ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ" В НАШЕМ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15527/

В течение последней зимы 1893-1894 гг. здоровье Государя, несомненно, пошатнулось. Он показывался на приемах и на балах, и все замечали необыкновенный, странный, восковой цвет Его лица. Страдая бессонницами, во время припадка инфлуенцы, Он всех напугал. То вскакивал Он на кровати, задыхаясь, и страшно было на Него смотреть. Приезд Захарьина временно успокоил. Он явился со своими причудами и продолжал блажить. Но с Государем эта блажь не удавалась. На Государя находила сонливость, какое-то постоянное утомление. Последняя поездка в шхеры была безотрадна. Временами на Него находила какая-то небывалая забывчивость, временами апатия. Во всяком случае, тревожных признаков было довольно, чтобы обратить внимание на Его состояние. Правду сказал кто-то, что Государя «прозевали». Конечно, такая болезнь не излечивается, но если бы все захвачено было раньше, быть может, и борьба была [бы] иная. <...> <...> Ныне охотно говорят, что при Александре III нельзя было дождаться желанного внутреннего обновления. А мы думаем, что именно при Нем-то оно и могло осуществиться органически, традиционно, сознательно и внушительно, конечно, не путем вынужденным и малодушным, сдачею в бою и путем в то же время лицемерно признаваемым непогрешимым, а путем историческим, единственно потребным для укрепления «новизны», при условии лишь того, чтобы в вводимых новизнах нам «старина» наша бы слышалась. И, конечно, всякая реформа Александра III как бы пропитана этою идеею, которою Он жил, ревниво и чутко оберегая государственный Свой корабль от всяческих поползновений и подходов, откуда бы они ни шли. Могу засвидетельствовать, что мы стояли именно на пути этого мирного обновления. Умирающий Александр III еще давал указание на направление дел по вопросам нашей дальневосточной политики. <...>

Не можем мы не признать, что внутреннее обновление при Александре III утвердило бы нас на твердом камне. Он преисполнен был этою мыслью, но смерть уже наложила свою печать на это могучее, сильное тело, на эту светлую, чистую, благородную и честную голову. <...>

20 октября 1894 года. Около девяти часов утра Д. Б. Голицын согласно уговору прислал мне записку, в которой говорил, что совсем плохо. Поехал тотчас в Ливадию, погода холодная, ветер так и рвет. Это первый такой день. С трепетом глядел я по направлению к Ливадии. Вижу — флаг все еще на своем месте и не спущен до половины. Следовательно, еще жив. Приезжаю и прямо в комнату Черевина. Там обычное сборище. Говорят, всю ночь не спал ни минуты, силы, деятельность сердца слабеют, ждут конца. Чувствую, как что-то ударило в голову. Перешел в другую комнату, но сидел немного, пока не пришел в себя, и пошел во дворец, где Государь. Вхожу с подъезда в первую комнату внизу, направо. Там сидят в глубоком молчании Воронцов, Рихтер, Победоносцев, Барятинский, Олсуфьев. В соседней угловой комнате с балконом и видом на море какой-то беспорядок, не прибрано. Дальше маленькая комната — дежурная врачей. Мы то сидели в одной комнате, то переходили в другую и третью. Места не найдешь, так тяжело. Так прошло более часу в мучительном ожидании. Бенкендорф заходил на минуту, прислуга что-то суетилась, что-то вносили. Доктор Попов сидел в дежурной. Лицо его, как и все время, ничего не выражало. Это ассистент Захарьина. Кто-то пришел сказать (чуть ли не Гирш), что такое состояние, в котором Государь, может продлиться долго, сутки, быть может. Мало-помалу начали расходиться, в комнате остались только Победоносцев и я. Вдруг взошел Великий Князь Владимир Александрович, весь взволнованный. Он быстро дал мне руку и подошел к Победоносцеву, я к ним приблизился. Владимир Александрович говорил, что Государь в полном сознании и ясно понимает свое положение, умирает чудно. «Опрятная жизнь и опрятная смерть», — добавил Он. «Я такую вижу вторую смерть, Моя бабушка так умирала». Победоносцев спросил: «Какая бабушка?». — «Александра Феодоровна. Сегодня как раз день ее кончины 20 октября». Мы узнали, что Государь утром в третий раз причастился по собственному желанию. Громко, ясно прочел Сам всю молитву «Верую Господи и Исповедаю». Причащал Янышев, но утром был у него и о[тец] Иоанн.

Мы пошли в Большой дворец, куда начали все собираться. <...> Быстро входит Великий Князь Николай Михайлович, весь взволнованный, в слезах. Говорит: умирает удивительно, «как Патриарх» — добавил он (по-французски). <...> Прошло несколько минут, входит Бенкендорф и говорит: «Il est mort»[1].

В глазах помутилось, и я пошел наверх. Пошли Рихтер, Победоносцев, Барятинский, Олсуфьев. Поднялись по лестнице. Дверь с верхней площадки лестницы в приемную была закрыта. Прислуга стояла у дверей и плакала. Мы остановились на верхних ступенях лестницы, стояли, как казалось нам, мучительно долго, дверь все не отворялась. Мало-помалу стали собираться, и вся лестница по всем ступеням донизу переполнилась свитой. <...> Но вот отворилась дверь, поспешно вышел Янышев и спустился по лестнице. За ним через некоторое время Воронцов, и опять дверь перед нами затворилась. Мне казалось, что прошла вечность. Янышев вернулся, что-то он держал в руках завернутое, вернулся и Воронцов с бумагою в синей папке. В дверях показалась В[еликая] К[нягиня] Ксения Александровна, скрылась, затворив двери, и опять молчание. Становилось жутко. Но вот дверь отворилась настежь, и мы взошли. Это была та комната, в которой принимала меня Императрица тому несколько дней, маленькая, в одно окно. Из нее дверь была открыта в соседнюю комнату, вправо, в спальню.

В мыслях промелькнуло: что я увижу? Но увидал то, чего, конечно же, помыслить не мог... Увидел и остолбенел. Спиною к открытым дверям в креслах сидел Государь. Голова Его слегка наклонилась влево, и другая голова, наклоненная вправо, касалась Его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяния. То была Императрица. У меня промелькнуло: они оба живы или они оба умерли? Священник медленно и отчетливо читал Евангелие. Мгновенно все вокруг меня зарыдало, и никто не трогался с места. Такого потрясающего величия сразу не выдержать! Не помню, кто и когда, но мы перешли порог. Передо мною Рихтер, он стал на колени, я за ним. Мы уже были в спальне у самого кресла. Передо мною голова Государя, маленькая, худая, и вижу эти две головы, словно одно целое. Кровать стояла вправо, в углу за перегородкой, на ней сидели две женщины и плакали. В одной узнал я невесту. Рихтер на коленях стоял уже у правой руки Государя, спокойно опущенной на правое колено, он поцеловал эту руку, полную, как всегда, и белую. Я вижу ее, я целую эту руку, но не поднял глаз на Государя. Меня остановило чувство, что встречу взгляд Императрицы, что не достоин я взглянуть на лицо Праведника, и я поклонился до земли... Кто видел это лицо, те говорят, что оно было чудно, точно он спал, выражение кроткое, детское. Да, именно детское. Да Он и был чист, как ребенок, а по непреложному обещанию Спасителя — «таковых бо есть царствие небесное»... <...>