ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ" В НАШЕМ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15527/

Тревожно начинался 1894 год. Заболел Государь. Напоминая внешним видом былинного богатыря, император Александр III, казалось, был олицетворением цветущего здоровья. Между тем, перенесенный им в 27-летнем возрасте тиф в тяжелой форме, оставил свой след. С этого времени цесаревич лишился половины своих густых волос. Пережиты были им тяжело кончина любимого старшего брата Николая и крамола последних годов царствования отца. 17 октября 1888 года во время крушения поезда в Борках, кроме душевного потрясения, он перетрудил себя, поддерживая своими руками крышу вагона, в котором находилась почти вся его семья. Болея в середине ноября 1889 года государь писал К. П. Победоносцеву: «Чувствую еще себя отвратительно; 4 ночи не спал и не ложился от боли в спине. — Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость». Тогда боли эти объясняли, наверное, инфлюэнцой (гриппом), но вполне возможно, что начиналась уже болезнь почек, оказавшаяся смертельной.

В 1893 году у царя, пребывавшего в Дании, открылось сильное кровотечение носом, замечалось ослабление сил и лихорадочное состояние. В январе 1894 года государь перенес сильную инфлюэнцу. Победоносцев в письмах своих в Москву к великому князю Сергею Александровичу держал его в курсе болезни царя. Он писал 16 января, что государь с Рождества чувствовал себя нехорошо, перемогался и только три дня тому назад уговорили его лечь в постель. Определился плеврит, затронуто было легкое. Из Москвы вызван был проф. Захарьин⁴. «Станем молиться Богу», говорилось в письме. «Я написал вчера о. Иоанну в Кронштадт, чтобы молился. Будем надеяться на милость Божию». Государь поправился, несколько занялся здоровьем, но не выполнял во всей силе требований, предъявленных Захарьиным — не утомлять себя слишком занятиями, больше спать и отдыхать, избегать простуды.

В июне 1894 года обнаружилось ухудшение здоровья, и Захарьин установил болезнь почек, не скрыв от государя своих серьезных опасений. Император не покинул Петергоф, продолжая обычные занятия и 7 августа в Красносельском лагере сделал галопом 12 верст. Переезд государя в Беловежскую пущу, потом в Спалу, где было вообще сыро, да и погода была плохая, только ухудшил здоровье. 21 сентября государь переехал в Крым.

П. П. Заварзин, впоследствии начальник московского охранного отделения, в 1894 году командовал полуротой 16 Стрелкового Его Величества полка, входившего в состав четвертой стрелковой бригады, покрывшей себя славой в Русско-Турецкую войну. Рота, в которой император Александр III состоял шефом, получила приказ отбыть из Одессы в Ливадию. В обязанность ее входило нести внешнюю охрану дворца.

В день приезда Царя, Шефа полка, стрелки выстроены были у нового дворца. Государь прибыл с Императрицей Марией Феодоровной в открытой коляске. Погода была прохладная и сырая. Государь был в генеральском пальто. Заварзин пишет: «Первый взгляд на это открытое, с ярко выраженной волей лицо, обнаруживал, тем не менее, что внутренний недуг подрывает могучий организм. Необычайна для Государя была его бледность и синева губ.

«При виде войск, первым движением Царя было снять пальто, как это требовал устав, если парад представлялся в мундирах без шинели. Мы видели, как в тревоге за состояние здоровья своего супруга, Императрица хотела его остановить, но послышался твердый ответ: «Неловко!» — и Государь, в одном сюртуке, подошел к роте. На левом фланге представился поручик Бибер, назначенный ординарцем к Императору, Тот самый Бибер, который впоследствии командовал своим полком и пал смертью храбрых в бою с австрийцами в Великую войну.

— «Здорово, стрелки! — прозвучал громкий, низкий голос, за которым последовал дружный ответ солдат. Медленным шагом Государь обошел фронт, оглядывая его тем взглядом, под которым каждому казалось, что Государь только на него и смотрит. Когда рота прошла под звуки музыки церемониальным маршем, мы услышали похвалу: «Спасибо стрелки! Славно!» Ни у кого из нас, конечно, не зарождалось мысли, что это был последний привет Царя строевой части...»

Назаревский отмечает, что государь похудел и пожелтел, но бодрился и совершал поездки в экипаже. 4 октября была его последняя прогулка, во время которой ему сделалось дурно. Отек ног со дня на день увеличивался, сердце работало слабо, силы падали.

23 сентября Победоносцев послал великому князю Сергею Александровичу тревожное письмо из Ливадии, в котором сообщал о предположении устроить пребывание государя на о. Корфу, где греческий король предоставлял ему свой дворец. Послан был в Берлин вызов профессору Лейдену.

Описание последних дней дает Назаревский, имевший возможность получать должное осведомление. «5 октября, осторожно составленный Захарьиным и вызванным из Берлина профессором Лейденом бюллетень о серьезной болезни государя заставил вздрогнуть не только всю Россию, но и весь мир. Все в страхе за жизнь приобретшего мощное влияние везде и всюду Императора стали молиться об его выздоровлении. Для всех и для самого страдальца стало ясным, что конец приближается. Поразительны были светлое настроение и мужественное спокойствие самого царственного больного. Несмотря на слабость, бессонницу и сердцебиение, он все еще не хотел слечь в постель и усиливался продолжать занятия государственными делами, из коих последними были письменные доклады по Дальневосточным делам, а именно о Корeе.

«Уже 9 октября больной сам сказал своему духовнику определенно, что чувствует близость смерти, и с большою радостью выслушал его предложение причаститься св. Таин. Об одном только жалел, что не может по-прежнему, как обычно в Великом посту, приготовиться к этому великому таинству. Во время скоро состоявшейся исповеди государь, как здоровый, преклонил колени и клал земные поклоны. Но для причащения уже не мог сам подняться: его подняли Государыня и духовник. С глубочайшим благоговением Государь причастился тела и крови Христовых.

«На другой день, 10 октября государь бодро и задушевно встретил утром прибывшего в Ливадию отца Иоанна Кронштадтского, а вечером — невесту своего первенца — принцессу Алису Гессенскую, поспешившую в Крым.

«На приветствие уважаемого пастыря государь с отличавшею его скромностью сказал: «Не смел я сам пригласить вас в такой далекий путь, но когда великая княгиня Александра Иосифовна предложила мне пригласить вас в Ливадию, я с радостью согласился на то, и благодарю, что вы прибыли. Прошу помолиться за меня: я очень недомогаю». «Затем он, как передавал отец Иоанн, перешел в другую комнату и попросил меня помолиться вместе с ним. Больной стал на колени, а я стал читать молитвы; его величество молился с глубоким чувством, склонив голову и углубившись в себя. Когда я кончил, он встал и просил меня вперед молиться».

«Вечером для встречи невесты сына он приказал подать себе мундир, надел его и, несмотря на опухоль ног, пошел ей навстречу и выразил ей отеческие чувства, приняв ее, как родную, близкую сердцу дочь...

«Волнения этого дня, по-видимому, хорошо подействовали на больного, и он стал чувствовать себя лучше, что продолжалось до 18 октября. В окружающих зажглась надежда на выздоровление государя.

«В знаменательный день, 17 окт., о. Иоанн Кронштадтский второй раз причастил государя святых Таин. После обедни он вошел к больному со святой чашею в руках. Царь твердо, раздельно и с глубоким чувством повторял за священнослужителем слова: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос...» и благоговейно причастился из чаши. Слезы умиления падали на грудь его. Опять почувствовался подъем бодрости, и государь снова принялся было за дела и работал даже ночью. Но ему стало хуже, открылся воспалительный процесс в легких и кровохарканье. Умирающий мужественно боролся с недугом и проявлял силу своей воли. 18-го числа в последний раз отправлен был в Петербург фельдъегерь с решенными делами. На следующий день Государь еще раз пытался заниматься и на нескольких докладах в последний раз написал: «В Ливадии. Читал»... Но это был уже последний день службы царской России: великий труженик Земли Русской сильно ослабел и ждал уже близившегося перехода в другой мир.

«Ночь государь провел без сна, очень ожидал рассвета, и, сойдя с постели, сел в кресло. Наступил день мрачный и холодный; поднялся сильный ветер; море стонало от сильного волнения...

«В семь часов государь послал за Наследником Цесаревичем и около часа беседовал с ним наедине. После того позвал Государыню Императрицу, заставшую его в слезах. Он сказал ей: «Чувствую свой конец». Государыня сказала: «Ради Бога, не говори этого: ты будешь здоров». — «Нет, твердо ответил государь. — Это тянется слишком долго: чувствую, что смерть близка. Будь покойна. Я совершенно покоен». К 10 часам около умирающего собрались родные, и он в полном сознании старался каждому сказать приветливое слово. Вспомнив, что 20 числа рождение Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, государь пожелал ее поздравить. Беседуя с близкими, он не забывал о душе своей и просил позвать духовника для совершения молитв и пожелал опять причаститься Святых Таин.

«...Совершив причащение государя, духовник хотел удалиться, чтобы оставить умирающего среди семьи, но государь остановил его и сердечно благодарил. Пастырь, наклонившись к государю, благодарил его за святую Церковь, за то, что он всегда был ее неизменным сыном и верным защитником, за Русский народ, которому жертвовал все свои силы, и, наконец, высказал твердую надежду, что в небесных селениях ему уготовано непреходящее царство славы и блаженства со всеми святыми.

«В 11 часов положение больного сделалось особенно трудным, одышка увеличивалась, деятельность сердца падала, и он попросил позвать отца Иоанна Кронштадтского, который прибыв помазал тело государя маслом из лампады и, по просьбе его, положил руки его на голову. Опасаясь, что уважаемый пастырь утомился, умирающий просил его отдохнуть, а когда тот спросил, не утомляет ли он его, держа на голове руки, услыхали: «Напротив, мне очень легко, когда вы их держите, — и трогательно прибавил: — вас любит Русский народ». Слабеющим голосом государь старался выразить свою прощальную ласку то Императрице, то детям. Они стояли около него, государыня держала его за руку. В два часа пульс усилился. Наступали последние минуты. Царственный страдалец, поддерживаемый за плечи Цесаревичем, склонил голову на плечо государыни, закрыл глаза и тихо почил. Было 2 часа 15 минут пополудни... Так окончил свое житие этот «добрый страдалец за Русскую Землю», как называли в древней Руси его святого покровителя Благоверного Александра Ярославича Невского».

Сам приснопамятный отец Иоанн так записал эти скорбные дни: «17-го октября, по желанию в Бозе почившего Государя Императора, он был причащен мною Святых Таин. Ежедневно совершал я литургию или в ливадийской церкви, или иногда в «Ореанде», и в означенный день прямо по совершении литургии в последней, я с Чашею жизни поспешил к Августейшему Больному, принявшему с благоговейным чувством из рук моих животворящие Тайны.

«20-го октября Государь Император также пожелал меня видеть. Я поспешил явиться тотчас по совершении литургии и оставался в Высочайшем присутствии до самой блаженной кончины Государя. По желанию Государыни Императрицы, я прочитал молитву об исцелении Болящего и помазал ноги и другие части тела Его елеем. Этот елей из лампады от чтимой чудотворной иконы, по желанию усердствующих, доставлен был от одного из ялтинских священников отца Александра для помазания Августейшего Больного, что и было исполнено. Приняв с искреннею верою это благочестивое усердие, Государь Император выразил желание, чтобы я возложил мои руки на главу его, и когда я держал, его Величество сказал мне: «Вас любит народ». — «Да, — сказал я, — Ваше Величество, Ваш народ любит меня». Тогда он изволил сказать: «Да, — потому что он знает, кто вы и что вы» (точные Его слова). После сего вскоре Августейший Больной стал чувствовать сильные припадки удушия, и в уста его постоянно вводили посредством насоса кислород. Ему было очень тяжело. С левой стороны Августейшего Больного была Государыня Императрица, пред ним стояли два старшие сына и Высоконареченная Невеста, с правой стороны — Вел. Кн. Михаил Александрович и Великая Княжна Ольга Александровна, а у изголовья кресла стоял я. — «Не тяжело ли Вашему Императорскому Величеству, что я держу руки на голове?» — «Нет, — изволил ответить Государь, — мне легче, когда вы держите надо мною руки». Это от того, что я явился тотчас по совершении литургии и дланями своими держал Пречистое Тело Господне и был причастником Святых Таин.

Кронштадт. 8 ноября 1894 года.

Протоиерей Иоанн Сергиев.»

Кончина императора Александра III вызвала отзвук во всем мире. В очерке, посвященном русско-американским отношениям, упоминалось о богослужении, совершенном в конгрессе во время болезни государя и о сказанном по этому поводу президентом Кливлэндом.

Во Франции министр внутренних дел телеграфировал префекту: «Прикажите всюду спустить флаги. Русский император скончался». Обе палаты были созваны на чрезвычайное заседание и председатели их говорили скорбные речи. Председатель сената Шалемель-Лакур сказал в своей речи, что русский народ переживает: «скорбь утраты властителя, безмерно преданного его будущему, его величию, его безопасности; русская нация под справедливой и миролюбивой властью своего императора пользовалась безопасностью, этим высшим благом общества и орудием истинного величия». Он говорил также: «Мы видим в нем нечто беспримерное. За последние дни, когда наука отказалась спасти императора и когда он все еще был жив, вся Европа занималась оценкою его деятельности, и как человека и как государя — и не оказалось ничего, что не делало бы чести его прямоте, уму, честности, твердости в решениях, высоте духа, где не было ничего запутанного, где все сводилось к величию России, при посредстве мира, к горячему и неуклонному желанию предотвратить войну».

В день погребения государя, королева Виктория, в качестве главы английской церкви, повелела отслужить во всех храмах Англии поминальные службы. На службе же в королевском дворце Виндзоре ею отдано было распоряжение внести в английский служебник погребальные песнопения нашего православного богослужения. Впервые пропето было на английском языке: «Со святыми упокой».

На родине парламентаризма — Англии — лорд Розбери, в речи посвященной царю, сказал: «Правда и мир были его лозунгом. Император не был Цезарем, ни Наполеоном. Но если мир может гордиться не менее великими победами, чем война, то бесспорно, что русский император будет пользоваться в истории такою же славою, какая выпала на долю Цезаря и Наполеона. Все единогласно утверждают, что его личность и характер обеспечивали Европе мир».

Враждебный России маркиз Сольсбери, развивая мысль своего соотечественника, говорил: «Александр III много раз спасал Европу от ужасов войны. По его деяниям должны учиться государи Европы, как управлять своими народами».

Французский министр иностранных дел Флуранс говорил: «Александр III был истинным русским царем, какого до него Россия давно уже не видела. Конечно, все Романовы были преданы интересам и величию своего народа. Но побуждаемые желанием дать своему народу западно-европейскую культуру, они искали идеалов вне России, то во Франции, то в Германии, то в Англии и Швеции. Император Александр III пожелал, чтобы Россия была Россией, чтобы она, прежде всего, была русскою и сам он подавал тому лучшие примеры. Он явил собою идеальный тип истинно русского человека».

Анатоль Леруа-Болье, французский академик, писал: «История назовет его истинно-русским царем... Да он был вполне русским и любил это показать. Не взирая на высокое занимаемое им положение, простой русский крестьянин видел в нем плоть и кровь своего народа. В этом смысле память о нем навеки сохранится среди русского народа, видевшего в своем царе легендарного героя своего».

Французский же писатель Франсуа Коппе писал: «В наших сердцах мы еще долго будем хранить траур по благородном и справедливом императоре Александре III. Во время своего слишком кратковременного царствования он был представителем того, что, может быть, есть наилучшего в человечестве — высочайшей силы, совершенно свободной, руководимой совестью и желанием блага».

Другой француз, поэт Арман Сильвестр, посвятил Государю следующие строки: «Александр III воплощал всю Россию. Я почувствовал себя русским, узнав о кончине того, кто всю Россию воплощал в своей великой душе и глубоком сердце. Как раскаивался я в своих предубеждениях западника при виде русской цивилизации, возникшей последовательно и логично! Я преисполнился чувством беспредельного восторга, при виде августейшего вождя русского народа, бесконечно справедливого и безгранично доброго. Все, что мне удалось слышать о нем, свидетельствовало о его глубоком понимании той великой роли, какую он призван был исполнить в мире. Зная простоту его вкусов, скромность привычек, его любовь к своим, не могу не сказать, что он на опасном посту, на своем троне, у подножия которого еще дымилась кровь его отца, представляется мне величайшей жертвой долга. Полный самоотвержения, он являл собою беспримерный в истории человечества чудный образ монарха, всецело отдавшегося служению своему народу. Да, он был истинным царем».

Прав был историк профессор В. О. Ключевский, говоривший, через неделю после кончины Царя, в Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете: «...Прошло 13 лет царствования Императора Александра III, и чем торопливее рука смерти спешила закрыть его глаза, тем шире и изумленнее раскрывались глаза Европы на мировое значение этого недолгого царствования. Наконец и камни возопияли, органы общественного мнения Европы заговорили о России правду и заговорили тем искреннее, чем непривычнее для них было говорит это. Оказалось, по их признаниям, что европейская цивилизация недостаточно и неосторожно обеспечила себе мирное развитие. Европейская цивилизация поместилась на пороховом погребе. Горящий фитиль не раз с разных сторон приближался к этому опасному оборонительному складу и каждый раз заботливая и терпеливая рука русского Царя тихо и осторожно отводила его...

«Европа признала, что Царь русского народа был и государем международного мира, и этим признанием подтвердила историческое призвание России, ибо в России, по ее политической организации, в воле Царя выражается мысль его народа, и воля народа становится мыслью его Царя. Европа признала, что страна, которую она считала угрозой своей цивилизации, стояла и стоит на ее страже, понимает, ценит и оберегает ее основы не хуже ее творцов; она признала Россию органически необходимой частью своего культурного состава, кровным, природным членом семьи своих народов...

«Наука отведет Императору Александру III подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в русской историографии, скажет, что он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для нее».

Приведем отзывы о государе двух людей во многом далеких друг другу. Известный присяжный поверенный, публицист С. А. Андреевский, политически не сочувствовавший внутренней политике государя, писал в своей «Книге о смерти»:

«...Все это царствование (тринадцать лет истории) мелькает передо мною, как один год. Начиная с той минуты, когда я видел 1 марта 1881 года, на Невском, Александра III, возвращавшегося, в карете, с своей женой, под конвоем казаков, из Зимнего Дворца, после кончины его отца — и до настоящего времени — весь этот период так быстро проносился в моих глазах.

«При вступлении на престол Александра III, в России было полнейшее смущение. Все ожидали дальнейших кровавых событий. Новый Государь, как всегда у нас, — представлялся загадкою.

«Он укрылся в Гатчину. Летом он поселился в Петергофе, оцепленном конвойцами. Но вместе с тем, он отпустил либерального Лорис-Меликова, сблизился с Победоносцевым и объявил, в особом манифесте, свои религиозно-монархические принципы. Сразу повеяло солидной реакцией. И эта система благополучно продолжалась за все время его царствования.

«Он был молчалив, честен и тверд. Его любимым аргументом во всех случаях был — «закон». Жил он тихо, по-семейному, всегда неразлучный с женой, — держался просто, носил какой-то приплюснутый картуз на своей крупной голове, — улыбался своими чистыми, добрыми глазами, — много работал над государственными бумагами, писал свои резолюции четким, красивым почерком, — и понемногу заставил уважать и любить себя, именно за свою приверженность к миру и за свою преданность скромному долгу и ясному закону.

«Теперь он умирает. Мне вспоминается его тучная, мешковатая фигура на многих погребальных процессиях, случавшихся в царское семье за время его правления. Он всегда шел за гробом впереди всех, сосредоточенный, спокойный, пассивный и простой. Мне вспоминается он в санях или в коляске, всегда рядом с женой, которая неизменно куталась в малиновую бархатную ротонду с черными соболями, прижавшись к его могучей фигуре в сером военном пальто. Эти супруги положительно казались «инсепараблями».

«Быстро пронеслось и перед ним самим его царствование! К своей жизни, к своему здоровью он относился беспечно. Его природная сила оберегала его от мнительности. Говорят, что и теперь, исхудалый до неузнаваемости, он приводил в отчаяние докторов своею безумною неосторожностию. В Беловежской пуще, вспотелый после ходьбы, он садился у открытого окна, в сырую погоду, и на замечание Захарьина: «кто это позволил?» отвечал, шутя, что это делает «с Высочайшего разрешения»...

«...Как он встретил смерть? Он умирал в полном сознании, окруженный столпившейся семьей. Он принимал причастие в самый день кончины, — после трех суток кровохарканья — значит, он ясно видел, что все это делается в виду его кончины. Что же? Тяготился он этою красноречивою обстановкою смертной казни? Нисколько. Он выдержал агонию, сидя в кресле. Он так простодушно верил в будущую жизнь, что, задыхаясь, молился шепотом в присутствии отца Иоанна (Кронштадтского) и сказал жене, сидевшей близ него на скамеечке: «чувствую конец. Будь покойна. Я совершенно покоен». И, вдруг, откинувшись назад, умер. Накануне смерти, когда мы здесь читали депеши о его «крайне опасном состоянии», когда мы себе воображали его неподвижно хрипящим в постели, — он (как это доказано документами) еще садился к столу и подписывал бумаги. Он совсем не заглядывал в будущее: он не придавал никакого значения своему умиранию и, преисполненный самых отвратительных ощущений глубокого физического страдания, чувствуя свою неодолимую непригодность к работе, — он все-таки, видя кругом отчаяние, еще хотел по обычаю трудиться. Впоследствии, Лейден, возвратившись в Берлин, всем рассказывал, что Александр III смело смотрел смерти в глаза и умер настоящим героем, «как следует мужчине»...

«...Хочу высказаться об этом умершем под свежим впечатлением его личности, которую каждый из нас на себе испытывал. Это был царь-гувернер, царь-опекун, царь-ключник, который понемногу прятал под замок все вольности. Он смотрел на своих подданных, как на неразумных, расшалившихся детей. Он задумал напечатать для них твердые правила благонравного поведения и водворить порядок. Он сознавал в себе достаточную для этого силу, потому что сам он был насквозь пропитан непоколебимым уважением к долгу...

«...Скромность и семейная замкнутость водворилась в его тихих палатах, у Аничкова моста. Революционеры убили его отца. Он выступил из тени, плачущий, скупой на слова, могучий по фигуре, простой в обращении. Никто не знал какая крепкая религия сидела в этом человеке, как твердо и грустно смотрел он на обязанности жизни. Он видел вокруг себя кровопролитие и хищения... Он напомнил простые заповеди Божии: «не убий», «не укради», «не прелюбы сотвори». Он сам для себя понимал спокойствие и то условное счастие, какого можно достигнуть на земле, — только при исполнении этих заповедей. И все, что было пригодно для водворения таких идеалов жизни, — он «признал за благо». Вдохновленная сильною внутреннею верою, его система стала понемногу прививаться. Он притушил всякие порывы к опьяняющей, но пагубной, по его понятиям, новизне. Он вытащил из архива старые заветы. Поменьше речей и суеты — побольше тишины и порядка. Кто провинился, тот непременно должен быть наказан. Все, что смущает или может смутить страну, должно быть прикрыто и оставаться известным только одному правительству. Он срезал гласность судебных процессов вообще, а для политических дел — совсем ее уничтожил. Дела о преступлениях против должностных лиц и о банковских растратах он отнял у присяжных заседателей и передал в коронный суд. Печать съежилась и притихла; чиновники засуживали, сколько могли. В иностранной политике Александр III придерживался той же заповеди: «не убий». Он всем желал мирной, скромной, уравновешенной жизни. На все дипломатические лукавства он отмалчивался, прекрасно сознавая, что за его спиною полтораста миллионов воинов. Этот массивный и настойчивый человек как будто держал в своих руках ватерпас, по которому ясно видел, как нужно сглаживать и принижать до линии горизонта всякие проявления беспокойства, волнения, задора и страсти, как внутри государства, так и вне его. И его загадочная неповоротливость производила впечатление страшной силы. А теперь, после его кончины, сделалось совершенно ясным, на каком именно якоре он укреплялся против всякой бури. Он верил в Бога, в тяжкий земной долг и в высшую справедливость. Суровая меланхолия скрывалась за его миролюбивыми, улыбающимися глазами...»

«...Он видел, что вне его и вне всех людей есть какая-то грозная власть, пред которою, по его мнению нужно было всегда держать себя в чистоте, чтобы не обезуметь и не погибнуть окончательно. Он успокоился на этой трудной и скучной честности и считал необходимым сделать ее руководящею силою для жизни всех своих подданных. Он видел в этом призвание царя. Ни одному из своих министров он не дозволил овладеть собою. В каждое дело он внимательно вчитывался, работал неустанно и доискивался до правды. Но министры докладывали ему только то, что хотели, — и он, в сущности, несмотря на свои непосильные труды, все-таки и видел и понимал только самую ничтожную долю из всего того, что творилось в его земле. В своем величавом простодушии, он задался такою целью, которая была недостижима! Никто не станет оспаривать, что он был «благочестивейший и самодержавнейший», — и сам он держался того убеждения, что быть благочестивым, не будучи самодержавным, — едва ли возможно...»

«...А тут еще Москва, как раз накануне здешней церемонии. Было слышно, что траурные декорации Москвы, без всякого сравнения, превосходят Петербургские. Трудно было даже определить день выезда, потому что в Москве тело могло задержаться. Приезжавшие сюда москвичи говорили: «да вы не знаете Москвы! Его — т. е. умершего Государя — оттуда не выпустят!»

К. П. Победоносцев так описал «Прощание Москвы с Царем своим»:

«С сокрушенным сердцем, с тоской и рыданием ждала Москва Царя своего. И вот, наконец, «взяшася врата плачевная», он здесь, посреди нас, бездыханный, безмолвный, на том самом месте, где являлся нам венчанный и превознесенный, во всей красе своей, и душа умилялась на него глядя, и мы плакали от умиления радостными слезами. Ныне на том же месте плачем и рыдаем, помышляя смерть.

«Страшно было вступление его на царство. Он воссел на престол отцов своих, орошенный слезами, поникнув главою, посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы. Но тихий свет, горевший в душе Его, со смирением, с покорностью воле Промысла и долгу, рассеял скопившиеся туманы, и он воспрянул оживить надежды народа. Когда являлся он народу, редко слышалась речь его, но взоры его были красноречивее речей, ибо привлекали к себе душу народную: в них сказывалась сама тихая и глубокая и ласковая народная душа, и в голосе Его звучали сладостные и ободряющие сочувствия. Не видели его господственные величия в делах победы и военной славы, но видели и чувствовали как отзывается в душе Его всякое горе человеческое и всякая нужда, и как болит она и отвращается от крови, вражды, лжи и насилия. Таков, сам собою, вырос образ Его пред народом, предо всей Европой и пред целым светом, привлекая к Нему сердца и безмолвно проповедуя всюду благословение мира и правды.

«Не забудет Москва лучезарный день Его коронации, светлый, тихий, точно день Пасхальный. Тут, казалось, Он и Его Россия глядели друг другу в очи, лобзая друг друга. Благочестивый Царь, облеченный всем величием сана и священия церковного, являл своему народу в церкви и все величие своего царственного смирения. Не забыть той минуты, когда сиял на челе Его царственный венец, и перед Ним, коленопреклоненная, принимала от Него венец Царица, — Она, обрученная Ему как залог любви, на одре смертном, умирающим братом. С того самого дня полюбил Ее народ, уверовал в святость благословенного Богом союза, и когда Они являлись народу, неразлучные, вместе, в Его и Ея взорах чуял одну и ту же ласку любящей русской души.

«И вот явился гроб Его в сердце России, в Архангельском соборе, посреде гробниц, под коими почиют начальные вожди Земли Русской. Кого из всех уподобить Ему! Всех их оплакал в свое время сиротствующий народ, оплакал и тишайшего царя Алексея... Но над кем были такие слезы! Над кем так скорбела и жалилась душа народная!

«Проводила Его Москва, проводила на веки, и железный конь унес его далеко, в новую Усыпальницу Царей Русских. Прощай, возлюбленный царь наш! Прощай, Благочестивый, милый народу, тишайший Царь Александр Александрович!.. Господь даровал нам твое тринадцатилетнее царствование. И Господь отъял! Буди Имя Господне благословенно отныне и до века».

В заключение приводим два стихотворения. Первое из них написано А. Н. Майковым, второе гр. А. А. Голенищевым-Кутузовым.

* * *

Примечания:

1. Будущий король Эдуард VII.

2. Кн. Долгоруков.

3. Название Баттенберг заимствовано от маленькаго города Баттенберг, в округе Биденкопф, принадлежавшаго вел. герцогству гессенскому, потом входившаго в прусский округ Висбадена.

4. Захарьин, Григорий Антонович (1829-95), доктор медицины, заслуженный профессор московскаго Университета, почетный член Академии Наук.

Источник: Н. Тальберг. Отечественная быль. Юбилейный сборник. — Jordanville: Типография преп. Иова Почаевскаго. Свято-Троицкий монастырь, 1960. — С. 221-257.