Вскоре после воцарения состоялся переезд в Гатчино.

Бывало (что было очень давно, в 70-х годах) езжал Цесаревич на охоту в Гатчино. Он там ночевал и всегда останавливался в небольших комнатах, очень низких, в антресолях, где и ужинал с нами. Каждый раз приглашался гатчинский комендант генерал Багговут, бывший в родстве со стариком Адлербергом. За этими гатчинскими ужинами Багговут много рассказывал и своею безукоризненною точностию и степенностию старого служаки казался необыкновенно типичным. К тому же он был очень хороший и почтенный человек и всегда держался безукоризненно по отношению к Цесаревичу. Он был несколько ходулен, высокопарен, но подкупал правдивостью и честностью своей натуры. Цесаревич им наслаждался и оживлялся его вопросами о прошлом и слушал бесконечные рассказы его со вниманием. Помню, как Цесаревич за этими ужинами подхваливал комнаты антресолей и тут же говорил, что если бы Ему пришлось выбирать, то Он бы в Гатчине других комнат не выбрал для житья. После 1 марта Он действительно в этих комнатах и поселился. Вообще Он всегда очень любил Гатчино, отдавая ему преимущество перед Царским Селом. Не раз задолго до 1 марта слышал я от Него, что, если бы зависело от Него, Он тотчас бы переехал в Гатчину и что жизнь в Петербурге для Него тягостна. Переезд в Гатчино по вступлении на Престол меня не удивил, зная давно пристрастие Цесаревича к этому несколько заброшенному и забытому дворцу Императора Павла. В свое время переезд этот в Гатчину очень критиковали, особенно под влиянием неудавшейся комбинации Лорис-Меликова и Игнатьева.

Гатчино, Гатчинский период, времена Императора Павла, гатчинцы — все эти звуки переносили в безотрадное время ненормального царствования даровитого, благородного, пылкого, но и злополучного Государя. Все это казалось мрачным и без 1 марта. Конечно, переезд в Гатчину был актом, лишенным всякого оттенка кому-либо понравиться. Нельзя было более решительным образом выказать самостоятельность воли, чуждой всякого колебания. Александр III переехал в Гатчину и не побоялся сравнений и сопоставлений. Не уступал никаким доводам. Он сразу определенно выказался, каким Он есть, и не хотел ничем иным казаться. Гатчина Ему нравилась и нравилась всегда; переезд совершился просто, естественно, бесповоротно. Только человек с нравственною силою Александра III мог отважиться на такой шаг, словно сознавал Он, что печать, наложенная с 1881 года на Гатчино, будет настолько самобытна, что ей нечего будет смущаться никакими сравнениями. Пусть покоится нерушимо многострадальная тень Императора Павла. Отныне значение Гатчины в русской истории будет иное. Все претворилось в 13-летнее царствование Александра III, все приняло иное освещение, иной отпечаток, иную окраску. Замерли звуки, напоминавшие мрачное прошлое, все заслонилось величавым образом Александра III, созидательным значением Его царствования. В Гатчине уединялся Он, непрестанно работая. В живительном воздухе почерпал Он новые силы. В Гатчино Он вложил свою душу и здесь более чем где-либо Он встает во весь рост, и все Им проникнуто. И глубоко врезалась печать Его, и время ее не изгладит, как не изгладится значение Его царствования, значение нравственной силы первого Русского Царя XIX столетия. <...>

Новое царствование началось тяжким крестом... Мы присягали в церкви Аничкова дворца. Вскоре свита Цесаревича был позвана в Его Аничковский кабинет. Он вышел к нам вместе с Императрицей. Оба плакали. Он начал говорить, благодарил за прошлое, сказал, как жалеет, что не увидит нашего прежнего мундира, и не мог продолжать от волнения. Назначено было двойное дежурство в Зимнем дворце, куда Государь переехал для похорон. Они жили в комнатах Императрицы Александры Феодоровны. Здесь у окна с широким видом на Неву я помню, как сидели они вдвоем. Государь показывал Императрице только что полученные Им письма, и между ними одно без подписи. Письмо это было смелое, правдивое и прекрасное. Он хвалил его и сказал мне прочесть его громко Императрице. Ему же передал я письмо от Е. Н. Карамзиной, которую Он очень уважал. Он говорил потом, что никто из написавших письма не написал лучше Карамзиной. <...>

Первую Пасху встретили в Гатчине в небольшом кружке. Падение Лориса воздвигнуло Игнатьева, к лету объявлена была поездка в Москву и на Волгу. Меня назначили в числе сопровождающих. В Москве неистовый восторг. В Нижнем Игнатьев выскочил из поезда еще до остановки его у вокзала. Меня это заинтересовало, и я выскочил вслед за ним. Он подбежал к толпе, наполнявшей улицу, и крикнул: «Я вам Его привез!»... Для меня стало ясно, что дни его власти сочтены.

Не мне касаться здесь исторических сторон царствования. Нам прежде всего нужен человек, каким Он был с Его непоказной стороны и каким остался до самого конца. Все еще так свежо и живо в памяти и трудно сознаться, что время это принадлежит истории.

Гатчинская церковь в начале пребывания Государя имела вид не то гостиной, не то проходной комнаты, чему способствовали лестницы с двух сторон и полное отсутствие икон, кроме самых необходимых на иконостасе. Мало-помалу Государь лично занялся украшением церкви. Все подносимые Ему иконы развешивал Он в церкви и многие собственноручно, а также пасхальные яйца так, что через несколько лет церковь стала неузнаваема, то есть стала действительно походить на Православный храм. В ней стало теплее, и протестантский оттенок совсем исчез. Он любил щегольнуть знанием церковного устава, хотя иногда и ошибался, но всегда дорожил церковным благолепием и был глубоко верующим (православным) человеком без всякой тени ханжества. <...>

Гатчинская жизнь, как Он ее Себе устроил, вполне согласовывалась с Его вкусами и характером. Она могла казаться однообразной и скучной для других, но Он этого не замечал потому, что день Его был полон. Находили, что Он слишком уединяется, что мало было разнообразия в посетителях вне приемных дней. И в этом была своя доля правды. Но душою разнообразных сборищ, притягательным центром и средоточием подобных собраний может быть только хозяйка. С этой же стороны, к сожалению, было полное отчуждение от всяких интересов вне интересов своего кружка, отсюда та двойственность, столь часто тормозившая всякое начинание. Здесь не могло быть борьбы, а потому и сложилась жизнь не для всех понятною. Все это, конечно, не облегчало державный труд. <...>

Он очень не любил, когда у Него в комнате производили беспорядок или что-либо ломали, от чего не убережешься с детьми. В Аничкове Он обыкновенно после завтрака садился у зеркального окна с видом на Невский проспект. Другое окно тут же рядом выходило в сад. В этом светлом углу сходились и Дети, а Императрица, как и прежде Цесаревною, садилась в обычное Свое кресло. Тут же лежали папиросы, которыми они угощали, и разложены были афиши. Сюда обыкновенно приносили кофе. Все те же неизменные портреты на столах и в подоконниках и ваза cloisone[1], Дети подходили к окну, а когда были моложе, садились на него. Любил Он рассматривать проходящих и едущих по Невскому и делал Свои замечания. Он следил за переменою вывесок и магазинов и осенью всегда сообщал об этих переменах. У этого заветного окна припоминается многое в разное время. Менялись люди, менялось время, а уютный уголок этот со своими приветливыми хозяевами оставался все тем же. Перемена положения ничем на них не отразилась, и это явление редкое. Сколько интересных разговоров у этого окна, сколько моментов исторических и психологических. Разговор обыкновенно кончался: «Mini il est temps — je dois recevoir», или «je dois on s’occuper», или «je dois faire des visites»[2], — и Он подходил к письменному столу и трогал звонок в конюшню, по которому подавали Ему экипаж, смотря по тому, как Он прижимал кнопку. Иногда по поводу родственных визитов громко заявлял, насколько они Ему надоели. Императрица любила кататься по Невскому проспекту. «Madame vous allez[3] хлыще». У Него был Свой глагол, который Он производил от слова хлыщ (хлыщить), то есть уподобиться катающимся хлыщам.

Трудно Ему было угодить по части мундиров. Он всегда возился с портными и спорил с ними, рассматривал их счеты. Но гардероб Его сравнительно был очень немногосложен. У Него были только необходимые мундиры и сюртуки и терпеть не мог мундирных коллекций, которыми наслаждался Александр II. Носил Он преимущественно все то же и занашивал платье, дома ходил в тужурке. Колец никогда никаких не носил, одно только венчальное, и то к концу растрескалось, так что опасно было его носить.

За столом у Него был всегда Свой особый серебряный прибор Устюжской работы и Свои кружки и стаканы. Особенно памятен Он мне за закусочным столом. Большею частию довольный после продолжительного доклада или приема и чувствуя аппетит, Он любил и других угощать. «Рекомендую», — говорит то и другое, но советует ту или другую водку. Какая-то старуха из Новгорода доставляла Ему пастилу, какой-то князь Аникеев подносил продукты домашнего изделия. Ряд серебряных чарочек окружал закусочный стол. Появлялась уральская икра, которою Он любил угощать и даже присылал на дом. Иногда пришлет и осетра исполинских размеров.

Ужины 30 ноября в память Мечки продолжались ежегодно после 1877 года и беспрерывно до 1893 года. Сначала в манеже Аничкова дворца, в походной обстановке, потом на квартире В. В. Зиновьева и, наконец, в Гатчине, в особой комнате запасной половины, где висели портреты некоторых генералов 12-го года. Для перемены один ужин устроен был на ферме Гатчинской, другой в приорате. Последний был самый неудачный потому, что Черевин дошел до печального состояния. Я обыкновенно оставался ночевать в Гатчине и на другой день у Государя завтракал. Всегда разговор шел о впечатлениях ужина. Государь не скрывал своего неудовольствия выходками Черевина, который особенно наступательно приставал к Воронцову. Последний относился к этому невозмутимо и был прав. Приставанье Черевина было неприлично и носило неприятный оттенок. Государь это почувствовал и говорил: «Он просто был неприятен», — и говорил вообще, как Черевин себе вредит и как вообще он стал слаб.<...>