31 марта 1943 года. Манежная площадь. К невысокому парню, совсем ещё мальчишке, подошли двое сотрудников НКВД и силой усадили в машину… Впрочем, силу применять не пришлось – слишком неожиданно было их появление, и юноше даже в голову не пришло сопротивляться, бежать.
А, пожалуй, могло бы прийти. Ведь история его рода насчитывала уже свыше 900 лет! Боярский род… Вся история русская именами его славных представителей исписана – Куликово поле, покорение Кавказа, святые прославленные… А отец, Сергей Петрович, хотя и беден был, несмотря на родовитость, окончил Павловское военное училище в Петербурге, служил сперва в Гвардии, а потом в Грузинском полку, с ним ушёл на фронт Великой войны. Советская власть всё это учла и уже в 1930 году отправила «классового врага» на строительство Беломорканала. Освободился он через десять лет и… сразу ушел на фронт.
Каково было матери все эти годы? Одной тянуть двоих детей, хлопотать о посылках мужу. А еще после разорения Дивеевского монастыря жила с нею сестра, монахиня… Ничего, держались. Дети учились языкам и музыке и читали, читали… Совсем не советскую литературу…
Но если бы только отец! Ведь была еще она… Дочка доцента Московского архитектурного института Покровского… Ей было семнадцать лет, и она была прекрасна… И какое чудное общество собиралось на их квартире: профессура, интеллигенция… Говорили о многом. В том числе о скверном положении советских войск, оказавшихся неготовыми к войне. А ещё… Один из преподавателей вопреки директиве не сдал приемник. Слушал немецкое радио… Приемник нашли, всех причастных и непричастных, включая Покровского арестовали.
А следом стали проверять всех, кто бывал у него дома. На днях после похода в кинотеатр на любимую «Леди Гамильтон» сестра долго плакала:
- Петя, Петенька, за тобой следят!
Приметила каких-то людей, что вели от дома, а затем назад… Тогда даже гордость взяла! За мальчишкой следят!
Да и теперь ещё… Мелькнула шальная мысль в машине: жаль на Манежке взяли, до Лубянки рукой подать, а так бы по Москве покатался.
Ему было 16 лет. И он не верил, не допускал мысли, что его всерьёз могут в чём-то обвинить. Сейчас разберутся во всём и отпустят. К тому же он знал свои права и сразу заявил об этом следователю. Он не знал, что право в СССР одно – быть истолчённым в лагерную пыль…
Следователи Родос, Шварцман, Генкин, Кочнов, однако же, довольно быстро смогли разъяснить это малолетнему «фашисту» и «изменнику Родины» - матюгами и кулаками…
То, что это конец, стало ясно, когда надзиратель бросил в камеру мешок с принесёнными из дома вещами… Дома прошёл обыск… Юного арестанта обрили, обрядили в казённое… И пронзило отчаяние: ни в чём они не станут разбираться! Они уже всё решили! Как с отцом… И нет надежды на скорое спасение, только путь больших этапов маячил впереди.
Впрочем, надежда умирает последней.
- Ничего! Война вот-вот прикончится, и тогда уж всех освободят! – толковали зэки. Разве могли они представить, что после победы их «десятки» будут казаться небольшим сроком, а в моду войдут «четвертаки»? А ведь среди них и фронтовики были, из самых боёв выдернутые… И был даже вчерашний герой СССР футболист Старостин. Ничего, держался тоже, с небес да в бездну упав.
- Узнали меня? Ну да, Старостин…
Всё-таки ждали – победы. И всякое новое сообщение о достижениях советских войск встречали криками «ура!»… А как же иначе? Вот, ведь и отец, Сергей Петрович, на фронте теперь, фашистов бьёт…
Сергею Петровичу Вельяминову недолго оставалось бить фашистов. В 1944 году его арестуют вновь. Только помогать посылками ему уже будет некому. Сын и жена также находились в лагерях. После второго срока Сергей Петрович вернётся в Москву умирать – запущенный туберкулёз почти не оставлял шансов. Но в это время вернулась из ссылки и его жена, Татьяна Ермиловна. И – откуда только силы нашлись? – бросилась спасать мужа. Реабилитация, возвращение звания, лечение… Это был высокий подвиг любящей женщины. Чего стоил он ей, измученной лагерями и страхом за детей и мужа? Силы её были надорваны, и она ушла из жизни на несколько лет раньше своего Сергея Петровича…
Но всё это будет много позже. А пока поезд, подло именуемый «столыпиным», вёз юного Петра Вельяминова в Котлас…
«Из Котласской пересылки я должен был поехать на Север: в Ухту, Воркуту или на Печору, - вспоминал Пётр Сергеевич. - Но случилось так, что во время одной из комиссий меня увидел какой-то человек и, узнав мою фамилию, спросил: «Вы не знаете Екатерину Николаевну Вельяминову?» Я ответил, что это моя родная бабушка. Он сказал, что когда-то они были соседями. Этот заключенный был врачом-стоматологом. Сидел с 1937 года, досиживал последний год. Я не знаю его дальнейшую судьбу. Но так как профессия стоматолога ценится везде, он обслуживал и лагерное начальство. Он старался мне помочь, поддержать в эти первые месяцы. И буквально спас меня, добившись, чтобы по разряду «до 18-ти лет» меня отправили на Северный Урал, в Лобву, на строительство гидролизного завода. Это севернее Нижнего Тагила. Там я попал в бригаду таких же «малолеток». Мы ходили на деревообрабатывающий завод, делали там ящики для снарядов и патронов, так что я тоже «служил Победе». Там я начал слабеть от истощения. Причиной послужило то, что я почти целый год не имел из дому никаких известий. Я стал катастрофически худеть, меня поместили в лазарет. Оказывается, у меня была дистрофия! И, если сейчас во мне девяносто, то тогда я весил около 47 кг. Меня актировали как пеллагрика, дистрофика. Актированных выпускали на свободу, потому что они были уже не жильцы. Но меня из-за букета моих статей не отпустили. Потом я пошел на поправку. И вот что я хочу сказать. Люди приносят зло, но люди же и спасают. В жесточайших условиях меня буквально вытащили из могилы. Когда мне вливали в мышцу физиологический раствор, у меня было помрачение рассудка или очень сильное возбуждение, что заставило меня встать и бегать по больнице. И это стало причиной внимания ко мне медицинского персонала. Там работал доктор Кавтарадзе, прекрасный военный врач, внимательно отнесшийся ко мне. Там заведующей хозяйством чудом оказалась моя соседка по улице (ее дочь училась со мной в школе), Анна Дмитриевна. Была там и Михалина с Карпат, которая, понимая, что я оголодал, старалась что-то сделать для меня, хотя я уже не мог ни пить, ни есть. Благодаря всем им я стал поправляться.
Да, за всем, что было, стоят люди, которые помогли мне выжить. Когда я работал в сельхозе, начальник наш, Ростовцев, перевел меня в центральный лазарет. Земля - это очень тяжело, тем более, когда ее нужно копать зимой. Кто не пробовал, тот не знает. Силы иссякают, а ты вкалываешь тяжелым ломом, киркой. И вот этот Ростовцев говорит мне: «Я попрошу, чтобы тебя устроили санитаром в центральный лазарет». За дорогой начиналась территория больницы, где лечились и умирали заключенные. Там в это время работал и мой старый знакомый Николай Петрович Старостин. Что такое санитар? Это человек, рубящий дрова для топок, обслуживающий огромное количество больных дизентерией, туберкулезом. Сейчас ты с больным разговариваешь, а через полчаса его нет. И ночью в обязанности и мои, и старшего санитара, мощного мужика, тертого перетертого калача, входило уносить трупы умерших. Он меня будил и говорил: «Пошли выносить». Так как он был полуграмотный, я писал бирку на дереве, привязывал ее шнурком к этому застывшему, худому трупу. И мы шли ночью, через всю зону и несли его на мягких носилках. Открывался морг, небольшая избушка, где штабелями лежали замерзшие, окостеневшие трупы. Мы их складывали или вбрасывали в штабель. Они, как льдинки, имели способность рассыпаться. Хороши юношеские воспоминания. А потом их хоронили, это было уже не наше дело. Но хоронили их по-моему, так, что на полметра под землей до сих пор лежат кости. Сваливали, засыпали все...
Для женщин был отдельный лагпункт. Там была и своя любовь, и своя ненависть, и женитьбы, и разводы и дети рождались и так далее. Но вернусь к своей мысли: я встречал огромное количество добрых людей, которые, не говоря пустых слов, многое делали для заключенных, проявляли доброту и человечность, дефицит которых мы так остро ощущаем сегодня. Низкий им поклон за все. Далеко не все в охране были звери. Это были в основном фронтовики. Я помню, когда работал в сельхозе, мы там сажали много разных культур, в том числе и табак, который был большим дефицитом. Несмотря на то, что мы находились под недремлющим оком конвоя, мы ухитрялись обрывать верхушки цветов или нижние листья, сушить их, резать, курить.
Политических было менее половины, и они не командовали парадом. Командовали (да и сейчас командуют) уголовники. Те были свои, а мы были чужие. Те были классово близкие, а мы были классовые враги. Они нас ни за кого не считали. Но, правда, мы были в разных бараках. В зоне была перегородка, но без всяких ворот: одни ходили туда, другие - сюда. Хождение было свободное. В барак мог зайти кто угодно. Уголовники отнимали посылки, могли украсть что-то из одежды и т.д. Могли и убить - там человеческая жизнь ничего не стоила. Ну, подумаешь, убили кого-то. У них шла война между своими кланами, это, к счастью, несколько отвлекало их от нас. Жизнь в лагере и без того была невыносимой. Когда я получил известие, что маму второй раз посадили, я в отчаянии вскрыл себе вены. За это я чуть было не получил добавку к сроку, потому что это могло выглядеть как саботаж, который квалифицировался статьей 58. Кое-как обошлось.
Мы получали миску супа, в которой плавал кусок какой-то ржавой рыбы вместе с костями и шкурой. Вода была мутная, и в ней плавало несколько перловых крупинок. Иногда нам давали «премблюдо» (премиальное блюдо). Это была запеканка из вареной пшеницы. Если ты полностью вырабатывал норму, могли дать 800 граммов тяжелого, сырого хлеба. У меня остались следы от цинги. В лагере стояли бачки с отваром хвои, он совершенно не помогал, но пить заставляли. Кто станет его пить, когда у людей уже распухли руки и ноги...»
На Урале Вельяминов поступил в лагерную самодеятельность, именно там впервые проявились его актёрские дарования. Имея за плечами 4 года музыкальной школы по классу скрипки, он играл в лагерном джазовом оркестре, где скрипку ему заменил барабан. Работая на установке турбин, самоучкой освоил чертёжное дело, и, когда не хватало каких-то деталей, сам снимал размеры, рисовал чертежи и передавал их в мастерские.
Последние два года Пётр Сергеевич работал на Куйбышевской ТЭЦ. На свободу он вышел в 1952 году. «Свобода», впрочем, была относительной. Родители Вельяминова ещё находились в заключении, а перед ним с его «волчьим билетом» закрывались все двери. Начались годы скитаний. Сперва лесоповал в Хакасии, затем вереница провинциальных театров, в одном из которых талантливого актёра-самоучку, подошедшего к тому моменту к 45-летнему рубежу, заметили режиссёры Усков и Краснопольский.
Когда на экраны вышли «Тени исчезают в полдень», принесшие Петру Сергеевичу невероятную популярность, его родители уже жили в Москве. У отца время от времени собирались бывшие солагерники. Один из них как-то обронил:
- Как странно, что сын Сергея Петровича играет такие роли…
- Да, странно, - согласился Вельяминов-старший, но в разговорах с сыном темы этой никогда не затрагивал.
Тяжёлые испытания, выпавшие на долю Петра Сергеевича, не сломали его и не озлобили. Он оставался добрым, открытым и деликатным человеком. Оправдывал даже вохровцев, объясняя, что им нужно же было как-то кормить семьи. Вельяминов сторонился политики, т.н. «общественной деятельности». Его деятельностью, скромной и не выставляемой напоказ, была благотворительность. В частности, в последние годы жизни актёр с помощью неравнодушных людей организовал в Петербурге приют для домашних животных – четыре корпуса, оборудованные по евростандарту, вместили порядка 200 собак и столько же кошек.
Пётр Сергеевич, часто говорил, что люди, принося в мир зло, в то же время приносят и доброго. И что самому ему всегда помогал Бог. На его могиле нет фотографии, вместо этого на ней установлен образ преп. Кирилла Белозерского, происходившего из рода Вельяминовых. По Божию промыслу художник, которому было заказано это надгробие, в день кончины Петра Сергеевича, находился именно в Кирилло-Белозерской обители…
Русская Стратегия
http://rys-strategia.ru/ |
