Так назвал свой написанный в дороге стихотворный цикл молодой талантливый поэт Георгий Маслов, бывший среди тех, кто зимой 1919 года ехал от оставленной Белой столицы на восток, подальше от большевиков.

О, ты ли,

Соловей Цитеры,
Такие звуки
На собственной могиле
В меняющиеся размеры
Куешь, ломая руки?
Давно ли
Рубины зорь в спокойном небе
Искали все мы?
Теперь твой жребий –
Быть криком боли
Для тех, кто немы

Это действительно был путь во мраке в полную неизвестность - Великий сибирский ледяной поход, ставший величайшей трагедией Белого движения. И на этом пути - потери в разы больше, чем при любых боевых действиях, тысячи безвинных жертв…

Фатальной стала необходимость использовать для отступления магистраль, которой белые фактически не могли распоряжаться.  Из воспоминаний генерала Сахарова видно, что  регулировкой движения от Омска до Владивостока занимался некий  железнодорожный комитет, образованный из представителей всех «союзных» держав. Главная роль в нем принадлежала американским и английским инженерам. Соответственно, очень часто «русские интересы, даже интересы фронта приносились в жертву различным интернациональным целям».

Воспользовавшись ситуацией, бывшие военнопленные, составившие теперь «союзные» полки -  чехословацкие, польские, румынские и итальянские, захватили в свои руки огромное количество подвижного состава. Только за тремя чешскими дивизиями числилось свыше двадцати тысяч вагонов.

 Сибирская магистраль тянется на тысячи верст, проходит глухою тайгой или беспредельными степями. Разумеется, большевики организовали планомерную кампанию нападений на железную дорогу. «Но отвлекать наши русские войска на службу обороны Сибирской магистрали было нельзя, и без того боевой фронт задыхался в неустанной борьбе из-за недостатка подкреплений с тылу. Поэтому пришлось прибегнуть к милости интервентов, которые в своем междусоюзническом комитете (или совдепе, как его называли даже некоторые английские офицеры) решили разделить железную дорогу на участки и поручить охране иностранных войск. От Владивостока до Читы — японцы, около Байкальского озера, — небольшой участок, — американцы, далее немного — румыны, центр Иркутск-Омск-Томск — чехи, Алтайская железная дорога — 5-я польская дивизия.

Почти все иностранцы, взявшие на себя охрану Сибирской железной дороги смотрели на это, как на величайшее одолжение, как на благодеяние, которое они делают бедным русским; они исполняли только приказы своего «междусоюзнического комитета», не считались совершенно с русской властью и железнодорожной администрацией».

Это обстоятельство оказалось роковым – и для ведения боевых действий, и для попытки эвакуации...

После краха Белой столицы армия была полностью деморализована. Один из генералов характеризовал свои части к тому времени как «только вооружённое скопище людей». Казалось, рухнуло все и надеяться не на что. В этот страшный час  Вер­ховный Правитель прислал телеграфный приказ о назначении главнокомандующим прославленного генерала Владимира Каппеля. Человеку, которому в армии безоговорочно доверяли все,  предстояло спасать то, что можно еще спасти, в условиях жуткого хаоса.. И заплатить за это собственной жизнью.

Хронистом этих трагических событий стал ближайший соратник Каппеля полковник Василий Вырыпаев.

 «После Омской катастрофы, в лютый сибирский мороз, плохо оде­тые бойцы совсем потеряли дух, веру в свою стойкость. Усевшись в наскоро добытые повозки и сани, ехали на восток люди с винтовками и пулеметами. Артиллерия, вследствие выпавшего глубокого снега, была не в состоянии ежедневно делать по 50 — 60 верст. Часть орудий, из-за выбившихся из сил коней, пришлось бросить, часть удалось пристро­ить на полозья, а часть, разобранными, просто укладывались в сани и везлись простым грузом».

Туда же, на восток сплошной лентой тянулись бесчисленные эшелоны.

«Справа и слева от железной дороги бесконечными вереницами, иногда в несколько рядов, по сугробам, ов­рагам и ухабам тащились разнообразные повозки. В окно вагона я насчи­тывал в день более сотни выбившихся из сил лошадей, стоявших или лежавших вдоль дороги. Из-за недостатка воды или топлива на запасных путях станций и полустанков стояли беспомощно сотнями эшелоны, ожидая своей горькой участи. Могущие передвигаться люди бросали свои вагоны и шли пешком дальше, лишь бы уйти от красного ада».

А враг не дремал. Окрыленные успехом большевики организованными банда­ми нападали на беззащитные обозы. Люди гибли от стужи, умирали от тифа... На стан­ции Татарская Вырыпаев видел несколько платформ, высоко нагруженных мерт­вецами, издали походившими на какие-то коряги».

В армии царили  разброд и шатание. Многим офицерам не было дела ни до чего, кроме собственного спасения.

«Где-то в районе станции Татарская к вагону генерала Каппеля, подошел автомобиль. Из него энергичным шагом вышел командующий 2-й ар­мией генерал Войцеховский. Войдя в вагон, после краткого приветствия он доложил генералу Каппелю: «Два часа назад я застрелил генерала Гривина, командующего Северной группой».

«При каких обстоятельствах?» — спросил Каппель. «Согласно моей диспозиции, — ответил Войцеховский, — Северная группа, входящая в состав 2-й армии, сегодня должна была занимать ряд назначенных деревень. Еду туда — там никого нет, обратно — никого нет. Наконец, через 10—15 верст догоняю арьергард Северной группы. Спрашиваю: «Почему отходите?» — «По приказанию генерала Гривина, хотя с про­тивником связь была утеряна». Добираюсь до штаба Северной группы, спрашиваю генерала Гривина, получена ли моя вчерашняя диспозиция. Гривин отвечает: «Да, получена!» — «Почему же отходите?» — «Что­бы сохранить кадры!» Я объяснил генералу Гривину, что своим отхо­дом он оголил фланг наших войск и что красные могут зайти им в тыл. Далее я предложил генералу Гривину сейчас же написать приказ войс­кам Северной группы занять общую линию, то есть вернуться назад. «Такой приказ я не буду выполнять!» — заявил Гривин и схватился за эфес своей шашки. Я повторил приказание. Он вторично отказался его исполнить. После этого я выстрелил в генерала несколько раз. Он по­валился мертвым».

— Очень прискорбный факт, но иначе вы и не могли поступить, — сказал Каппель.»

Творились совершенно невообразимые вещи:

«Отыскали салон-вагон, занятый генералом Пепеляевым. Каппель вошел туда один. Там он встретил министра Пепеляева, поздоровав­шись с которым просил его информировать о положении дел и за­дал ему вопрос: «По чьему приказу арестован главнокомандующий фронтом?» Министр Пепеляев довольно возбужденно начал объяснять Каппелю: «Вся Сибирь возмущена этим вопиющим преступлени­ем, как сдача в таком виде Омска, кошмарная эвакуация и все ужасы, творящиеся на линии железной дороги повсюду. Чтобы успоко­ить общественное мнение, мы решили арестовать виновника и увез­ти его в Томск (там стоял штаб 1-й Сибирской армии) для преда­ния суду».

Генерал Каппель, взволнованный, не дал ему закончить и резко пре­рвал его:

— Вы, подчиненные, арестовали своего главнокомандующего? Вы даете пример войскам, и они завтра же могут арестовать и вас. У нас есть Верховный Правитель, и генерала Сахарова можно арестовать толь­ко по его приказу!»

Каппель оказался прав - генерал Пепеляев не доехал до своего штаба в Томске.  1-я армия взбунтовалась,так что генералу на середине дороги пришлось покинуть свой салон-вагон и с небольшой группой приближенных идти на вос­ток, включившись в общую отходящую ленту.

Поезд Каппеля шел вслед за эшелоном Верховного правителя, но встретиться им удалось только на станции Судженка.

«Кажется, 3 декабря, в сильнейший мороз, рано утром, в сиреневом от мороза тумане прибыли мы на станцию Судженка, и наши два ва­гона остановились недалеко от здания станции. Была какая-то напря­женная тишина. На запасных путях стояли четыре-пять эшелонов. Мы вышли из вагона и первого встречного спросили, где эшелон Верхов­ного Правителя. Через несколько путей мы направились к крайнему эшелону, около которого (плохо было видно из-за тумана) три-четыре офицера, видимо, совершали утреннюю прогулку. Когда мы стали под­ходить, то из этой группы услышали вопрос (потом оказалось, что это был Верховный Правитель): «Скажите, а когда прибудет генерал Кап­пель?» Мы быстро подошли к этой группе, и Каппель, идя впереди и узнав адмирала Колчака, взял под козырек: «Разрешите явиться, я — генерал Каппель!»

Удивленный Верховный Правитель, быстро подойдя к Каппелю, пожал ему руку и спросил: «А где же ваш конвой?» Каппель ответил, что он считает лишним в тылу своих войск иметь конвой и тем загро­мождать и без того забитую линию железной дороги».

Встреча получилось очень символичной. Ведь в тумане была не только станция – вся дальнейшая будущность и никто не мог сказать, чем завершится этот путь.

«У Верховного Правителя Каппель пробыл около 3 часов. И когда Каппель выходил от него, Колчак вышел проводить его. Пожимая обе­ими руками руку Каппеля, адмирал сказал: «Только на вас, Владимир Оскарович, вся надежда».

Во время разговора Верховный Правитель предложил Каппелю взять несколько ящиков золота.. Однако Каппель от этого уклонился, сказав, что золото его свяжет, и дал совет Колчаку ближе держаться к своим войскам, чтобы армия чувствовала его присутствие. Адмирал ответил, что дорога и он лично охраняются союзниками, у которых достаточно для этого сил, так что он об этом не беспокоится». Будучи человеком благородным, Александр Васильевич и предположить не мог, что «союзники» без колебаний решатся на предательство.

На каждой станции – одна и та же картина: «все пути за­биты самыми разнообразными эшелонами до предела». Каждая, несмотря на мороз, «походила на большой муравейник в летнее время. Масса людей сновала туда и сюда через ва­гонные площадки или прямо под вагонами».  

В Ачинске в самом центре стоявших эшело­нов, стояли два вагона с черным порохом для камчатских охотников. Некий  капитан Зубов по каким-то соображениям устроил «товарообмен» оружия (винтовок и револьверов) на черный порох. Порох пересыпали  в мешки, он просыпался на снег, «образуя чер­ную дорогу, об опасности которой не задумывались участники обмена». И случилась катастрофа:

«Я шифровал телеграмму на небольшом столике близ окна. К главнокомандующему (генералу Каппелю) приходили с очеред­ными докладами начальники воинских частей и чины штаба. Был обыч­ный для того времени рабочий день штаба. Но в 12 часов дня или немного позднее я услышал короткий гул, а затем один за другим два оглушительных громовых раската, отчего толстые стекла окон салон-вагона, разбитые на осколки, влетели внутрь вместе с рамами. Нахо­дясь близко от окна, я силой влетевшего от взрыва воздуха буквально втиснулся лицом в стол, получив удары по голове от разбитых стекол. Первое, что я услышал сквозь грохот и лязг летевших во все стороны тяжелых вещей, был довольно спокойный голос Каппеля: «Вася, ты жив? Дай мою винтовку!»

Пока мы вышли и спустились с высо­ких подножек вагона на снег, прошло некоторое время. Но мы видели, как сверху с большой высоты летели издававшие странный вой тяже­лые двери теплушек и обломки вагонов.

Нам пришлось плотно прижаться к вагонам нашего поезда, чтобы не быть раздавленными валившимися сверху тяжелыми частями взор­ванных вагонов. Двери товарных вагонов, падавшие с молниеносной быстротой углом, на наших глазах взрыхляли промерзшую землю на аршин и больше глубины. Жар от ревущего пламени, устремлявшегося на несколько саженей к небу, заставил нас вернуться к задней части нашего эшелона и обернуться туда, где справа и слева были нагромож­дены в несколько рядов горящие вагоны (теплушки), набитые корчив­шимися от огня еще живыми людьми — ранеными и тифозными. От горящей груды вагонов загорелись и другие уцелевшие от взрыва ваго­ны, наполненные больными, ранеными и просто беженцами, оглушен­ными взрывом».

Конвой штаба фронта, состоявший из 70 человек, почти целиком погиб, находясь в вагонах близко от взрыва. А общее количество жертв преступной недальновидности отдельно взятого офицера не поддавалось никакому подсчету.

Разбираться с последствиями катастрофы пришлось опять же Каппелю – он  дал распоряжение железнодорожникам отцепить уцелевшие вагоны и отвести их в сторону.

Беда не приходит одна - отовсюду с линии железной дороги стали поступать жалобы на бесчинства чехов. Они забирали не принадлежавшее им топливо, запрещали русским брать воду на станциях, отбирали  эшелоны и исправные парово­зы. Наконец, со станции Нижнеудинск генерал Каппель получил известие, что чехи силой забрали два паровоза из эшело­на Верховного Правителя. Александр Васильевич отдельной телеграммой просил Каппеля повлиять на чехов, чтобы они прекратили подобное само­управство.

Но что мог сделать генерал, у которого не было свободных воинских частей? Владимир Оскарович поступил как истинный рыцарь – он послал Сыровому следующее письмо:

«Сейчас мною получено извещение, что вашим распо­ряжением об остановке движения всех русских эшелонов задержан на станции Красноярск поезд Верховного Правителя и Верховного Главно­командующего всех русских армий, с попыткой отобрать силой паровоз, причем у одного из его составов даже арестован начальник эшелона. Вер­ховному Правителю и Верховному Главнокомандующему нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей русской армии. Ваше распоряжение о непропуске русских эшелонов есть ничто иное, как игнорирование интересов русской армии, в силу чего она уже потеряла 120 составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и деть­ми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская армия хотя и пе­реживает в настоящее время тяжкие испытания боевых неудач, но в ее рядах много честных, благородных офицеров и солдат, никогда не посту­павшихся своею совестью, стоя не раз перед лицом смерти от больше­вистских пыток. Эти люди заслуживают общего уважения, и такую ар­мию и ее представителя оскорблять нельзя. Я, как Главнокомандующий армиями Восточного фронта, требую от вас немедленного извинения перед Верховным Правителем и армией за нанесенное вами оскорбле­ние и немедленного пропуска эшелонов Верховного Правителя и Пред­седателя Совета Министров по назначению, а также отмены распоряже­ния об остановке русских эшелонов. Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский народ и его армии в новое испытание, но если вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, ува­жая друг друга, дрались в одних рядах во имя общей цели, решились нанести оскорбление русской армии и ее Верховному Главнокомандую­щему, то я, как Главнокомандующий Русской армии, в защиту ее чес­ти и достоинства, требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. № 333. Главнокомандующий армиями Восточного фронта, генерального Штаба генерал-лейтенант Каппель».

Но на эту телеграмму ответа не было. Бесчинства чехов продолжались

Части Каппеля подошли к Красноярску, но атака города, который уже успели захватить красные, не имела успеха и Красноярск пришлось обходить…

В тайге оставлен броневик.
Погибло 25 орудий.
И голос переходит в крик:
«Спасение нам только в чуде!»
Безжалостные небеса
Замкнули круг безлюдной шири.
Нет, если будут чудеса,
То не в Сибири.

А вот как описывает Исход из Омска на восток  представительница мирного населения Стефания Витольдова – молодая женщина, которой на момент роковых событий было чуть больше 20 лет.   14 ноября она покинула  родной город вместе с мужем, друзьями и родственниками.

«Рано утром почувствовали мы, как наша теплушка дви­нулась с места, застучали колеса. «Мы едем!» — в один голос крикнули мы, как будто среди нас были такие, которые не верили, что мы дей­ствительно поехали. Но коротка была наша радость, поезд прошел толь­ко 8 верст и остановился. Целые ленты по­ездов стояли перед нами. Уныло потянулись часы, сон отлетел, а в душу закралось беспокойство. Жадно выслушивались все сведения, приноси­мые нам прибегавшими из города жителями и солдатами. Каждый был напуган взрывом моста, выстрелами в городе и рассказывал ужасы».

Ночью глазам бегущих от войны предстало действительно апокалиптическое зрелище

 «Омск горит», — услышали мы голос вошедшего в вагон. Мы начали поспешно одеваться и выходить, чтобы убедиться в правоте его слов. Нашим глазам представилось ужасное и в то же время красивое зрелище. Ночь была тихая, светлое ясное небо, миллиарды звезд, ми­гавшие где-то в глубине небесного свода, а на западе все небо было красное и краснота эта была неровная. Местами красные, как кровь, языки, трепеща, простирались в небо, а местами темные полосы дыма с темно-алыми отблесками пламени смешивались и тоже неслись даль­ше, дальше от этой грешной земли.

«Небо краснеет от пролитой на земле крови», — подумала я, всмат­риваясь в это окровавленное небо и стараясь уловить, что говорилось вокруг нас. «Большевики стреляли по всему городу, а теперь подожгли его со всех сторон», — говорил какой-то солдат. «А ты откуда знаешь так подробно?» — «А я в последний момент убежал». Я слушала и думала о всех тех, кого оставила в Омске».

Дальний пожар наблюдали с крыш вагонов.

«Слышны были глухие выстрелы, повторявши­еся все чаще и чаще. Кто-то крикнул, что, может быть, пороховые погреба загорелись в Омске. Все ухватились за эту мысль, и казалось нам, что вместо Омска найдем руины, обгоревшие одинокие трубы, свидетельствующие о том, что здесь жили люди, которых ужасная смерть неожиданно вырвала из среды живых».

Дорога оказалась воистину бесконечной. Ведь поезд останавливался не только на станциях, иногда он подолгу стоял в поле.  «Носили снег и варили чай. День начинался с раннего чая, который должен быть сварен ночным дежурным вагона. Обязанности такого дежурного сводились к тому, что он всю ночь поддерживал огонь в железной печке и не пускал никого в вагон. Я любила дежурить, так как только тогда было просторно в вагоне».

Невольные странники пытались обустроить какой ни на есть быт:

«Женщины зани­мались домашним хозяйством, то есть пекли булки в железной печке, стирали, починяли белье, варили, жарили, а мужчины рубили дрова, носили воду; если же поблизости не было воды, а надо было для паро­воза, то носили снег мешками и сыпали в тендер. Это была мучитель­ная работа: много, много мешков со снегом уходило в эту черную про­пасть. Когда же снег стаивал, оказалось, что где-то на дне тендера лишь немного воды.

Вечером часто приходил комендант эшелона и, стуча в дверь кулаком, кричал: «Взять оружие! Лечь в цепь на насыпь и быть начеку». Мужчи­ны одевались и выходили. С нами оставался только один. Я сидела в своем уголке и смотрела в окно, в снежную даль. А ночь молчала, слышно было только, как ветер несет снег».

Многим  казалось, что финал может быть только один:

Тянутся лентой деревья,
Морем уходят снега.
Грустные наши кочевья
Кончат винтовки врага,
Или сыпные бациллы,
Или надтреснутый лед
Вьюга зароет могилы
И панихиды споет.
Будет напев ее нежен,
Мягкой – сугробная грудь.
Слишком уж был безнадежен
Тысячеверстный наш путь.
Где поспокойней и глуше,
Где не услышишь копыт, —
Наши усталые души,
Сладостный сон осенит

На станциях на дрова пускали шпалы и заборы. И не только - «по приказанию нашего коменданта поезда, был разобран громадный цейхгауз и все в один миг было сложено на кры­ши вагонов и тендера. Делались запасы, так как предполагали стоять снова в поле, где топлива нет. На месте цейхгауза стояли только четы­ре столба. Так разрушалось в пять минут все то, что создавалось неде­лями, месяцами».

За целый месяц поезд, выехавший из Омска даже не доехал до Новониколаевска (нынешнего Новосибирска). Ведь он больше стоял, чем ехал.

«Тянутся унылые часы, сыпятся мешки со снегом в тендер, жгутся трехдюймовые доски, тают наши запасы, а с ними тает и надежда на спасение. Вечером слушаем пение помощника Малиневского, разгова­риваем, пробуем даже шутить, а мысли надоедливые стучатся в мозг, «уехать бы дальше, не сидеть в этих тесных теплушках», а напряжен­ный слух, вместо пения, старается уловить все звуки за этими дощаты­ми стенами теплушки. «Не едет ли кто? Не стреляют ли?»

Воистину, нет ничего хуже томительного ожидания неизвестного. Со всех сторон доходят тревожные вести: «Слышим, что большеви­ки в 30 верстах от нас, то слышим, что они пришли из Колывани, пе­ререзая железнодорожный путь, захватывая таким образом в плен целые эшелоны. Что было с этими несчастными пленными, известно только им и их палачам».

Однажды  рядом с  эшелоном остановился санитарный поезд.

«Через не­сколько минут послышался несмелый стук в двери нашей теплушки. «Войдите», — ответил муж, стоявший около дверей. Никто не отозвал­ся, а стук повторился, едва слышный, нерешительный. Мы открыли дверь и увидели вместо человека скелет в солдатской зеленой шинели. Из рукава выглядывала исхудалая рука, которая поднялась было внутрь вагона, но потом тяжело опустилась на пол теплушки, и мы услышали едва слышный шепот: «Хлеба, дайте хлеба». И скелет снова закачался, как бы от сильного ветра. А на бледном молодом лице выразилась мука. «Умираем мы все, уже третий день ничего не ели». Ляля подала ему кусок хлеба и мяса, а он шатающейся походкой направился к своему поезду.

Около поезда не ходили, а ползали солдаты, исхудавшие от тифа и голода. Их распаленный мозг не отдавал отчета в том, что они де­лали. Ползали, ели снег, просили есть и, когда получали хлеб от пас­сажиров нашего поезда, жадно ели и, почти не жуя, проглатывали. . И это колчаковская армия, о которой до сих пор писали, что она «планомерно отступает». Отступает в мир иной — «потусторонний», а от большевиков бежит, пока хватает сил. Она умирает не на поле брани со штыком в руке, а от грязи, тифа и го­лода хворает, мучается, а потом тела ее бойцов бросают в большую яму, едва прикрытую снегом».

Тем, кто не жалел себя в бою за правое дело, досталась участь, хуже которой и вообразить  невозможно...

  Сотни эшелонов стоят в степи, а  боль­шевики всего в 30 верстах... «Поезда стоят в два ряда; из каждого паровоза клубится дым, а около вагонов люди озабоченные, нервные. С каждой стороны железнодорожного пути двигаются обозы. Городские, сытые лошади и худые, загнанные. Мужчины, женщины, дети сидят на своих узлах, чемоданах, на бочонках с маслом. Я стою около дороги и наблюдаю эту необычай­ную картину. Вот едет старик с громадной седой бородой, держит на коленях внука, мальчика лет девяти; на носу дрожат очки, готовые каждую минуту свалиться. Дед ни на что не обращает внимания. Его глаза впились в листок газеты, и он с нетерпением читает те строки, которые часто несут нам желанную надежду. Какое впечатление вынес он от чтения, не знаю. Проехал этот старичок мимо.

Едет баба с детьми. Вожжи держит дрожащими, замерзшими ру­чонками мальчик лет 12, тесно прижавшись к продрогшей сестренке, лет 9 —10. А баба, повязанная громадным платком, обнимает самого младшего ребенка, причитает и плачет. Верная Сивка везет их в неве­домую даль..

А теперь едут санки, нагруженные больными солдатами, по четыре человека лежат в санях. Полузамерзшие, в своих тонких шинелях, по­крытые рогожей, они едут, пока по одному не сбросят их в яму или не положат в санитарный поезд. Некоторые спят, а вот у этого боро­датого старика взгляд устремлен в лазурное небо. Может быть, он мо­лится?  Видно, что он за­был о зле и смерти, так как по лицу расплывается улыбка умиления, а в широко открытых глазах дрожит слеза, как капелька росы в летнее утро».

Все эти погубленные жизни не только на совести большевиков – они на совести благоразумных господ, убедивших адмирала оставить Омск.

Наконец 13 декабря  выясняется, что эшелон дальше не идет. Витольдовым остается только купить лошадей и присоединиться к общей массе, двигавшейся на восток.

«Вагон-магазин, где хранились запасы, был открыт, оттуда выбрасы­вали вещи: куски сукна, полотна, сапоги, кожа, бочонки масла, мясо. Проходившие мимо отступавшие, вернее, бежавшие с фронта солдаты гурьбой толпились около вагона-магазина. Хватали наперебой летевшие из вагона вещи, рвали, резали перочинным ножом сукно, полотно, са­поги закидывали на плечо, разрубали шашками бочонки с маслом и ели его жадно».

Солдаты лазали по вагонам, рылись в оставленных вещах, выбирая более ценные. В  общем, скатились до мародерства.

Витольдовы влились в общий беженский обоз., взяв с собой пожилого князя Путятина, который не сумел достать лошадей и хотел идти пешком. И  вот наконец Новониколаевск – но в город как раз входят большевики

«Глухие темные улицы. Ни одного прохожего, только один наш обоз, скрипящий полозьями. Время от времени слышим стрельбу. При каж­дом выстреле я съеживаюсь, как бы стараюсь быть едва заметной.

Казалось, что нет конца этим темным улицам, что мы едем в ка­ком-то лабиринте и не можем найти выхода. Свернули еще влево, проехали несколько шагов, и наш обоз остановился. Не нужно было спрашивать почему, так как мы услышали целое море голосов. Мы сто­яли на горе, а под горой двигалась черная масса. «Большевики», — подумала я. Но оказалось, что страхи были напрасны, так как черная движущаяся масса была полком белых, выходившим из города. Мы вмешались в их обоз и все вместе выехали в белую степь. Дальше, даль­ше от этого города, где льется кровь, слышны крики и стоны».

Дорога  идет через овраг, перед ним  - сотни санок дожидаются очереди. И Витольдовы решились на предприятие, которое остальные сочли  чистым безумием:

«Стоять, мерзнуть и ждать большевиков здесь нельзя, на объезд требовалось не мало времени, а мы его не имели. А в сказку о дале­ком расстоянии между нами и большевиками мы не верили. Кто-то предложил искать дорогу на железнодорожное полотно. Все приняли это рискованное предложение, и обоз наш свернул в сторону. Доро­ги не было. Лошади тронулись в снегу, а мы за ними падали, наби­рали полные сапоги и рукава снегу, вставали, падали и, наконец, доб­рели до полотна железной дороги.. Лошади едва втянули санки на высокую насыпь.. отдохнули немного, и обоз наш тронулся. Застучали копыта по шпалам, и понемножку замолкнул гул голосов в степи. Никто из нас не думал о том риске, какому мы подвергались; каж­дый думал, что человек со зверским лицом страшнее, чем та мгно­венная смерть, которую мог бы нести с собой поезд, идущий в ту или иную сторону. «Дальше от большевиков» — единственная заветная мысль в усталом мозгу».

Безумная затея оказалась спасительной. На этом пути им ни единожды спастись удавалось только чудом.

«Наша лошадь привыкла идти за санками, а тут на повороте дороги наш обоз пересекла конница и наша лошадь, не находя санок, за которыми шла все время, остановилась. Не помогли крики и кнут. Стоять было опас­но, так как на нас могли наехать, пришлось выскочить из саней и от­вести лошадь в сторону.  Муж схватил лошадь под узду, а я и князь бежали рядом. Как нас тогда никто не задавил, не знаю. Мы бежали, таща за собой лошадь, прося проезжающих привязать ее к санкам. Но все были глухи к нашим просьбам. Все ехали с испуганными лицами, занятые своими мыслями».

И снова чудо, лишний раз доказывающее что в любой ситуации находятся люди, которые думают не только о себе. «Мимо едут санки-розвальни. Один мужчина правит, а сзади спинок к лошади си­дят другой и две женщины, глаза сидевшего в санях мужчины посмот­рели на нас с сочувствием.  Неизвестный согласился  помочь «и они свернули с дороги. Мы «притащили» за узду нашу лошадь и привязали ее к розвальням. Едем. Не знаю, нашлись ли бы тогда такие слова бла­годарности, которые могли бы выразить все, что было в нашей душе. Нет! Нет таких слов благодарности за спасение жизни, и еще тогда, когда спасавший сам бежит от смерти и дорожит каждой минутой».

Весь этот путь был испытанием: «Ехали целый день без остановки. Кто хотел есть — рубил топором или шашкой замерзший, как камень, хлеб, а вместо воды ел снег. Ког­да кому-нибудь было холодно и он почти замерзал, того поили водкой, и он бежал рядом с лошадью. Зубы болели от тающего во рту хлеба, а по телу пробегала дрожь. Но человек — это создание, которое может много перенести в смысле нравственном и физическом».

Наконец беглецов  укрыл лес  -  «полный тайны, задумчивый и грустный».

«В поле ветер, воя и кружась над нами, нагонял какую-то безотчет­ную жуть, а при въезде в лес нас охватила тишина торжественная, как будто мы перешагнули в какое-то святая святых и боимся пошевель­нуться, чтобы не нарушать этой тиши. Сладкая грусть, как тихая лас­ка, тоска о чем-то хорошем росли в душе.

Нам казалось, что мы добрели уже до цели и стоим у тихой при­стани. Мы действительно стояли. Сотни санок растянулись в одну змей­ку и стояли целыми часами на месте. Ничего не видно, кроме снега, вековых деревьев и са­нок, близко стоявших одни за другими. Что делается дальше перед нами и за нами, не видно, ничего не известно. Мы в полутемном коридоре...

Тихо... Спокойно... Ни голоса, ни звука. А вверху вечнозе­леные сосны и ели шепчутся, недоумевают, кто смел нарушить их по­кой.. В ушах звучат какие-то чудные звуки, а лес рассказывает старые, слышанные в детстве сказки. Душа уносится в это царство ча­родея, веки смыкаются, стряхивая с ресниц холодный иней. Хочется заснуть. Но кто-то будит меня, тормошит, тащит из саней. Тогда я чувствую, что я совсем холодная, как этот снег, что окружил нас со всех сторон.

«Надо двигаться, ходить, выпить водки. Ты совсем замерзнешь», — слышится сквозь сладкую дрему голос мужа. Я едва шевелила губами, мне так хочется сказать, чтобы оставили меня в покое. Мне так хоро­шо, тепло и спокойно, так приятно слушать лесную сказку. Но мне вливают в рот водку, которая неприятно обжигает»

Нельзя было даже развести костер – заметит большевистская разведка. Многие замерзли здесь, и вся эта прекрасная дорога через сибирскую тайгу была усеяна трупа­ми.

Наконец беженцы  добрались до станции Тайга и там им удалось практически невозможное – встретив знакомого договориться о месте в польском поезде.

Смотрит умными глазами лошадь
Из вагонной мглы,
И веселый жеребенок все хочет взъерошить
Наши узлы.
Господи, наконец-то едем,
Все равно куда!
И нашим четвероногим соседям
Нравится езда.
Как мы замерзли, поезд карауля!
Как хорошо немного отдохнуть!
Что ждет нас завтра? Быть может, пуля
И снова путь?

Но это чудо тут же едва не обернулось бедой: «Я дремлю, но сквозь дремоту слышу выстрелы. Опять, опять.. Выстрелы все чаще и чаще. Уже где-то недалеко стучит пулемет. Не успели мы сообразить, в чем дело, и поделиться своими предположениями, как отворилась настежь дверь, и в вагон вскочил бледный Нотович. Губы его от волнения тряслись, и он пре­рывающимся голосом крикнул: «Большевики нас окружили. В четыре часа ночи заняли город, и при помощи местных большевиков они те­перь окружили станцию. Начался бой. Перестреляют сейчас нас всех, ехать не можем, так как наш эшелон не имеет паровоза. Он еще в ре­монте, в депо… Беспомощные, сидели мы в тесном вагоне, при­слушиваясь к усиливавшейся канонаде. Мужчины наши не имели даже оружия при себе, кроме револьвера князя. Сидели и ждали развязки, отгоняя от себя страшные мысли, рисо­вавшие в нашем воображении кошмарные картины».

Паровоза не было,  кольцо большевиков сужалось, на станции разыгрывалась кровавая драма.

«Кровь холодеет в жилах при воспоминании о том, что мне, как невольному свидетелю, пришлось увидеть.

Помню открытые двери нашего вагона, а напротив вагон второго класса колчаковского поезда. Из него выскочил русский полковник. Лицо чисто русское, небольшая, с проседью бородка. За ним выбежала дама лет 35. «Ну, что? Как?» — задавала она вопросы, стоя на площадке вагона и держась за косяк двери. Она не дождалась ответа, соскочила со ступенек на пер­рон и подбежала к полковнику. Схватила его за плечо и впилась пыт­ливыми глазами в лицо. «Спасения нет? Ну, говори скорей!» Трясла она все сильней за плечо мужа. А он что-то лепетал, беспомощно разводя руками, и осматривался по сторонам.

Он схватился за револьвер и быстрыми шагами направился в сторо­ну канонады. Жена, схватив его за руку, что-то говорила со слезами в голосе. Он остановился. Тихими шагами возвратился обратно, стал ду­мать о чем-то важном, нахмурив брови, стиснув зубы. Какая-то борь­ба происходила в нем.

При этой сцене из вагона выскочила девочка лет девяти-десяти, смуглая, худенькая, с выражением испуга в красивых черных глазах. «Папа! Папа!» — крикнула она и с плачем бросилась к родителям. Она не чувствовала холода, стоя на морозе в коротеньком платьице, чулоч­ках и серых ночных туфлях.

Вижу его взгляд, полный любви и мольбы о прощении, взгляд, направленный к жене. В этом взгляде все: решимость, любовь, и тоска, и жажда запе­чатлеть в душе образ жены, так дорогой ему и близкий. Она поняла его, кивнула, прижала к своей груди ребенка и, страстно его поцело­вав, обернулась снова к мужу.

«Не отдам! Большевики не будут издеваться над ними. Уйдем отсюда вместе!» — крикнул он каким-то хриплым, странным голосом. Махнул рукой. Раз! и... труп жены полковника лежал на земле, к нему бросилась девочка, рыдая и бросая вопросительные взгляды на отца, как бы желая узнать, что случилось. Почему ее бедная мама убита, зачем все это?

Едва успели промелькнуть эти вопросы в детской головке, как ребе­нок увидел холодное дуло револьвера, направленное на него. Девочка, как зверек, спасаясь от смерти, вскочила и в одно мгновение была около отца, схватив его за руку, державшую револьвер. Она заглянула ему в лицо светящимися от слез глазами и стала просить: «Папочка! Оставь меня! Дай мне жить. Оставь. Мне ничего не сделают большеви­ки. Не лишай меня жизни!»

Рука отца давно свесилась бессильно, дрогнула, а другая отмахивала назойливую слезу. Усы дрожат от скрытого плача.

 «Прощай! Я иду с тобой!» — вырвалось у него с запекшихся губ, и взгляд упал на труп жены. Под лепет ребенка, под свист летящих пуль он простился с жизнью, и его тело легло недалеко от неостывшего трупа жены. А ребенок, стоя на коленях, то бросался на труп матери, то на труп отца»

Тут же застрелился военный врач, который, выйдя из ва­гона, увидел, что большевики кругом и что спасения нет. Сестра милосердия, боявшаяся большевистского самосуда, вы­пила какую-то прозрачную жидкость из маленькой бутылочки, «две-три конвульсии, и все кончено». Польский сол­дат, к которому подходит офицер, крикнул ему, чтобы тот ото­шел подальше и бросил гранату…

«В вагоне тишина, каждый погружен в свои думы. Я время от времени чувствую, как отнимаются ноги и зуб на зуб не попадает. Но проходит и это. Деревенею вся и соглашаюсь со все­ми вопросами, какие приходят в голову. «Умереть? Хорошо! Поведут на расстрел. Здесь будут издеваться?» И на все один ответ: «Только бы скорей конец». Наши размышления были прерваны неожиданным приходом Нотовича, который влетел в вагон как пуля. «Мы почти спасены! — кричал он. — Наши солдаты, под ужасным огнем, вытащили паровоз из депо и сейчас его прицепят к нашему поезду».

Мы не поняли его слов, они казались удивительной фантазией. Тут умирают, убивают детей, себя, а мы вдруг поедем. Куда? Зачем? Не­правда все, что он сказал. «Мы должны будем проехать чрез цепь боль­шевиков. Поэтому берегитесь, поедем под страшным огнем»..

В подтверждение его слов наш вагон толкнуло. Кровь бросилась в го­лову, радость необъятная, безудержная охватила всем существом. Вера в недалекое спасение, жажда — неодолимая ничем, жажда жизни погло­тила нас. Паровоз прицеплен. С грустью смотрю я на русский эшелон, обреченный на верную смерть. Девочка-сирота едет теперь в нашем эшелоне, в классном вагоне.

Вечером мы узнали, что только два эшелона вырвались из Тайги, а остальные должны были отступать пешком, так как большевики разобрали железнодорожный путь. Наш поезд, не встречая задержки на своем пути, летит, как экспресс, весело разрезая зимнюю мглу и унося с собой нас, счастливых».

Один из офицеров сообщил Стефании, что на одной из станций видел  ее  брата, исхудалого, грязного и голодного.

«Бедный мой мальчик! Увидимся ли мы с тобой, или ты погибнешь в числе тех юных сил, что беспощадно брошены на произвол судьбы? За что? За что эти дети-воины несут такую ужасную смерть?

А сколько у него было розовых надежд на будущее. Гражданская война безжалостно вырвала его из последнего класса художественного училища, надела на него красные гусарские брюки, длинную саблю и послала убивать таких же молодых, как и он. Напрасны были мои ста­рания найти его потом. На каждой станции расклеивала я надписи, обращаясь к нему, говоря, где я, и прося его прийти к нам, если он едет этой же дорогой...»

Встретиться им было не суждено - брат, отступая с остатками полка, в котором служил, погиб. Где  -  неизвестно…

29 декабря поезд приходит в Ачинск. «Станция представляла ужасное зрелище — полуразрушенное, почти без крыши здание, кругом куски человеческого мяса. Здесь и ноги, и руки, и головы, и просто бесформенные кровавые куски. Какой-то солдат притащил дамскую, с затиснутыми в кулак пальцами руку. На пальцах были дра­гоценные два кольца.

«Что ты будешь делать с этой рукой?» — презрительно спросил другой солдат.

«Дурак я, что ли, оставить кольца большевикам». С этими словами он отрубил пальцы и снял все кольца, а отрубленную руку бросил на одну из мясных куч».

Смерть уже стала чем-то совершенно привычным…

Мы приехали после взрыва.
Опоздали лишь на день,
А то погибнуть могли бы.
Смерть усмехалась криво
Из безглазых оконных впадин.
И трупов замерзших глыбы
Проносили неторопливо...
Но мы равнодушны к смерти,
Ежечасно ее встречая.
И я, проходя, – поверьте –
Думал только о чае…

Красноярск преподнес сюрприз – на станции развевался  красный флаг, а по перрону с гордым видом разгуливали новые хозяева.  «Важно выпятив грудь, бряцая шашкой, обвешан­ные бомбами, гранатами и т. п. ужасными вещами, нагонявшие страх не только на такое боязливое создание, как я. Ходили красноармейцы, присматриваясь ко всему с любопытством. Спрашиваем какого-то му­жичка в полушубке: «Кто теперь в городе?» — «Большевики-товари­щи, пришли без боя. Пришли и заняли. Сказывают, что теперь бой будет», — говорит мужичок, с тревогой посматривая на товарищей».

Оказалось, что знаменитая партизанская банда Щетинкина, пришла в город и при помощи местных большевиков заняла его, дожидаясь ре­гулярной армии, шедшей за нами.

Впрочем, красные оказались на удивление любезны и даже милостиво  разрешили вновь прибывшим поехать на извозчиках в город – хоть ненадолго вспомнить о нормальной жизни. «В кофейной было полно. Столики везде заняты. Здесь и поляки, и красноармейцы. Смешно? Не правда ли? Здесь пьют кофе вместе, а через две станции, не доезжая Красноярска, проливают кровь. Поче­му? А потому, что поляков на станции Красноярск много и большеви­кам еще памятна Тайга. Большевиков же немного, только щетинковцы и местные рабочие. Нельзя начинать опасную игру».

 Большевики прислали делегатов в польский штаб, прося поляков соблюдать нейтра­литет и выдать всех русских офицеров, ехавших в польских поездах. Полковник Р. ответил, что если хоть один волос спадет с головы польского солдата, то нейтралитет будет нарушен. Русские офицеры выданы не были и ехали дальше в польских эшелонах. Потом выяснилось, почему у большевики требовали от поляков нейтралитета - на Красноярск тогда наступали  каппелевцы.

«Поезд наш стоял на горке, а под горой далеко происходил бой. Видны были (в бинокль) наступающие редкие цепи каппелевцев. Их было немного, вероятно, это было только прикрытие, а большая часть войска подходила с другой стороны, делая обход, продвинулась на же­ланный восток. Удивительно как-то сложилось. На одной станции бой большевиков с поляками, а тут один другого не трогает».

Витольдовы благодаря знакомству с поляками сумели отправиться дальше. А русские эшелоны, остановившиеся  в Красноярске были задержаны большевиками.

Вообще, для многих невольных странников Красноярск стал концом пути. Здесь окончился и земной путь Георгия Маслова – 24-летний поэт умер в тифозном бараке. Перед смертью он еще выправлял  свою поэму «Аврора», посвященную современнице Пушкина Авроре Шернваль.  Прекрасной даме, портрет которой он увидел когда-то в лавке букиниста на Литейном.

Елена Мачульская

Русская Стратегия