют труднообъяснимые и откровенно иррациональные события. И. С. Тургенев, органично сочетающий в себе аристократизм, богатство, привлекательную внешность, влюбляется в певицу, которую даже с оговорками не отнесешь к роковым красавицам, и десятилетиями смиренно ютится «на краю семейного гнезда» в совершенно межеумочном положении преданного поклонника несомненного артистического дарования Полины Виардо. Н.Я Данилевский проходит по «делу петрашевцев», пишет объяснительные письма государю, взывает к пониманию и милосердию…Если Данилевский избегает сурового наказания, то Ф.М. Достоевский (другой «петрашевец») переживает инсценировку смертной казни, несколько лет томится на каторге. Молодой Л.Н. Толстой проигрывает в карты дом, в котором родился и вырос: горазд был в молодости и на другие сокрушительные глупости.
Русские гении обладают редкостным умением в начале своего жизненного пути «загонять себя в угол» или так усложнять свою жизнь, что их родные и близкие пребывали в горестном недоумении и откровенной печали. Но отнюдь, не только названные гении, а многие люди их круга, их поколения словно оказываются в некоем завихрении, образующим воронку, обращенную сужающейся своей частью к недостижимому идеалу, к звездному небу. И подобное завихрение позволяет наиболее талантливым и даровитым преодолевать властное тяготение к вещам привычным и почетным – к наградам, должностям, к семейному уюту. Их влечет к себе высота духовного подвига, заветная высота, к которой нет ни дорог, ни тропинок. И чем выше обретаемая высота, тем уже круг личностей, сподобившихся одолеть такое восхождение.
Юрий Покровский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
