Марксистский режим был вынужден вести войну на два фронта. На «западном фронте» располагался блок экономически развитых держав, объединенных в военные и экономические альянсы. На «восточном фронте» находился русский мир, воздействие которого на жизнь советского общества неуклонно возрастало. Восточный фронт откусывал от марксизма кусочек за кусочком, пережевывал и выплевывал пережеванное как непотребное: перетирал железные законы и догмы марксизма в опилки и обычную труху. Да, весь советский период можно воспринимать как сложный технологический процесс превращения русской нации из исторического достижения и соборной личности в массу. В ходе беспрерывных репрессий масса быстро стала месивом, которое после смерти т. Сталина стало медленно застывать, превращаться в железобетонные блоки, а последние постепенно стали трескаться и разрушаться под воздействием ветров перемен, превращаясь в сыпучие холмики серо-бурого порошка.
Но отнюдь не все жители Советского Союза были вовлечены широкими лопастями коллективизации, индустриализации, милитаризации, урбанизации, дебилизации в этот жуткий технологический процесс. Несмотря на развитие коммуникационных систем, обеспечивающих тотальный контроль и повсеместную слежку, продолжалась и другая жизнь, слишком тихая, чтобы быть заметной постороннему глазу, пружиняще упругая, преисполненная не афишируемых побед и удовольствий, слишком неправдоподобных на мрачном фоне организованной муки. То была жизнь, представляющая неустанное восхождение к высшим планам человеческого бытия, полярно противоположная покорному падению в зловонные глубины тяжких преступлений против истории, культуры и будущности своего народа. То была жизнь, представляющая собой плескание в искрящемся потоке ярких впечатлений и всячески уклоняющаяся от прозябания в подземельях «адских кухонь», источающих чад смертельных газов или радиоактивные излучения. И подобная жизнь оказалась возможной для тысяч людей, не забывших веру православную, свой род и свою честь. То была очень трудная и подчас весьма опасная жизнь, но трудное не тождественно невозможному.
Параллельно с технологическим процессом размола и всесмешения шел и другой процесс, который у нас принято называть реабилитацией. Именно этот процесс заставлял псевдоученых каждые 15–20 лет переписывать учебники истории, «уточнять» даты, события, а также их значимость. Уже по прошествии первых двух десятилетий торжества марксистского режима были «реабилитированы» Пушкин, Суворов, Ушаков, Невский. Затем восстановили институт патриархии. Практически каждое десятилетие вспыхивали «новые» имена из «проклятого прошлого», а вместе с именами и произведения высшей пробы.
Тысячи туристов охотно отправлялись в Тарханы, Большое Болдино, Ясную Поляну. Что их так влекло в те места? Неужели банальный фетишизм? Или скромное желание – постоять в кабинете, где творил гений? Возможно, подобные мотивы и присутствовали, но отнюдь не они побуждали людей ехать за сотни и тысячи километров к «святилищам». Да и личных вещей русских гениев в тех музеях находилось крайне мало. Мебель в Тарханах собрали из остатков былой роскоши соседних имений. А ныне существующий барский дом в Большом Болдине построен уже тогда, когда Пушкин давно лежал в могиле.
Советские люди с обостренным любопытством знакомились с тем, как были устроены помещичьи усадьбы, какие парки и пруды украшали эти поместья, в каких склепах упокаивались их хозяева – дворяне Российской империи. Подолгу всматриваясь в лица, изображенные на портретах, дагерротипах, пожелтевших фотографиях, посетители музеев отмечали про себя, что лица номенклатуры и ударников коммунистического труда, услужливой творческой интеллигенции существенно отличаются от ликов представителей первого служилого сословия, причем, чаще всего отличаются в невыгодную сторону. Что-то такое, трудно выразимое словами не сумели или не успели приобрести советские граждане и гражданки в бесчисленных школах, училищах, институтах, университетах, академиях, в профессиональных союзах и на партийных собраниях. По сути, любознательность туристов питало скрытое мазохистское чувство, которое посещало экскурсантов при сравнении своей согбенности со статью давно ушедших поколений. Слишком уж противоречив, неоднозначен и глубоко порочен оказался путь из того «проклятого прошлого» в «светлое будущее».
И сколько покаяния сосредоточилось в образе Карамазова-старшего, которого показал Иван Пырьев, решившийся под закат своей жизни экранизировать знаменитый роман Достоевского. Произведение великого писателя на протяжении четырех десятилетий советской власти находилось под запретом, но, наконец, и оно было «реабилитировано» (вторая половина 50-х годов ХХ в.). Пырьев – пятикратный лауреат Сталинской премии, во всем подражавший вождю, советский интеллигент, хронически неспособный обходиться без мата и унижений своих подчиненных (а он занимал высшие посты в союзе кинематографистов СССР и был создателем крупнейшей киностудии «Мосфильм») с шокирующей откровенностью и беспощадностью показывает себя, старого сладострастника со слюнявым ртом и трясущимися от вожделения руками. Он видит себя двойником Карамазова-старшего, потасканного старикана, сочащегося похотью и разбогатевшего на торговле «зельем» (читай – «сивухой» марксизма-ленинизма), якшавшегося с омерзительными личностями, включая «жидят» и «жидищ».
Трудно сказать, что побудило номенклатурного Пырьева выйти к зрителю со столь плохо замаскированной исповедью о своей бурной и довольно неприглядной жизни. Скорее всего, им двигало желание – не быть больше функцией, желание заявить, что он тоже может страдать… Не исключено, что это был психологический срыв «инженера человеческих душ», активного участника инволюционного процесса, чреватого лишь пошлостью и примитивизмом. Но, возможно, так проявилось запоздалое стремление И. Пырьева почувствовать себя причастным к русскому миру, т.е. так проявил себя его протест – не быть отработанным «винтиком» с истершейся резьбой, не быть жертвой неудавшегося социально-этического эксперимента, а стать участником тысячелетней историко-культурной традиции… Пырьев так и не успел отснять фильм «Братья Карамазовы», за него это сделали другие люди. Но его смерть (вторая половина 60-х годов ХХ в.) на покаянной ноте весьма симптоматична. Железная махина промарксистской государственности забуксовала на просторах России.
Члены правительственных делегаций, выезжающих за рубеж, в «свободный мир», испытывали раздвоенность своих потаенных желаний. Им хотелось посмотреть запрещенные в СССР эротические фильмы, побывать в злачных местах, разжиться косметикой и шмотками для своих подруг или жен. Но кроме всего этого, им очень хотелось прочитать книги русских белоэмигрантов, а еще лучше – незаметно провести эту литературу домой и похвастаться своими приобретениями перед очень близкими знакомыми. Дети высокопоставленных партийных и государственных работников прятали под свои подушки крестики и иконки или ладанки: они тайно крестились и крестили своих детей, также тайно почитывали Новый Завет и частенько плакали – все в те же подушки, жалели себя и своих детей, потому что жили в безбожном государстве, в людоедском окружении. Выпускники школ на приемных экзаменах в вузы старательно писали сочинения по «Поднятой целине» или повести «Мать», а дома читали и перечитывали «Мастера и Маргариту». Экскурсоводы в картинных галереях обязательно подводили экскурсантов к полотнам Дейнеки или Налбадяна и скучно рассказывали о запечатленном на тех полотнах пафосе ударного коммунистического труда и героях пятилеток. Но гидов терпеливо выслушивали лишь знатные доярки и свекловоды, а школьники и студенты эти картины избегали и шли самостоятельно в залы, где были выставлены шедевры Сурикова или Врубеля. Театры в обязательном порядке ставили пьесы А. Гельмана, М. Шатрова, которые шли при неизменно пустых залах. А в конце месяца или квартала, чтобы выполнить план по кассовым сборам, играли пьесы Чехова или Ал. К. Толстого, или французские водевили. «Правильное», советское, отвергалось людьми повсеместно.
Оглядываясь в прошлое, нетрудно рассмотреть вполне отчетливую тенденцию, присущую русскому обществу во все смуты. Мечты (о молочных реках и кисельных берегах) и тяготы повседневной жизни порождают в различных социальных группах эмоциональный взрыв, чреватый разрушительными последствиями и кровавыми оргиями. Возникают среди людей искушения стать католиками или униатами, или протестантами, или масонами (как грезилось Петру I). После октябрьского переворота миллионы людей охотно стали материалистами, а многие даже воинствующими безбожниками… И все же ценности, привитые древнерусскому обществу миссионерами из Византии, неизменно оказывались самыми жизнестойкими и убедительными. Вот и в осоветченном обществе потянуло–потащило людей к православию, а марксизм все очевиднее стал представать даже перед обывателями пагубным заблуждением. Всем опостылело балансирование на грани ядерной катастрофы, а старые маразматики, кучкующиеся в Политбюро, вызывали в обществе лишь вал анекдотов да скабрезные шутки.
Страх репрессий стал постепенно ослабевать. Люди медленно приходили в себя от остервенения классовой борьбы, от наркотического опьянения, вызываемого безнаказанностью чинимых преступлений, угодных начальству. Конечно, не все… Некоторые так далеко «ушли от себя», что вернуться уже были не в силах. Но тенденция нарастала. Вечно живое дело Ленина, всемирно историческое значение Маркса все очевидно представали дутыми величинами. Так называемое строительство коммунизма оказалось сущим надувательством миллионов простодушных людей, донельзя опростившихся, во всем разочаровавшихся, огрубевших и растерянных. А русский мир проступал со всей своей всеохватной убедительностью.
Русский мир хотелось бы представить в виде одинокого дуба, широко раскинувшего свои могучие ветви, глубоко укорененного крепкими жилистыми корнями в землю. Но что-то мешает придать ему такой образ. Пожалуй, русскому миру больше подходит образ куста шиповника, предпочитающего произрастать на всхолмьях, по берегам озер и рек. Тесно составленные у корневища прутья, по мере своего роста все более отъединяются друг от друга, смотрят на все стороны света. Кустарник неприхотлив, цветет всегда обильно, распространяя вокруг себя дивный аромат. А когда нежные лепестки цветов опадают, обозначаются гладкокожие короткие стручки, зелень которых со временем меняет свой цвет на багряный. Плоды шиповника обладают целым рядом полезных свойств: оттого их столь охотно сушат и заготавливают впрок – на долгую зиму.
Прутья шиповника и даже тонкие черенки листьев густо обсажены шипами, которые и дали название кустарнику. Шиповник быстро разрастается. От его корней споро поднимаются молодые прутики: дерзкие, упругие и непременно колючие, они образуют непроходимые заросли. Произрастая на открытых для ветров местах, шиповник хорошо уживается и в деревнях, украшая собой палисадники. Сельские жители часто высаживают шиповник перед своими окнами, ухаживают за ним, постригают и поливают его. А в зимнюю пору каждый такой куст превращается в сплошной сугроб, пронизанный темными прутьями, как железной арматурой.
Опытные люди хорошо знают, как непросто вывести шиповник. Его можно подчистую вырезать, но и на следующий год ростки вновь встопорщатся возле основного корневища. Корневище можно выкопать, а молодые ростки опять обозначатся вокруг пустой ямки. Все эти ростки нетрудно выкосить, т.к. нежные стебли мало чем отличаются от травы… Но стоит только ослабить бдительный контроль за этим местом, как тотчас ростки шиповника опять дадут знать о себе.
Разумеется, любой предметный образ опрощает столь многослойное и многогранное явление духовной жизни в потоке истории, каким предстает локальный мир перед каждым новым поколением. Если бы русский мир, как куст шиповника, был столь тесно связан с почвой, то его могли бы выкорчевать марксисты, а место его произрастания многократно перемотыжить и перепахать, переграбить и даже пересыпать солью. Предметность свойственна миру лишь отчасти. Ведь мир вырастает из соработничества человеческого с божественным. Господь, господствуя, поднимает человека с четверенек, поднимает с колен, поднимает к высшим планам бытия, сообщая ему чувство орлиного полета. Господство отнюдь не означает унижения и подавления, а скорее благодатное водительство. Мир трудно подавить человеческим произволом, злобой, яростью и ненавистью. Загадочность русской души отгадывается просто. Душа русского человека хочет принадлежать своему миру. И национальная идея, о которой так любят подолгу витийствовать или иронизировать политологи-политтехнологи, лежит на поверхности: жители земли Русской, преодолев десятилетия жестокого марксистского режима, хотят быть русскими людьми. Они хотят вернуть себе пространство свободы, в котором могли бы возрастать не в званиях и должностях, не в воровстве и цинизме, не в чванстве и спеси, а в знаниях, в мастерстве, в добродетелях, в гениальности. Они устали от научно выверенных догм, от классовой вражды, от лжецов и клеветников, они стремятся примириться друг с другом, жить сообща, а не сообща воевать. Тогда и присутствие божественного будет возрастать в обществе, проливаясь в исстрадавшиеся души целительным светом. Зачем живет русский человек? Чтобы быть ближе к Богу. Какова объединительная идея для растерзанной, раздробленной, распыленной нации? Жить в своем русском мире.
Юрий Покровский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
