ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ" В НАШЕМ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15527/

Замечательная была у Него сноровка сравнительно с покойным Государем, который всегда суетился и горячился на маневрах. Цесаревич отличался противоположными свойствами. Не раз, недовольный какими-либо действиями, Государь вызывал к Себе Цесаревича для резких иногда объяснений. И тут не изменяло Ему обычное хладнокровие. Бывало, как Государь сильно горячится, волнуется по мере того, что говорит, глаза становятся совсем круглыми, голос и без того картавый становился раздражительным и крикливым. Очень неприятно было видеть Его в такие минуты, чувствовалось что-то несильное в этом раздражении, которое с годами все увеличивалось. Он не всегда держался меры и многим приходилось от Него выслушивать неподходящие слова. Все это потом забывалось и говорилось сгоряча. Ничего подобного никогда не бывало с Цесаревичем, Он редко возвышал голос с войсками, но зато всякий оттенок действовал сильнее. Спокойствие, никогда его не покидавшее, передавалось подчиненным, и противоположность была очень резка. Он никогда и никому не говорил «ты». Николаевское поколение видело в этом что-то патриархальное и отеческое, но на самом деле оно не всегда оправдывалось и только сбивало понятия. Этим нередко пользовались, и допущение фамильярности служило лишь одним из средств для многих проходимцев, устраивающих свои личные дела. Ни тени «фамильярности» никогда не допускал Себе Цесаревич. Он иногда трунил, подшучивал, но всегда забавно, со свойственным Ему юмором и всегда в известных пределах. <...>

Меня всегда особенно пленял юмор Цесаревича, когда Он в духе, можно было Его заслушаться. Особенно хорошо отличал Он оригинальность действительную от поддельной. Вообще никакими подделками к Нему нельзя было подделаться. Помню, как на одном бивуаке во время маневров вокруг Петербурга Цесаревич зашел ко мне в палатку. Он имел обыкновение обходить все помещения свиты. То же повторялось и на поезде, и на пароходе. На столе у меня лежала книга стихотворений Тютчева. Он начал ее рассматривать и сказал, что вообще не любит Тютчева и как поэта и как человека. Он не прощал ему постоянных каждений князю Горчакову, о котором Он был также невысокого мнения. Я стал говорить, что все же у Тютчева есть многое хорошее. Он стал перелистывать книгу и кое-что прочел. «Нет, — сказал Он, — не нравится Мне». Все деланное, конечно, не могло Ему нравиться. Теперь нас хотят уверить, что в основе Его воспитания легли семена, посеянные Тютчевыми, именно Анной Феодоровной. Не раз слышал я, однако, отзыв об ней, Он ее не выносил, как и Блудову. Славянофильство давно стремилось захватить Его в свои руки, но это не удалось. Он слишком русский человек, чтобы быть славянофилом. Все Его царствование служит тому доказательством. <...>

Цесаревич чрезвычайно любил русскую баню. В дворцах, где Он жил, баня была необходимою принадлежностью. Он понимал вполне, что можно было угостить банею и любил об ней говорить, ценил все тонкости этого угощения. Он удивлялся тем, которые не признавали русской бани, и доказывал все ее преимущества. Он всегда поражал меня своею практичностью и домовитостью. В дороге ли, на бивуаке или в походе, Он сам выбирал Себе место и устраивался чрезвычайно быстро и удобно. Однажды во время маневров зашел Он ко мне в палатку и увидал большую высеребренную лохань — умывальник, который у меня был с детства. Размерами своими она до того Ему понравилась, что Он просил отдать Ему на время эту лохань, чтобы заказать совершенно подобную. Ему возражали, что лохань должна быть по крайней мере серебряная, но Он ни за что не соглашался и, смеясь, говорил: «Уж если у графа Шереметева медная, то почему же и Мне не иметь такую?». Вскоре Он мне ее возвратил, а у него появилась совершенно подобная, с которой Он не расставался и в походе. В другой раз в Петербурге при посещении нашего дома на Фонтанке понравилась Ему пара подсвечников в стиле Louis XVI. Он пожелал их также получить для заказа с них копии. У Него было много вкуса, и любил Он художественные произведения, но без всякой рисовки. То, чего Он не знал, в чем не понимал красоты, того не скрывал, хотя бы взгляд его расходился с действительным знанием. Так, например, Его не интересовали старые школы живописи, кроме некоторых выдающихся произведений, и в этом признавался откровенно. Его упрекали за многие покупки картин, не стоивших его внимания, но следует принять в соображение, что Он часто покупал у русских художников с единственною целью их поощрения. Музыкальный вкус Его был тонко развит, но пристрастие Его склонялось в особенности к древностям русским, к памятникам зодчества, орнаментаций, иконописи, фресков и мозаики. Он любил говорить об этом и вызывал на разговоры. Вообще Он относился к художникам нешаблонно, не потому, что нужно поощрять художников (как то делала великая княгиня Елена Павловна), а потому, что Он чувствовал заодно с ними и потому умел с ними говорить. Русские художники Его не забудут.

<...> Никогда не менялось чувство Его к Москве. Он любил Москву, как не любил ее никто из Царей XIX века! Все в ней было Ему дорого, но Он скорбел о том, что никогда не приходилось Ему «спокойно» жить в Москве, без торопливости и суеты, без приемов и вечного представительства. Он дорожил другою Москвою — не парадною, не офи-циальною, и этой другой Москвы Ему не давали. Императрица Мария Александровна всячески стремилась к ней, признавая ее значение, но Император Александр II был совершенно чужд Москвы. Он даже не любил, когда Ему напоминали, что Он в ней родился, и никогда не чувствовал Себя в ней дома. Он, конечно, скорее дома был в каком-нибудь Эмсе и вообще в Пруссии... Расчет императора Николая не удался, хотя Он и понимал значение Москвы лучше, чем Царь-«Освободитель», но все же не мог Он отделаться от иноземного влияния и оттенка. Вот этот-то оттенок совершенно отсутствовал в Александре III, и в этом заслуга Его Матери. Да и натура Его была чисто русская, без малейшей примеси, как и вкусы Его и привычки. Тяготение к Москве было ясно для тех, кто знал Его близко, и если оно не проявлялось с достаточною определенностию, то нужно считаться с теми элементами в обстановке Его, которые постоянно старались сдерживать это тяготение, действуя на другую более благодарную для них почву. Сколько раз уже по воцарении слышал я от Него, что Его давнее желание — пожить в Москве, провести в ней Страстную неделю, поговеть и встретить Пасху в Кремле! <...>

В Александре III не могло быть ничего мелкого, а потому и взгляды Его были широки и человечны. Он уважал чужое мнение, но имел и Свое личное, определенное. Он не боялся простора и света, потому что не боялся правды, потому что сам был воплощением этой правды! <...>

Уже давно заметил я, как дорожил Он всеми воспоминаниями о Петре Великом. Он был большой Его поклонник. Разговорились однажды о Царевиче Алексее, о строгом Его суде. Он в этом деле оправдывал Петра и находил, что как Государь Он не мог поступить иначе. Вообще Он охотно начинал разговоры на исторические темы, всегда бывало интересно Его слушать, но для таких разговоров не нужно было дамского общества. В Нем была жилка старьевщика-собирателя. Он любил то, что называется bric à brac[1], и во дворце всегда бывало отдельное помещение, род кладовой, куда складывались случайные покупки, куриозы, всякое старье. Иной раз подносили Ему интересные вещи, так например, часы, принадлежавшие Артамону Матвееву (из дома Тучковых). Он рассматривал подробно все, что казалось Ему интересным, и вкус Свой развил с годами. У Него было чутье собирателя и всегда большой порядок в личных Его вещах. Письменный стол Его был неприкосновенная святыня. Никто не смел к нему дотрагиваться, Он сам его убирал и ревниво оберегал от вторжения. При мне Он как-то выдвинул шкатулку в столе. Я поражен был внутренним порядком: все расположено по системе и все хранилось бережно, даже какие-то женские башмаки (чуть ли не реликвии княжны Мещерской) и письменные принадлежности. Писал Он не иначе как гусиным пером. Тот же порядок и снаружи: портреты, вещицы на столе, все оберегалось строго и неприкосновенно. В Его уборной Аничкова дворца всегда горела в углу лампада перед иконами с подвешенным пасхальным яйцом. Тут же в окнах некоторые портреты людей, которые имели к Нему особое отношение. Тут висели портреты князя В. Ив. Барятинского и А. Р. Дрентельна. Последнего Он оценил во время командования 1-й пехотной дивизией и неизменно к нему благоволил. <...>

Крепкое словцо было присуще Его натуре, и это опять русская черта, но в словах не было озлобления. Это была потребность отвести душу и ругнуть иной раз сплеча, не изменяя Своему добродушию. Иногда за столом и при свидетелях говорил Он, не стесняясь, прямо набело, и когда уж очень становилось неловко от Его слов, «она» полушутя бывало обращалась ко мне и говорила: «Vite racontez moi quelque chose!», или «Се n’ai rien entendu, n’est ce pas nous n’avons rien entendu?»[2] А в сущности, нисколько этим не стеснялась и всегда сочувствовала Ему. И это было особенно в ней привлекательно.

Любил Он очень ходить пешком, не зная устали, и только в последние годы стал уставать. Однажды взял Он меня с собою из Петергофа в Стрельну и обратно. Здоровая прогулка и ходил Он скоро. В Стрельне Он зашел на дачу князя Орлова, тогда посла нашего в Париже и всегда отсутствовавшего. Вошли в ворота, прошли в дом, осмотрели все комнаты до единой. Он всюду заглядывал и, видимо, был доволен. Он сочувствовал хозяину и поручил передать ему о Своем посещении. Старый унтер-офицер бодро отвечал Ему на все вопросы. Такие посещения экспромтом были совершенно в Его духе. <...>

В общем, как ни тяжки были воспоминания о походе 1877 года, как ни безотрадно было выдерживать неблагодарное и рискованное положение Рущукского отряда, но светло и дорого все, что касается личности Цесаревича, много незабвенных воспоминаний связано с этим временем. Тут высказался Он вполне и с совершенно новой стороны. В критическую минуту Он один сохранил хладнокровие. Среди общей расшатанности сознание это служило опорою и утешением. (Я вел дневник во время похода и надеюсь когда-нибудь соединить, что интересно, в одно целое.) Мрачны были впечатления похода. Третью Плевну, связанную с именинами Государя, нельзя было забыть. Связать эти два дня — почти измена. Цесаревич все это ясно сознавал, но был беспомощен. <...>