ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ" В НАШЕМ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15527/

Придворные балы были наказанием для Государя, но они имеют свое значение, в особенности большой бал Николаевской залы. Это предание, которое забывать не следует, и балы по-прежнему продолжались: Концертные, Эрмитажные, Аничковские... В свое время я записал один из таких балов и помещаю его сюда, быть может, и к месту. Это было 12 февраля 1887 года в Эрмитаже. Эрмитажный бал для меня всегда был лучшим из придворных балов. С ним связаны отдаленнейшие воспоминания 60-х годов, когда предполагалось в этом же здании устроить помещение покойному Цесаревичу и зала была устроена для Него. Первые балы сразу сделались любимейшими сезона; приятно, что это предание еще поддерживается. Государь был в уланском мундире, потому что в этот день был уланский праздник. Приглашенных было не слишком много. Новое освещение эдиссоновскими лампочками ослепительно и хорошо тем, что не греет. Зимний сад был очень красив, как и всегда, но я заметил нововведение: среди растений распевали канарейки. Жаль только, что клетки взяты прямо с рынка, совсем уже просты. На этом балу присутствует дипломатический корпус. <...>

Приглашенный однажды на бал в английское посольство, Государь предпочел остаться в Гатчине. Императрица поехала и вернулась очень поздно. На другой день я завтракал у Государя, и Он забавно подтрунивал над Нею, говоря, что наслаждался всю ночь на Гатчинском озере, где лучил рыбу, и вдвойне наслаждался при мысли, что без Него отплясывают в английском посольстве. Лучение рыбы острогой — одно из любимых удовольствий Государя. Рыба дремлет на поверхности, и вся задача — ударить ее острогой. Тлеющий на лодке огонек освещает воду. Ночная тишина и шепот на лодке способствуют настроению. Государь наслаждался этою тишиной и, как художник, понимал и чувствовал ее красоту. Понятно, что, сидя в лодке с острогою в руке, Он не завидовал тем, которые в поте лица трудились над затейливыми фигурами мазурки в доме английского посольства. Государь был в душе охотник и хороший стрелок. Еще будучи Цесаревичем, езжал Он не раз на псовую охоту. В числе лиц, пользовавшихся особым Его сочувствием, был стремянный Мазуров. На псовой охоте бывал я с Цесаревичем в имении старика С. Веймарна в Пустомерже. На Нем был красный кафтан, опушенный мерлушкой, серая казачья лошадь казалась удрученною под тяжестью седока. Своры у Него не было, но Он любил порыскать с гончими. Впоследствии Он исключительно придерживался ружейной охоты и часто отправлялся с князем Д. Б. Голицыным вдвоем на ток или на тягу. По возвращении они закусывали рано утром и вели задушевную беседу. Понятно, что и в этом отношении жизнь в Гатчине Он не мог променять на петербургскую.

Аничковские балы, которых бывало по нескольку в сезон, отличались немноголюдством и носили несколько домашний, семейный характер. Нетанцующих бывало немного, и для этих немногих время казалось несколько томительным. Государь показывался в начале, радушно принимал и уходил в Свой кабинет, где у Него была партия. Возвращался Он ко времени ужина. Когда котильон продолжался слишком долго, а Императрица не хотела кончать, Государь придумывал особое средство. Музыкантам приказано было удаляться поодиночке, оркестр все слабел, пока наконец не раздавалась последняя одинокая струна и та наконец умолкала. Все оглядывались в недоумении, бал прекращался сам собою. Иных Государь приглашал в Свой кабинет, чтобы покурить, впрочем, весьма немногих дам и кавалеров. За проникавшими в кабинет следили со вниманием, предаваясь праздным выводам и замечаниям, другим донельзя хотелось туда проникнуть. В пустых гостиных кое-где в углу образовывалась партия. Иные ходили из угла в угол, не находя покоя. Иные держались на виду у Императрицы и дорожили сидением неподалеку от Нее. Императрица неутомима. Вальсы, мазурки, котильоны с разнообразными фигурами чередовались без умолку. Изредка показывался Государь и, стоя в дверях, оглядывал танцующих и делал Свои замечания, но Он долго не выдерживал. В саду Аничковского дворца устроены были ледяные горы и каток, то же и в Гатчине. Сюда собирались Его Дети с приглашенными товарищами, и Государь охотно с ними возился и играл. Он принимал участие, когда играли в снежки, и вообще любил подзадорить молодежь. Ходить Ему было необходимо, почему значительно был увеличен Аничковский сад. В театр езжал часто, и Государь следил за всеми новинками. Любил особенно русскую сцену и следил за нею. <...>

Я помню завтрак в Гатчине, на котором был Великий Князь Константин Константинович. Он был дежурным флигель-адъютантом и провел сутки в Гатчине. Перед тем только что вышло его произведение «Факир», в котором воспевается человек, служащий идее, уже устарелой и всеми забытой. Но он все еще верит в нее и стоит непоколебимо с протянутой рукой в ожидании прилета птиц, но ждет их напрасно. Но он не изменяет себе и таковым умирает. На этом стихотворении было обозначено «Гатчина», такого-то числа. Говорили о поэтах. Чуть ли не тогда Государь высказал особенное сочувствие новому стихотворению А. Майкова «Грозный». Сам Государь перешел на стихи В[еликого] К[нязя] Константина и заговорил о них. Он похвалил автора и добавил: «А Ты написал это в Гатчине?». Я невольно взглянул на Него, когда Он это сказал, и что-то неуловимое промелькнуло в Его выражении. — «Да, в Гатчине, — ответил Константин Константинович, — у Меня было много свободного времени». <...>

Вообще Государь был очень чуток. Интересуясь всегда историческими чтениями и получая «Русский архив», «Русскую старину» и др., он далеко не одобрял редакторов, Бартенева и Семевского, часто грешивших против приличия и порядочности. Бартенева Он принимал и готов был сочувствовать его деятельности, но бестактными выходками своими он окончательно охладил Его. Печатанием неудобных документов с неприличными примечаниями своими он подорвал к себе доверие, и на обоих Государь стал смотреть как на торгашей, у которых единственный стимул — материальные выгоды. Его глубоко возмутило печатание записок Зотова, Его коробили примечания к сборнику Ровинского и все подобные выходки Бартенева и Семевского, их двойная игра перед властями, перед публикой, считаясь с известными течениями и заигрывая с ними. <...>

Я помню один знаменательный завтрак. Он был настроен к откровенному разговору. «Как труден выбор людей!» — говорил Он, словно недоумевая, где они, но немного погодя добавил: «Но есть люди», — и в раздумье, как бы разговаривая с Самим Собою, добавил: «Они найдутся». Следя за литературой и читая ежедневно вслух Императрице, Он не пропускал новых писателей. Семья Достоевского может засвидетельствовать о Его попечении. Он придавал большое значение Достоевскому. Конечно, восхищался Он Л. Толстым до его поступления в философы. Он сильно сожалел о нем сначала, почитая его увлекающимся человеком, но всегда искренним и пламенным. Время показало Ему настоящего Толстого, и Он разобрал его с свойственным Ему тонким психологическим чутьем. Живо помню то время, когда агентура Л. Н. Толстого действовала в его пользу путями придворными, весьма искусными. У него была своя особая стратегия, и он ловко ею пользовался; сложные нити его сплетались одним концом при дворе, а другим в преисподней. Одно время Государь не уклонился от опыта. Он воспользовался напором женских влияний, добивавшихся от Него приема, если не самого Толстого, то его жены. Неохотно, но Он согласился ее принять. Достигнуто это было стараниями графини А. А. Толстой и Е. Г. Шереметевой (Строгановой). Последняя на этом разыграла свою роль. Государь словно поддался и принял жену Толстого. Разговор состоялся, что и требовалось доказать. Всему этому придана была подобающая огласка. Она оттенялась, смотря по тому, где и что было нужно, и служила опять-таки Толстому орудием двойным. Но не таков был Александр III, чтобы дать Себя отуманить и обойти. С того дня, когда Толстой расписался во лжи, когда трусливая натура его (уже достаточно проявившаяся в Севастополе) пробиралась наружу, когда двойственность и мнимая его искренность стали очевидны, когда ко всему тому неожиданно подошел Государь так близко, Он остановил-ся. «Меня обманули», — сказал Он, а кто знал Александра III, тот понимал, что обозначали такие слова, когда «Он» их высказывал.

По поводу продажи Остафьевского архива у меня был знаменательный разговор с Государем. Он выразился с удивлением и неодобрительно о решении Петра Вяземского и расспрашивал у меня о подробностях, зная, что я сам готов был купить архив как семейное достояние. При этом Государь выразил желание в случае состоявшейся покупки перепродать этот архив мне, зная, насколько я им дорожу. Такой оборот дела был для меня столь же неожидан, сколько и дорог. Государь соглашался покупать с тем, чтобы за ту же цену уступить его мне! Это прием небывалый и опять-таки характеризующий Государя. <...>

Царствование Александра III было временем расцвета трех крупных сил, воплощавших в себе целый мир идей и представлений, магически действующих силою неотразимого влияния. Я без опасения выдвигаю их одновременно. Одною из них был граф Л. Н. Толстой, другою — о[тец] Иоанн Кронштадтский, третьею — Александр III! Когда-нибудь тщательный психологический разбор этих трех личностей явится неизбежным для истории известной эпохи. Три силы эти несомненны, на каждой из них отразились те дары благодати, которые даются в удел избранным. И если, допустив невозможное, эти три силы соединились во имя общего блага человечества, они проявили бы небывалое мировое явление. И если бы в основе стремлений их лежала искренность и единственно желание добра, то эти силы не могли бы оставаться чуждыми друг другу. Они настолько должны были бы интересовать друг друга, что сближение их было бы естественным, хотя бы ради выяснения друг перед другом того обаяния, которым каждая из них в отдельности пользовалась. Проникнуть в тайну этого обаяния — вопрос настолько глубокий и важный, что отчуждение (временное) этих сил становится явлением сразу не объяснимым. Все это было бы справедливо, если бы в основе деятельности, проявляющей эту силу, была любовь, было бы смирение, была бы правда. Смирение и любовь. Но разве на них основана проповедь Толстого? Смирение и любовь, казалось бы, должна служить основой проповеди [отца] Иоанна, ведь не свое учение он преподает нам, а Того, кто был Высшим олицетворением Любви, Смирения и Правды. Быть может, в душе своей он и стремится к этому идеалу, но он же заявляет, что «вещания» его идут «во всю землю» и что «глаголы» его «проникают в концы вселенныя», чего никогда не говорили Апостолы. Это ли смирение? Я видел о[тца] Иоанна в великие минуты перед таинством смерти. Я не чувствовал любви его. В деятельности Толстого, как и в деятельности о[тца] Иоанна, замешалось что-то постороннее, все равно, заключается ли это постороннее в них самих или является ли оно навеянным извне. И это постороннее, являющееся придачею к ним, имеет значение тины над чистым источником. Как бы ни казалось странным сближение и сопоставление тех двух лиц, оно выражается одинаково в них известными приемами, известною игрою, известною сценической обстановкой.

Все это отпадает перед третьей силой, перед силой Александра III, силой правды и чистоты. Здесь слова не громкие, здесь деяния, не поражающие блеском и глубиною замысла. Здесь одна только правда не делающего различия между словами и действиями. Здесь высокий и смиренный ум, горячее великодушное сердце, здесь душа, недоступная бренной человеческой славе, здесь тихий обычай и твердый закал на крепкой и незыблемой христианской основе. Когда перед смертью Александра III явился о[тец] Иоанн в качестве исполнителя «Миссии», могли подумать, что нужна была нравственная поддержка умирающему; но когда они встретились лицом к лицу, тогда о[тец] Иоанн понял свое недомыслие. Я видел его выходящим от Царя, он был подавлен неожиданным величием праведника и, казалось, сам почерпнул в нем назидание. <...>