На днях исполнилось (П. А. Столыпин был ранен 1-го сентября ст. ст. и скончался от раны 5-го сентября.) пятнадцать лет со дня кончины Петра Аркадьевича Столыпина…
Пятнадцать лет, насыщенных теми событиями, которые он предвидел, о которых предупреждал и которые наверное были бы предотвращены его чистою, мудрою, железною волею…
Судьба судила иначе.
И ныне, когда после его смерти и вследствие его смерти непоправимое свершилось и худшие из его опасений стали историческою действительностью, нам надлежит обратить наш умственный взор к нему и к его государственному делу и осознать, что мы потеряли в его лице.
Государственное дело не есть ни святое, ни праведное дело, но дело духовно необходимое и правое: сознательно принятый духовный компромисс. Но именно поэтому для него особенно нужна чистая воля и чистые руки\ тогда только оно может стоять на высоте. Такую волю, такие руки Россия имела в лице Столыпина.
Это был человек глубокой и искренней убежденности, открытый и прямой, бескорыстный и бесстрашный; больше всего презиравший интригу; строже всего преследовавший публичное воровство и взятки. Таким его знали все; таким его оценила международная дипломатия: и сами враги его признавали его моральную силу.
Россия имела в нем правителя, который мог ошибиться (например, назначение Кассо и университетская политика), но который не мог хотеть зла. И именно потому он мог стать и стал бы, вопреки всему — живым государственным центром нереволюционной России…
Его преданность родине и его личная незаинтересованность, эта способность к жертвенному служению, обостряли присущую ему государственную прозорливость и политическую дальнозоркость и сообщали ему умение выделять главное из неглавного, самостоятельно видеть существо дела и сводить его огромную сложность к верной и ясной простоте. Он никогда не был пленником интеллигентских схем, споров, трафаретов и психозов; он никогда не был человеком партии или кабинета. Он сам смотрел, сам изучал, сам видел и верил в силу своего видения; и имел волю, необходимую для крепкого решения и для осуществления решенного.
Столыпин был от начала и до конца сильною и самобытною личностью.
В то время, как никогда, России была нужна сильная и бесстрашная воля, зоркая и мудрая: ибо опаснее всего было правительственное безволие и государственная безыдейность наверху. Государство есть вообще функция воли, и потому оно всегда обречено на разложение, когда иссякает в нем волевое начало — потому ли, что вырождается и разлагается ведущий кадр, или потому, что партийное многоволие и парламентское многогласие упирается в тупик бесплодного, интригующего равновесия.
Так было в России перед войной, так обстоит ныне почти во всей Европе. Государствам нужна власть идейная и сильная, трезво и верно учитывающая реальную обстановку и не боящаяся ответственности; ибо целевая или тактическая ошибка честного и сильного правителя гораздо менее опасна, чем позорное болото безволия.
Горе тому государству, в котором иссякли источники государственной воли!
И счастье России состояло в том, что для ее кормила нашлась тогда идейная и волевая фигура, способная принять на себя ответственность за новый и смелый курс… Многие современные государства были бы счастливы ныне иметь у себя во главе правителя, подобного Столыпину, и едва ли некоторым из них будет это дано.
В то время уже начался распад России, ныне достигший своего завершения. И Столыпин видел это и понимал. Он понимал, что в революции не спасение России, а гибель; и что сроки, данные для возможного еще спасения, коротки. Он понимал, что уступать революции — значит, разжигать ее и углублять ее, и что необходимо противопоставить ее разрушительному напору — созидательный, а ее центробежной тяте — пробужденную и укрепленную волю к единству и величию. Он понимал, что необходим не беспринципный компромисс, составленный из подачек, но что надо развязать и пробудить закрепощенные силы старой России и тем заткать новую Россию. Он смотрел вглубь и вдаль, через головы кричавшей и интриговавшей, посягавшей и подсылавшей убийц, современности. И видел верно необходимое и грядущее; то, что осуществится и теперь, но только после позора и разрушения большевистской революции…
Столыпин хотел великой России.
Вслед за Петром Великим он мыслил Россию великодержавною. Вслед за Царем-Освободителем он полагал в основу великодержавной России свободное и сильное крестьянство, ведомое и воспитываемое наличными культурными силами страны. Вслед за Царем-Миротворцем он верил в политическую гегемонию русской национальности в пределах России и хотел дм нашей родины мира.
Прав ли он был во всем этом?
Прав.
И он знал, что он был прав.
И именно поэтому он считал, что достижение этой цели важнее, чем та политическая форма, при помощи которой она осуществляется.
В то время Россия переживала сущий психоз политической формы. Люди затвердили и поверили, что помимо крайних форм демократии, парламентаризма и федерализма — ничто приличное и полезное совершиться не может, не может вообще, а тем более в России.
Эту веру довели до изуверства; от изуверства ослепли; в ослеплении потеряли и чувство справедливости, и свободу ума и духа, и чувство государственности. Столыпин стоял одиноко, на великом политическом водоразделе; верно и остро видел все направо от себя и все налево. И правее от него все видело «спасение» в отмене Государственной Думы и в безыдейности реакции; и работало против него интригой и подкопом.
А левее от него все видело «спасение» в том, чтобы вызвать у правителя «паралич воли и мысли» и захватить власть в те самые руки, которые впоследствии погубили Россию в 1917 году; и работали слева зложелательной критикой, агитацией в стране и… террором. Достаточно вспомнить, что сам Столыпин погиб от двенадцатого покушения…
При таком положении дела государственное «что» неминуемо должно было стать выше политического «как». И отсюда необходимость и оправданность «чрезвычайно-указного» пути: правительство обязано было выводить Россию из тупика смуты и безволия, вопреки смуте и вопреки безволию; оно обязано было не останавливаться и перед исключительными путями, предусмотренными законом. Но беспристрастный историк отметит не только издание чрезвычайных указов Столыпиным, а еще тот дух конституционности и законности, которому он при этом оставался верен до конца.
Столыпин твердо и искренно верил в государственную необходимость и жизненность народного представительства. Свободный от лукавого двоедушия графа Витте, от реакционности П. Н. Дурново и от бюрократической приспособимости И. Л. Горемыкина, Столыпин укрепил и поддержал Государя в его положительном отношении к Думе и впервые развернул перед народными представителями грандиозный, орлиный план государственного строительства. Он работал с Государственной Думой честно, откровенно, доброжелательно. С выдержанным спокойствием и терпимостью выслушивал он и критику, и личные нападки, и оскорбления; и с изумительным тактом отвечал всегда по существу, сдержанно, предметно государственно. Он не шел налево в политическом отношении, потому что считал, что первые две Думы достаточно обнаружили свою политическую неуравновешенность и свою государствен но-деловую неработоспособность.
Стране предстояло усвоить только еще азбуку правосознания законности и конституционности; а членам Думы предстояло еще впервые осознать деловую и волевую природу государственности, отрезвиться от политического угара, отвыкнуть от безответственного посягательства и от беспредметной левизны.
Словом, России предстояло верно усвоить данную ей меру свободы; и Столыпин выступил как настоящий деловой воспитатель русского лояльного конституционализма, он стремился огосударствить политическое брожение, оформить его и влить его энергию на колесо национального строительства. И в этом он выступал и поступал, как настоящий борец за свободу, отстаивая ее и от реакции справа, и от грядущего революционного деспотизма слева. Но он отстаивал не ту меру свободы, которой добивались левые, а ту, которая была нужна России, сочетая, таким образом, глубокий культурный консерватизм с умеренным политическим либерализмом, отстаивая и спасая то самое политическое «как», которое он считал необходимым для государственно-спасительного «что».
Но социально и экономически Столыпин уверенно и крепко шел налево. Его социальная программа сводилась к раскрепощению крестьянства, к созданию в России свободного и сильного земледельческого слоя. Этот слой он считал главной опорой будущей России и к созданию его он приступил с энергией настоящего великого преобразователя.
Столыпин верил, как мало кто до него, в огромные творческие силы русского крестьянства. Он не боялся «мужика», как крайние правые, и считал ядовитою и отвратительною ту сентиментальную демагогию, которую разводили слева. Он не верил в неизбежную «экспроприацию» мелкого земледельца, и «капитализацию» сельского хозяйства (социал-демократы) и верно видел хозяйственную и культурную реакционность крестьянской общины. Он видел спасение России в процессе хозяйственной и культурной индивидуализации, который должен захватить русское крестьянство и поставить его на ноги: сделать из темного и беспомощного общинника — собственника и гражданина.
Столыпин видел исход не в количественном передвижении имущества из рук в руки, а в создании на Руси нового качества, нового способа быть и хозяйствовать, нового хозяйственно-культурного и психологически-государственного типа.
Крестьянин должен иметь землю в личной собственности и в таком количестве, которое открыло бы ему путь к интенсивному хозяйству. Собственность развяжет его творческие силы и его инициативу; она сделает его граждански равноправным и полноправным; она даст ему свободу от ненужной опеки и от нищеты; она пробудит в нем чувство собственного достоинства, эту первооснову личности и правосознания… Всеобщее, доступное образование; избираемый низший суд; мелкая земская единица и кредит — довершат дело — и гражданственный атом новой России будет создан и станет на ноги.
Столыпин не был демократом. Но он был настоящим и глубоким демофилом — народолюбцем. Он непоколебимо верил в творческие и духовные силы русского простого народа и выступил в качестве его раскрепостителя. Но столь же непоколебимо он верил в государственную силу монархического начала и потому выступил в качестве его апологета и укрепителя. Он не делал себе иллюзий относительно дальнейших судеб поместного дворянства: но, как истинный консерватор, он ценил его и культурно, и хозяйственно.
Ложными и вредными считал он затеи левых — обездворянить Россию; напротив, он скорее считал необходимым одворянить все крестьянство. Ибо истинный консерватор не слепец и не идолопоклонник; он бережет всякую ценность до последнего мига и в то же время насаждает и растит ее в новых формах…
Идейный монархист и идейный народолюбец — вот политический облик Столыпина. И русский до конца сердцем, программою, поступками. В русской душе таятся еще невиданные и неявленные сокровища — вот во что верил этот националист и патриот. Надо создать такие условия жизни, чтобы они раскрылись и засверкали. А до тех пор блюсти великодержавное достояние России, добытое веками: ибо за него мы отвечаем перед потомством. Но блюсти его надо не угнетением малых народов и не обезличением их; пусть только каждый из них признает в русскости свое родовое, патриотическое лоно, и тогда все они станут равными сынами России, «гражданами первого разряда»…
В эпоху революционного брожения и развала, в эпоху назревающей гражданской войны — мог ли этот сильный и мудрый человек, вводивший Россию на спасительный путь меры и середины, не иметь врагов?
Но мог ли он считаться с ними и с их требованиями? Он знал своих врагов — и слева, они всю жизнь искали очернить и убить его; и справа — они пять лет плели против него козни и потом сумели не оградить его от левых убийц. Слуга царя, строитель и раскрепоститель России, герой веры и долга, он каждый день, выезжая из дома, мысленно прощался со своей семьей. Он знал свою судьбу и предвидел, как и где скрестятся пути его убийц.
«Меня наверное убьют, — говаривал он, — но убьет меня охранник»…
День за днем проводил я за чтением и изучением тех материалов, на основании которых ныне пишу о нем. И с каждым днем я убеждался все больше и все глубже, что государственное дело Столыпина не умерло, что оно живо — что ему предстоит возродиться в России и возродить Россию.
Петр Аркадьевич Столыпин — основал государственную и политическую школу в строительстве нашей родины и в управлении ею; эта школа имеет свои действенные и программные заветы:; и по этим заветам, и по силе характера, которого они требуют, люди его школы узнают друг друга и будут работать сообща.
И память о нем не умрет среди нас.
И.А. Ильин | 
