Другим годовым сборищем, кроме ужинов 30 ноября, служили заседания Императорского Исторического общества. Оно возникло по мысли Цесаревича при ближайшем участии князя П. А. Вяземского, но с самого основания попало в руки секретаря Половцова. Собственно говоря, то, о чем сожалел Цесаревич, могло бы быть достигнуто путем Исторического общества, и эта сторона составляла, конечно, одну из целей общества. Печатание исторических документов должно было идти параллельно с живым обменом мыслей членов общества, собираемых вокруг своего Почетного Председателя. Но такие соображения не могли входить в расчет секретаря, смотревшего на общество прежде всего как на ступень для своей личной карьеры. Когда надежды его обманулись, он стал холоднее относиться к обществу и ввел в него казенщину и затхлость. Не удовлетворенный итогом своего положения, он пытался охладеть к этому обществу и Самого его Основателя. После 1 марта он прямо стремился к упразднению значения общества путем перехода его в другие руки под предлогом того, что молодому Государю не будет времени им заниматься. Попытка его не удалась. Государь заявил о Своем твердом желании продолжать это дело. Тогда попытался он устроить годичные заседания у себя в доме в надежде привлечь Государя к себе. Но и это ему не удалось. Государь решил, что годичные заседания будут по-прежнему происходить у Него в Аничковом дворце в библиотеке. Ежегодно повторялась с тех пор та же комедия. Наступало время для годичного заседания, и время уходило. Спросишь секретаря Штендмана (зам. Половцова после князя Вяземского) и получаешь все тот же ответ: Половцов ждет, когда пошлет за ним Государь. В то же время Государь ожидал, когда Половцов ему доложит, что все готово. Привередничанье Половцова удаляло время, и негласная цель его была свести общество на нет. Почти всегда приходилось докладывать Государю, в чем дело, но Он хорошо знал Половцова. Раз даже Он приказал мне съездить к нему и объявить о Своем желании, чтобы заседание состоялось на следующий день. Так оно и было. Ежегодно повторялись те же затруднения. Но вот на одном из заседаний Государь при всех обратился ко мне с вопросом о работе моей по Смутному времени, сказав, что Он желал бы, чтобы к следующему заседанию я бы приготовил что-нибудь для чтения. После этого впервые прошло два года без заседаний, и оно было последнее. Половцов по-прежнему не докладывал, мне же напоминать было неудобно, и общество замирало, постоянно уменьшаясь в своем составе и не обновляясь новыми членами. Так и скончался Государь, и общество хранило о своем Председателе глубокое молчание. Неприличное молчание было прервано молодым Государем, выразившим желание продолжать все по-прежнему и в той же обстановке. Впоследствии обстановка совсем изменилась.

Почему, зная всю подноготную, Государь Александр III терпеливо выдерживал привередничанья Половцова, которого не особенно уважал? Но таково уж было свойство Его характера. Он любил, чтобы Его угадывали, и всякие объяснения Ему были в тягость, особливо с лицами, которым Он не сочувствовал. Он был невысокого мнения о Половцове, а последний не скрывал своего явного к Нему несочувствия. Представитель либерального бюрократического новшества, человек без преданий, без идеалов, чуждый всему русскому и плативший дань жидовству, непонятным путем занял то положение, которым пользовался лишь отрицательно, кроме самых первых лет. Весь труд лежал на секретаре Г. Ф. Штендмане, которому главным образом обязаны напечатанными томами общества. Что-то роковое лежало в организации этого общества, несмотря на широко задуманный князем Вяземским план и верную мысль, поставленную в основу его Цесаревичем. <...>

Невольно мысль переходит к другому учреждению, обязанному своим существованием инициативе Цесаревича Александра Александровича. Я говорю об Историческом музее в Москве. В свое время немало слышалось отзывов, возражений, сомневались в пользе такого музея. Для чего музей, говорили иные, собирать какие-то черепки? На что? Мысль о таком учреждении всецело принадлежит Цесаревичу под впечатлением виденного им в Копенгагене. Там непосредственным продолжением Музея Скандинавских древностей служит замок Rosenborg — этот образцовый исторический музей Дании. <...>

То же добродушие и на воскресных гатчинских обедах в Арсенале. «Господа генералы, пожалуйте к закуске», — говорил Он шутливо. За столом был разговорчив и особенно любил, когда около Него сидела княгиня Голицына, которой очень сочувствовал. За обедом играл придворный музыкальный оркестр, и нередко Сам Государь назначал ту или другую пьесу и обращал на нее внимание других. Обеды эти происходили в Гатчинском арсенале в виду сцены и деревянной детской горы. Не успевали встать, как стол быстро исчезал, уносимый как бы по мановению жезла. И все оставались в той же комнате. Пюристы опять-таки находили это неправильным, что все оставались в той же комнате, но зала была настолько велика, что неудобства не замечалось. Около бильярда и вокруг одной из колонн расположены диваны, тут же стол и кресла. На столе появлялись графинчики с ликерами, коньяк, кюрасо и анизет. Императрица тотчас же садилась; а Государь прохаживался, разговаривая с игравшими в бильярд или же подходил к столику с графинчиками. Сколько раз бывало подойдет, нальет вам в рюмку того или другого, большею частию кюрасо, или же спросит: «Граф, не хотите ли пердунца?» — и сам нальет рюмочку анизету.

Он не любил, когда замечали Его исчезновение, еще менее, когда Его в это время останавливали. Он испарялся и делал это незаметно. Однажды после обеда, это было уже в 1893 году, Он был как-то особенно музыкально настроен и потребовал, чтобы сыграли одну из пьес Чайковского. Он был большой поклонник Чайковского. Хор играл в этот день особенно хорошо, и впечатление было сильное. Государь пожелал повторения и слушал с видимым наслаждением, да и нельзя было иначе. Все разошлись несколько позднее обыкновенного и под чудным настроением, а на другой день узнали, что в то самое время, когда все это происходило в Гатчине, умирал Чайковский. Казалось, мы слышали его лебединую песнь. И Тот, Кто слушал ее так внимательно и так наслаждался ею, недолго пережил его. Мог ли кто из нас тогда это предчувствовать? В этот день Государь меня особенно поразил. Он слушал как-то особенно задумчиво и грустно, дивная гармония была Ему доступна, и весь Он был проникнут красотою этих звуков, весь отдался этому чувству, и ясно было, как сильно в Нем Самом сказалось художественное чутье.

Вообще, Он очень любил музыку, но без всяких предвзятых, партийных мыслей, без всякой претензии на музыкальность. Конечно, Он восторгался Глинкой и знал многие его романсы. Особенно любил Он: «В крови горит огонь желанья». Рубинштейна Он не переваривал как человека, Его коробило его самомнение, его самодовольство и самоуверенность. Раз даже Он передавал свой разговор с ним и ответы Рубинштейна, не замечавшего тонкой иронии Государя. К Балакиреву относился сочувственно и снисходительно к его невменяемости. Римского-Корсакова ценил не столько как композитора, а как знатока оркестровой части. Он многому восхищался у Вагнера и любил, когда его исполняли, но не терпел музыкальных завываний его поклонников, к тому же большею частию деланных — ради позы. Церковную музыку очень любил, ценил Бортнянского, но предпочитал Львова за его задушевность. Любимая его Херувимская была Львова. Он назначил ее петь в день Своей коронации. Любил Он очень известный в свое время романс дяди Бориса Сергеевича Шереметева — «Я вас любил», — и особенно нравилась Ему ritournelle[1] в конце. Легкая музыка Ему также нравилась, вальсы Штрауса, и вообще интересовался новинками, всегда знакомился со всеми новыми произведениями, и отзывы Его были осторожны, никогда не судил Он по первому впечатлению. Вижу Его на репетиции «Пиковой дамы» перед первым ее представлением. Опера эта Ему нравилась. Жаль, что кроме Него не было в ближайших к Нему лицах музыкального чутья. Этим объясняется бедность и однообразие обычного общества, составлявшего «кружок». Но центром этого кружка был, конечно, не Государь. Он не прочь был послушать и цыган, когда они были хороши. Помнится мне вечер во дворце Великого Князя Николая Николаевича, у Старшего Его Сына. Пели соединенные хоры цыган; общество было небольшое, но оживленное (Государь был тогда еще Цесаревичем). Почему-то нравилось Ему, когда пели:

Всему на свете мера,

Всему есть свой конец.

Да здравствует мадера,

Веселье всех сердец.

Зашла как-то речь о цыганах, и Владимир Шереметев расхвалил одну певицу, дочь цыганки княгини Голицыной, живущую в Москве. (Это было уже после воцарения.) Я подтвердил, что знаю ее и что у нее действительно хороший голос. Государь поручил мне пригласить ее в Гатчину, куда она и прибыла и пела в арсенале в небольшом кружке слушателей, между которыми была и Императрица. Многие удивлялись появлению цыганки, которая от волнения была бледна как смерть, пела в одиночестве и, конечно, хуже обыкновенного. Однако ею остались довольны, щедро наградили и потом мне же пришлось передать ей от Государя брошку. <...>