Зима 1919-20 года стала для белого движения воистину роковой. К трагическому финалу привела целая чреда предательств, причем весьма продуманных. Увы, «два прежних святых слова, дорогих раньше для каждого человека, — «товарищ» и «союзник» были за четыре года обращены в самые низкие, презренные слова. Деятели типа Керенского-Бронштейна-Ленина обратили значение первого слова «товарищ» — в синоним громилы-убийцы, вора и растлителя — за период 1917—1918 годов; а за время 1919—1920 годов деятели типа Вудро Вильсона-Клемансо-Ллойд Джорджа дали слову «союзник» значение предателя, поджигателя и скупщика краденого». Перед этой лавиной мерзости оказались бессильны даже редкая доблесть и свершения выше сил человеческих.
«Остатки великой русский военной силы, Императорской армии, оставившей, — для спасения Франции и Англии, — на боевых полях одними убитыми три миллиона людей, — остатки этой силы, белая армия, проделали тысячи верст пути, прошли через долины и горы необъятных пространств Руси; чтобы спасти ее честь и независимость, они дрались, как львы…  они верили в правоту своего дела и в святость своего долга. Верили также русские люди в бескорыстную и честную помощь своих союзников; Но когда белая сила окрепла, и русский национальный стяг начал все выше и выше подниматься, как залог скорого оздоровления и возвышения Великой Единой России, тогда началась какая то темная, вначале осторожная игра. Тонко велась союзными представителями интрига в полном согласии и взаимодействии со всеми нашими домашними социалистами. Предательство разыгрывалось, как по нотам, — тихо, систематично и упорно».
О том, какие глобальные последствия имела подлость отдельно взятого персонажа, в своих воспоминаниях  поведал генерал Сахаров:
 «В Красноярске стоял 1-й Сибирский Корпус под командой генерала Зиневича. Зиневич, выждав время, когда пять литерных поездов адмирала проехали на восток, за Красноярск, оторвались от действующей армии, произвел предательское выступление. Он послал, как это повелось у социалистов с первых дней несчастия русского народа — революции, — «всем, всем, всем ...» телеграмму с явным вызовом; там Зиневич писал, что он, сам сын «рабочего и крестьянина» (тогда это осталось не выясненным, как этот почтенный деятель мог быть одновременно сыном двух папаш), «понял, что адмирал Колчак и его правительство идут путем контрреволюции и черной реакции». Генерал заявил, в той же прокламации, что он отныне порывает присягу и более не подчиняется Верховному Правителю. Этой изменой командира корпуса, Верховный Правитель совершенно отрывался от армии и оказывался почти беззащитным среди всех враждебных сил. С другой стороны и действующая армия ставилась Красноярским мятежом в невозможно тяжелое положения, теряя связь с базой и всеми органами снабжения».
С того момента участь Верховного Правителя фактически была предрешена. 25 декабря  1919 года поезд  Колчака подошел к станции Нижнеудинск.
« В версте от ст. поезд был остановлен сигналом. Дежурный офицер с паровоза доложил мне, как начальнику штаба адмирала, что ко мне явился чешский майор в сопровождении 2-х офицеров и сообщил, что согласно полученному им из штаба союзных войск в Иркутске приказанию поезд адмирала и поезд с золотым запасом должны быть задержаны на ст. Нижнеудинск до дальнейших распоряжений. На мой вопрос, как надлежит понимать это распоряжение и что предполагает он предпринять во исполнение полученного приказания, чешский майор (командир чешского ударного батальона, майор Гассек) заявил мне, что он намерен разоружить конвой адмирала. Я ответил ему, что абсолютно не согласен на эту меру и предложил майору запросить по прямому проводу дополнительных указаний и разъяснений штаба союзных войск.
Адмирал, которому я немедленно доложил о происшедшем, одобрил мои распоряжения. Через несколько часов майор Гассек явился ко мне и сообщил дополнительные инструкции, полученные им из штаба союзных войск от генерала Жанена», - вспоминал потом Михаил Занкевич, бывший тогда начальником штаба Ставки Верховного главнокомандующего.
 Жанен заверил, что адмирал Колчак будет охраняться чехами под гарантией пяти великих держав. И приказал развесить на окнах адмиральского вагона флаги – « великобританский, японский, американский, чешский (?!) и французский». Видимость была создана, приличия вроде бы соблюдены...
Началось «нижнеудинское сиденье», продлившееся около двух недель: «Чехи окружили станцию своими караулами. К этому времени никакой связи ни с фронтом, ни с тылом, ни с союзниками у нас уже не было, и все сведения о происходившем, весьма притом скудные, получались нами от охранявших нас чехов». Фактически адмирал оказался в положении заложника, ожидающего решения своей судьбы. Верная ему армия была далеко, она только подходила к занятому мятежниками Красноярску...
В Красноярске с подачи Зиневича  началось брожение. А после зараза расползлась по другим сибирским городам.  «Тыл забурлил. Наполненный до насыщения разнузданными и развращенными чехословацкими «легионерами», сбитый с толку преступной пропагандой социалистов, не получающий, — вследствие разрухи министерских аппаратов, правильного освещения событий, — тыл считал, что все дело борьбы против красных потеряно, пропало; это впечатление усиливалось еще и тем, как поспешно неслись на восток в своих отличных поездах «иностранцы-союзники».
Каппель надеялся разобраться с предателем, у которого даже хватило наглости позвонить ему с предложением перейти на сторону большевиков, но штурм Красноярска не удался.  Белые повели наступление на железнодорожную станцию, ворвались в нее, но вдруг неожиданно появился бронепоезд с красным флагом. Передовые роты повернули и начали отходить.  А ведь это был польский бронепоезд – под флагом с белым польским орлом, но герб в сумятице боя никто не разглядел. Красные, воспользовавшись ситуацией, перешли в контратаку. Наступление было отложено.
На военном совете, прошедшем ночью, штурм города вообще решили отменить - «виделась такая угроза: если новая попытка взять Красноярск не увенчается успехом, белые войска попадут в положение безвыходное, между наседавшими с запада красными и бандами Красноярска». Решено было продолжить путь на восток – для удобства разделившись. Тогда они еще не знали, что уже свершилось непоправимое..
Колонна под командованием генерала Сахарова двинулась  вдоль Сибирского тракта и железной дороги. Дорога была трудной: «Лошадям тяжело было ступать и тащить сани по размолотому, перемешанному с землей, сухому снегу. Частые, неопределенные по времени остановки утомляли еще больше. Сознание у людей как-то притуплялось и от мороза, и от этих остановок, от полной неопределенности впереди... и от неуклюжих сибирских зимних одежд, в которых человек представляет собой беспомощный обрубок».
А потом стало происходить нечто непредставимое: «Оказалось, что все дороги к северу от Красноярска были заняты сильными отрядами красных. Завязались бои. Враг оказался всюду, каждая дорога была преграждена в нескольких местах. Шел не бой, не правильное сражение, как это бывало на фронте, а какая-то сумбурная сумятица, — противник был всюду, появлялся в самых неожиданных местах.
Армия, представлявшая огромные санные обозы, — так как пехота вся к этому времени ехала в санях, — заметалась. Тучи саней неслись с гор обратно на запад, попадали здесь под обстрел большевиков и поворачивали снова, кто на север, кто на восток, кто на юг, к Красноярску.
Целый день продолжались бессистемные беспорядочные стычки вокруг Красноярска. Дробь пулеметной и ружейной стрельбы трещала во всех направлениях. На пространстве десятков верст творилось нечто невообразимое, небывалое в военной истории…»
6 января 1920 года, накануне праздника Рождества Христова среди сибирских снегов вместо радостного гимна славословия гремели выстрелы, раздавались крики и стоны.  А потом настало очень странное Рождество:
«После кошмарно-тревожной ночи, закончившей Красноярскую трагедию, наступило славное зимнее утро, одно из тех, что бывают только в России на святках. Колокола высокой каменной церкви, белой с зеленым куполом, пели торжественным перезвоном на все село Есаульское, расходясь звучными волнами далеко, за Енисей, сзывая православных на общую молитву. И тянулись вереницы крестьян с серьезными бородатыми лицами, шли группы улыбающихся молодиц, разрумяненных морозом, блестящих улыбками и ласковыми глазами, проносились ватаги мальчишек, тащивших салазки, и с громким смехом и криком перебрасывавшихся снежками. На всех лицах лежала обычная печать того спокойствие и умиротворения, какое столетиями испытывали русские люди в этот великий праздник Славы в вышних Богу и мира на земле...
И только небольшие кучки офицеров и солдат, толпившиеся около изб, на церковной площади и по берегу Енисея, не участвовали в общей тихой радости. Они стояли, такие свои, близкие и в то же время отчужденные, ушедшие далеко от обычной жизни, оторванные от нее. У всех на лицах выражение неземной усталости, которая проглядывает во всем: из голоса, из улыбки, из каждого движения; работает все время и пробегает тенями по лицам напряженная мысль, к ней примешались недоумение и постоянное ожидание опасности. В то утро в селе Есаульском было две России: одна — старая, кондовая, спокойная, величавая Русь, другая — усталая, измученная, воюющая Россия, пытавшаяся быть новой, а теперь всеми силами жаждавшая старого счастья, спокойствие и мирного труда. Шесть лет воевали они, эти люди, и конца не видно было впереди...»
Решено было продолжать путь на восток: « Настроение было такое же, вероятно, какое бывает у людей, только что спасшихся от кораблекрушения. Главные чувства, которые испытывают люди в такие минуты, — врожденная радость и жажда жизни, безотчетная гордость сознания сил, надежда на успех, вера в победу» .
Они шли больше десяти часов без отдыха и пищи. По местам, фантастически прекрасным – «вокруг были высокие, громоздящиеся друг на друга, как замки великанов, горы, темные глубокие ущелья и зубчатые стены лесов. Зажглись на небе рождественские звезды».
Остановились на ночлег в деревне: «спали вповалку, не раздеваясь, с винтовками в руках». Утром наскоро поев, выступили дальше. Теперь шли уже по Сибирскому тракту.  А через три дня вышли на железную дорогу, у станции Клюквенной. «Вся железная дорога оказалась во власти чехов, нечего было и думать получить хотя бы один поезд для наших раненых и больных. Это можно было бы сделать только силой оружия. Как раз в эти дни на станции Клюквенной шел спор между чешским командованием и 5-й польской дивизией; братья-чехи категорически отказывались пропустить на восток даже санитарный польский поезд с женщинами и детьми.»
О событиях, которые там разворачивались, в подробностях поведала в своих воспоминаниях Стефания Витольдова-Лютык.
 «Во всех польских эшелонах царило беспокойство. Отдан был приказ вооружиться. В на¬шем эшелоне все мужчины стояли около вагонов вооруженные. Жда¬ли приказа о выступлении против дерзких чехов, которые не заставили себя долго ждать, явились вооруженные и направились к штабу Польской дивизии».
Ничего не добившись, недовольные чехи ушли обратно.
«Я вернулась в вагон… в углу у окна сидели наши сосед¬ки и тихо разговаривали, показали мне в окно, и я увидела, как из леса, вернее кустарника, выскочил отряд конных. Несколько смельчаков подъехали ближе и сообщили, что они принадлежат к отряду Каппеля. Боль-шевики идут по пятам.
«Почему ваши поезда не идут дальше? Те, что остались в Красно¬ярске, уже задержаны. Большевики не вспоминают теперь о нейтра¬литете, чувствуя за собой силу регулярной армии. Не теряйте времени, уезжайте».
Закончил свой рассказ молодой казак и, кивнув в сторону Клюквен¬ной, поехал к своим товарищам, стоявшим в поле.»
Но добрый совет обречен был пропасть втуне - уехать невозможно, пути перегорожены чешскими эшелонами… Оставалось только ждать неизбежного.
«Не все ли равно, будем ли мы живы или умрем. Чехи или больше¬вики? Все равно! Так сидела я, погруженная в думы, не заметив при¬хода мужа и князя. Зажгли свечу, как-то отраднее сделалось на душе, казалось, что с этим светом исчезли все невзгоды, и черные мысли раз¬летелись, как одуванчики от ветра. Но ненадолго! По выражению лица мужа поняла, что не все обстоит благополучно. Не хотелось даже спра¬шивать. Предчувствовала, что что-то ужасное, страшное приближается к нам. Положение действительно было безвыходное. На востоке дорогу закрыли чехи, узнав, что большевики идут, сформировали из двух эшелонов один и уехали, оставив на пути поезда с замерзшими паровозами. Чтобы расчистить дорогу, надо не мало времени, а полякам каждая минута стоит человеческих жизней.
«Итак, все кончено, — сказал поручик К., входя к нам в вагон. — Поблагодарим за все чехов и поклонимся большевикам, — с иронией и грустной улыбкой произнес он. — Начались переговоры поляков с большевиками. Дивизия долж¬на сдаться, она между двух огней!».
Условия сдачи выглядели весьма привлекательными, но в их выполнение никто не верил. Потому многие решились уходить пешком:
«5 часов утра. Мимо эшелона идут, идут. Дамы в каракулевых шубах, с мешком, со свертками на плечах. Ноги одеты в валенках. Офицеры, штатские, все бросили, идут пешком вдоль железнодорожного пути так, как когда-то ехали мы.  Князь целует мужа, подходит ко мне, крестит дрожащей рукой, целует в руку.
«За все спасибо! Благословите меня», — слышу несвязный шепот. В дверях показывается корнет с женой, готовый к дороге.
Выходим все вместе. Перед нашими глазами тянется вереница бежен-цев, удивленно смотревших на нас, недоумевая: почему мы остаемся.
Мы возвращаемся в ва¬гон. Шум на улице привлек наше внимание. Выяснилось, что польские солдаты выгружались. Польская кавалерия рвалась в бой с чехами, желая отомстить им за их коварство».
Поезд вернули в Красноярск, поставили на запасной путь. И вскоре началось то, чего и следовало ожидать: «Слышим шорох за дверями. Муж вышел узнать, что случилось, оказалось, что два красноармейца тащили наши запасы масла и муки, сложенные в коридорчике. А через минуту вышли трое солдат, воору¬женных с ног до головы, и отобрали у нас свечку, говоря, что буржуи должны делиться всем. Все это глупости в сравнении с тем, что было ночью. Красноармейцы стащили все, что находилось на крышах ваго¬на, в том числе и наш ящик со всеми ценными вещами. Никто не спал. По вагонам шныряли пьяные солдаты, пугали нас, гро¬зили револьверами и, неистово смеясь, уходили, довольные впечатлени¬ем, какое производили их шутки. Оставили по две пары белья, забирали все, что попадалось на глаза, не брезгали ничем, даже иголки, найденные у меня, поделили между собой по-христиански. Одним словом, все условия были только на бумаге. Чисто по-большевицки!».
А отряд генерала Сахарова, миновав станцию Клюквенную шел дальше, к Иркутску. «Стремление было — как можно скорее пройти туда и  соединиться с Верховным Правителем, о предательском аресте которого мы тогда еще не знали».
Встретившееся на пути огромное село со странным названием Голопуповка едва не стало ловушкой. На месте выяснилось, что все деревни по реке заняты красными отрядами, высланными из Канска, большевицкий штаб прислал письменное требование о сдаче оружия.
«Темно было в деревне; тяжело и смутно было на душе у каждого из пяти-шести тысяч русских, занесенных сюда, в эту никому до сих пор неизвестную Голопуповку. Шестой год скитаний, — столько принесено в это время жертв для счастья родной страны. Личное счастье, семья, здоровье, кровь и самая жизнь. И за все это — очутиться загнанными где-то в глуши Сибири, в этой деревне с таким странным названием, как красному зверю в садке».
Было решено утром прорываться с боем.
«Мороз за ночь покрепчал и здорово кусал щеки; пальцы коченели так, что больно было держать повод. День предстоял трудный: на таком морозе, после пятнадцативерстного перехода, было тяжело вести наступательный бой. Объяснив начальникам боевой приказ,  я объехал войска и начал пропускать их у выхода из села. Несмотря на самые фантастические костюмы, на самый пестрый и разношерстный вид, чувствовалось сразу, что это были отборные испытанные люди, стойкие бойцы. Это были те же закаленные русские витязи, что с осени 1914 года по бесчисленным полям боевым совершали чудесные подвиги, проявляли высшую красоту человеческого духа. Для дела «союзников» за то время легло в братские боевые могилы три миллиона этих русских орлов. И теперь, в благодарность за все это, брошенные всеми и всеми преданные, они стояли в далекой Сибири, смыкая свои поредевшие ряды, готовые до конца биться за честь, жизнь и счастье родной страны».
 Они были воистину достойны чуда. И чудо свершилось.
Бой разыгрался на реке Кан. У красных были все преимущества – высокий правый берег реки, богатство в патронах и артиллерии, и такая ценная сибирской зимой возможность отогревать резервы в избах, - потому они  отбивали все атаки.  Но исход боя решил удавшийся обходной маневр: «Красные, только почувствовав наш нажим в тыл, дрогнули, началась паника, и они, бросая оружие, бежали по направлению к городу Канску. Наши войска, наступавшие в лоб, воспользовались этим, дружно ударили, и уже к десяти часам вечера все наши части были на восточном берегу реки. Захватили много оружия, патронов, взяли несколько пулеметов. Но пленных не было. Неистовство стрелков и казаков было беспредельно».
А далее в своих воспоминаниях Константин Сахаров приводит одну характерную подробность, объясняющую очень многое:
 «В занятых боем деревнях мы нашли такой обильный ужин, как будто нас ждали радушные хозяева. В каждой избе варилось мясо или свинина, а то даже и птица, — куры, гуси, индейки, — жирные наваристые русские щи, пироги, ватрушки и сибирская брага. И всего в изобилии.
— «Что вы нас поджидали что ли?» добродушно спрашивали хозяек стрелки, уплетая после голодного и холодного боевого дня так, что трещало за ушами.
— «Нет, родимые,» с наивной откровенностью отвечали те, — «не жда-а-ли. Вишь, понаехали к нам комиссары с приказом, чтобы варить, печь и жарить……. Ну, значить, по приказу мы и исполняли.»
— «Так вы для красных все это наготовили?» следовал грозный, в шутку, вопрос.
— «А мы, батюшка, не знаем; нам все равно, что красный, что белый. Нам неизвестно».
Сибирским крестьянам не было никакого дела до абстрактного лозунга «За Учредительное собрание!», под которым воевали белые. Но они без колебаний встали бы «за родную тысячелетнюю Россию, которая всегда так полно и мощно воплощалась для каждого русского в слове Русский Царь». «Вот прозвучи громко это близкое каждому русскому слово. Начертай его белое движение на своем знамени под святым восьмиконечным крестом. Все бы стало ясно для всех. Раздвинулись бы ставни, развеялся бы туман, исчезло бы недоумение, определилось бы совершенно и стало понятным для всех различие между красными и белыми. И крестьянство бы российское стало все на сторону последних», - размышлял потом Константин Сахаров. Но история, увы, сослагательного наклонения не терпит...
После Кана шли несколько дней без препятствий. Но «все больше лошадей выбивалось из сил, оставались навечно в тайге. Весь путь был уставлен, как вехами, этими животными. Положение создавалось трудное, почти страшное. При каждом отряде ехали немногие семьи офицеров и добровольцев, мы везли всех своих раненых и больных. Стало настоятельной необходимостью находить замену ослабевшим и павшим лошадям. Обменивали плохих лошадей у крестьян; пока были деньги, доплачивали, а затем поневоле перешли к тяжелым реквизициям. Крестьяне это понимали,  иной раз даже сами предлагали лошадей».
Людей косили тиф и простуда. «Не редкость было встретить розвальни, на которых пластом лежало три-четыре человеческих тела, завернутых чем только можно и, как мешки, привязанных толстыми веревками к саням».
Наконец через несколько дней после Канского прорыва  части Сахарова встретились с частями генералов Каппеля и Войцеховского: « Радость была полная, — нашли друг друга люди, считавшиеся потерянными навсегда».
Частям Каппеля выпал воистину крестный путь. Владимир Оскарович повел солдат по речке Кан, впадающей в Енисей – «порожистой и местами (несмотря на январь) еще не замерз¬шей , зажатой отвесными ущельями гор».
Эта дорога оказалась похожей на ставший явью дурной сон. «Передовым частям, с которыми следовал сам Каппель, представилась картина ровного, толщиной в аршин, снежного покро¬ва, лежащего на льду реки. Но под этим покровом по льду струилась вода, шедшая из незамерзающих горячих источников с соседних сопок. Ногами лошадей перемешанный с водою снег при 35-градусном моро¬зе превращался в острые бесформенные комья, быстро становившиеся ледяными. Об эти обледеневшие бесформенные комья лошади порти¬ли себе ноги и выходили из строя. В аршин и более толщины снег был мягким, как пух, и сошедший с коня человек утопал до воды, струившейся по льду реки. Валенки быстро покрывались толстым слоем примерзшего к ним льда, отчего идти было невозможно. Поэтому продвижение было страшно медлен¬ным. Незамерзающие пороги реки проходилось объезжать, прокладывая дорогу в непроходимой тайге», - вспоминал верный соратник Каппеля Василий Вырыпаев.
Здесь все было против них: «При гробовой тишине пошел снег, не перестававший почти двое суток падать крупными хлопьями; от него быстро темнело, и ночь тя¬нулась почти без конца, что удручающе действовало на психику людей, как будто оказавшихся в западне и двигавшихся вперед полторы-две версты в час. Идущие кое-как прямо по снегу, на остановках, как под гипнозом, сидели на снегу, в котором утопали их ноги. Валенки не пропускали воду, потому что были так проморожены, что вода при соприкосновении с ними образовывала непромокаемую ледяную кору. Но зато эта кора так тяжело намерзала, что ноги отказывались двигаться. Поэтому многие продолжали сидеть, когда нужно было идти вперед, и, не в силах двинуть¬ся, оставались сидеть, навсегда засыпаемые хлопьями снега».
Генерал Каппель жалел своего коня и потому часто  шел пешком. Однажды, провалившись в снег, он зачерпнул воды в сапоги. И никому об этом не сказал. А на вторые сутки организм стал сдавать. «Генерала Каппеля, бывше¬го без сознания, посадили на коня, и один доброволец, огромный и сильный детина на богатырском коне, почти на своих руках, то есть поддерживая генерала, не приходившего в себя, на третьи сутки довез его до первого жилья, таежной деревни Барги».
 В деревне доктор наконец осмотрел генерала – оказалось, что у него обморожены пятки и некоторые пальцы на ногах и их нужно срочно ампутировать. Операцию доктор сделал простым ножом. Вскоре Каппелю стало легче. И он тут же вновь занялся организационными вопросами.
О себе генерал вообще не думал: «В  Барге у богатого мехопромышленника нашли удобные сани, в которые предполагалось уложить больного генерала для даль¬нейшего движения. И когда утром доложили ему об этом, он сказал: «Это напрасно, дайте мне коня!» На руках мы вынесли его из избы и посадили в седло. И все двигавшиеся по улице были приятно удивле¬ны, увидев своего начальника на коне, как обычно.»
Вставать на ноги Владимир Оскарович не мог, потому  приходя на ноч¬лег, товарищи осторожно снимали его с седла, вносили в небу, клали на кро-вать, а доктор делал ему очередную перевязку. На  кашель генерала внимания никто, увы, не обратил… И через неделю Каппелю стало хуже. Тогда его все-таки уложили в сани, в которых он ехал несколько дней.
22 января прошедшие через настоящий ледяной ад белые воины после короткого столкновения с красными заняли Нижнеудинск. Но слишком поздно. 4 января Александр Колчак в ответ на телеграмму министров сложил с себя полномочия Верховного правителя, передав их Деникину. А через шесть дней  вагон с адмиралом, увешанный флагами союзных» держав,  в хвосте чешского эшелона выехал в Иркутск.
«Союзники» в конце концов сообщили чехам, что «если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне; вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным». В поезде адмирала находилось около 60 офицеров (конвоя, штаба, чиновники) и около 500 солдат конвоя. Ясно, что разместить всех людей в одном вагоне возможным не представлялось...».
Как человек благородный, Александр Васильевич счел такой вариант неприемлемым. Он надеялся вырваться из ловушки иначе - уйти в Монголию. «От Нижнеудинска к границе Монголии идет старый почтовый, ныне почти заброшенный, тракт длиною в 250 верст; границу этот тракт переходит по перевалам, высотою до 2,5 тысяч метров, — почти непроходимым в зимнее время: по ту сторону границы на тысячи верст простирается огромная пустыня Гоби, где нет ни сел, ни городов, а лишь изредка встречаются кочевья монголов. Возникла мысль искать спасения в походе в Монголию. Адмирал был горячим сторонником этой идеи».
Занкевич  переговорил с чешским майором  Гассеком и тот заверил его, что  со стороны чехов никаких препятствий  экспедиции сделано не будет».   Преследования тоже можно было не опасаться – людей у адмирала было достаточно. Но чреда предательств продолжилась.
«Адмирал собрал чинов конвоя и в короткой речи сказав им, что он не уезжает в Иркутск, а остается здесь, предложил желающим остаться с ним, остальным он предоставляет полную свободу действий. На другой день все солдаты конвоя, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам. Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь». Да, не напрасно большевики Нижнеудинска засыпали конвой прокламациями...
Тогда решено было пробиваться на Монголию с одними только офицерами. Но когда все распоряжения были отданы и поход назначен на следующую ночь «один из старшин морских офицеров (моряки обслуживали броневик, охранявший поезд адмирала) обратился к адмиралу со словами: «Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить». «Пожалуйста». «Ваше Высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются Вас вывезти». «Да». «Так почему бы Вам, Ваше Высокопревосходительство, не уехать в вагоне, а нам без Вас гораздо легче будет уйти, — за нами одними никто гнаться не станет, да и для Вас так будет легче и удобнее». «Значит, Вы меня бросаете», вспылил адмирал. «Никак нет, если Вы прикажете, мы пойдем с Вами».
Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил — «Делать нечего, надо ехать». Потом он сказал: «Продадут меня эти союзнички».
Занкевич предлагал адмиралу переодеться в солдатское платье и укрыться в одном из проходивших чешских эшелонов. Но Колчак этот вариант отверг - «Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам».  
Человек чести, он не хотел иметь ничего общего с теми, кто об этой чести давно позабыл. Чехи уже успели перепробовать все возможные варианты предательств. Они без колебаний отказывали русским в  просьбе поместиться в вагонах, где просторно ехали их нижние чины. А если вдруг принимали, на одной из следующих станций легко могли выдать большевикам.
В своих воспоминаниях генерал Сахаров приводит такой случай:  «Генерал Волков отбился от армии и не мог догнать ее. Между тем наседали красные с запада и появились банды с востока, от Иркутска; тогда около станции Ангара Волков обратился за помощью  к начальнику стоявшего там чешского эшелона.
— «Впереди никаких красных нет,» ответил тот, — «Вы смело можете двигаться вдоль полотна, но только торопитесь.»
В нескольких верстах от станции отряд был встречен залпами; первыми выстрелами был убит генерал Волков и смертельно ранена его жена. Из всего отряда спаслись только шесть человек с бароном Делинсгаузеном. По возвращении на станцию они были встречены словами:
«Как!.. Вы не пробились? Ведь красных было так мало...»
Через короткое время большевики подошли к станции, и все шесть спасшихся были выданы им по приказанию того же начальника эшелона. Все выданные были расстреляны; только барону Делинсгаузену удалось спастись буквально чудом. Подробный рассказ его приведен был  по прибытии его в Харбин, во всех Дальне-Восточных газетах.»
Незадолго до отъезда Колчака в Иркутск случилось событие, из тех что остаются в легендах  -  к его вагону непостижимым образом прорвался русский офицер и в последний раз отдал честь адмиралу. Это был отважный офицер и талантливый поэт Арсений Митропольский.
День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.
 И помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой.
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них - Его черта, -
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, -
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
Увы, верная армия была далеко. Армия Каппеля как раз в этот день  завершила свой роковой  поход по реке Кан…
И только в Нижнеудинске тем, кто остался верен присяге, наконец стало известно обо всем - «От захваченных пленных, из местных прокламаций, приказов, из Иркутских газет, частью и от чехов, эшелоны которых были на станциях западнее и восточнее Нижнеудинска — обстановка начала понемногу вырисовываться».

На военном совещании, собранным генералом Каппелем в Нижнеудинске 23 января 1920 года, был принят следующий: двигаться дальше двумя колоннами-армиями на Иркутск, внезапно завладеть городом, освободить Верховного Правителя, всех с ним арестованных, отнять золотой запас.
Теперь объединившиеся отряды составили внушительную военную силу. Но их командующий держался из последних сил – « когда он одевался пе-ред совещанием, то снова лишился сознания и даже стал бредить».
Части Каппеля шли  вдоль железной дороги, по которой сплошной лентой двигались на восток чешские эшелоны. Узнав о том, что генерал Каппель болен, чехи, знавшие его еще по волжским боям,  наперебой стали предлагать  место для больного в эшелонах, гарантируя секретность и безопасность.  «Но когда я уговаривал Каппеля лечь в чешский эшелон, он катего¬рически отказывался, хотя чехи предлагали места для проезда с боль¬ным для двух-трех сопровождающих. На все мои доводы генерал Каппель отвечал, что в такой тяжелый момент он не оставит армию, а если ему суждено умереть, то он готов умереть среди своих бойцов. Закон¬чил он фразой: «Ведь умер генерал Имшенецкий среди своих... И уми¬рают от ран и тифа сотни наших бойцов!» После этого говорить с ним на эту тему было бесполезно», -  писал потом Василий Вырыпаев. Владимир Каппель умер, не покинув боевого поста, 26 января 1920 года.
«Движение по тракту стало теперь гораздо труднее: каждой колонне, всякому отрядику хотелось проскочить вперед..  Населенные пункты во время ночлега были переполнены сверх меры, причем опять таки, благодаря расстройству управления, происходило занятие квартир чисто захватным правом, чуть не доводя дело до схваток», - вспоминал Сахаров.
А поезд с вагоном адмирала Колчака и золотой эшелон уже неделю как  прибыли в Иркутск: «Путешествие до Иркутска длилось 6 или 7 дней и сопровождалось большими трудностями. На всех главнейших станциях большевики собирались в значительных силах, требуя от чехов выдачи адмирала, угрожали взрывом железнодорожного пути и нападением на эвакуировавшиеся чешские эшелоны.  По мере приближения к Иркутску возбуждение на линии и в самом Иркутске все росло и росло. При таких условиях было ясно, что чехи не повезут нас дальше Иркутска».
Когда поезд прибыл на станцию  Иннокентьевская, чехи объявили, что эшелон пойдет в Иркутск только на следующий день, так как станция забита поездами.
 Михаил Занкевич описывает дальнейшие события в деталях: «Адмирал был очень обижен тем обстоятельством, что Жанен прекратил всякую связь с нами. Написав письмо, я просил чехов тотчас же отправить его Жанену. Поздно вечером чехи вернули мне это письмо обратно, сказав, что оно не могло быть передано Жанену, так как он еще на рассвете уехал из Иркутска на Восток.
Но уже к ночи начальник эшелона прислал ко мне офицера, который сказал, что в данное время происходят какие-то переговоры по прямому проводу между генералом Сыровым (командиром корпуса чехов), находящимся на ст. Иркутск, и Жаненом; переговоры идут об адмирале, но их суть пока неизвестна.
Я отнесся спокойно к этому заявлению, полагая, что переговоры эти связаны вопросом о передаче вагона адмирала японцам, и спросил чеха, не известно ли им, куда будет направлен вагон с адмиралом — в Харбин или во Владивосток, —чех ответил, что по слухам, во Владивосток и прибавил: «Но мы вообще не знаем, пойдет ли вагон с адмиралом дальше Иркутска».
Томительное ожидание продолжалось, будущее не предвещало ничего хорошего.
«Прошел час, два; я задремал. Когда я проснулся, было уже совсем светло; передо мной стоял начальник эшелона, который сказал мне, что Сыровой только что вызывал его к прямому проводу и сообщил ему, что вопрос об адмирале решен, но в каком смысле он сообщит по прибытии поезда в Иркутск. Сейчас же вслед за сим, поезд медленно двинулся вперед, задерживаемый по пути загруженностью линии. Было уже почти темно (вероятно, часов около 4—4,5 дня), когда поезд пришел на ст. Иркутск».
А далее  -  в темноте, как и полагается темным делам - произошло то, чего и следовало ожидать: «Начальник эшелона почти бегом направился к Сыровому. Спустя короткое время он вернулся и с видимым волнением сообщил мне, что адмирала решено передать Иркутскому революционному правительству; сдача назначена на 7 часов вечера».
Разумеется, все было подготовлено заранее.
«Тотчас после ареста Верховного Правителя чехами на станции Нижнеудинск, совет министров как-то сам собой распался, и большинство их уехало на восток; а в Иркутске тотчас же образовался политический центр, состоящий из трех авантюристов, харьковского спекулянта Фельдмана, Косьминского и подпоручика — дезертира; этот «политический центр» объявил себя носителем Российской верховной власти. Первое распоряжение министра финансов этого нового правительства «Беспрепятственно и без всякого досмотра пропускать к погрузке на пароход все, что пожелают вывезти чехи, в виду их заслуг перед Россией». Эсэры и их политический центр продержались в Иркутске только восемь дней, после чего власть была захвачена большевицким совдепом во главе с агентом Московской советской власти. Чехи сумели сговориться и с ними.
И ведь представить себе только, что все это проделывалось на глазах всех союзных стран, — ибо эти глаза существовали тогда еще в Сибири в лице высоких комиссаров и военных миссий; все они внимательно и пытливо следили за разворачивавшимися событиями, ежедневно ставя о них в известность Париж, Лондон и Нью-Йорк. Знаменитая в истории фигура, достойная быть поставленной на ряду с Искариотским Иудой, французской службы генерал Жанэн телеграфировал в Париж, что «доблестные» чехословаки по его приказанию передали золотой запас политическому центру», - описывает Константин Сахаров.
Адмирал оказался в иркутской тюрьме -  в одиночной камере № 565. «Колчак очень волновался. Он мало ел, почти не спал и, нервно кашляя, быстро шагал по камере, измученный ежедневными томительными допросами и подавленный безмерностью катастрофы, ответственность за которую он не хотел перелагать на других», - потом писала в своих воспоминаниях Мария Гришина-Алмазова, вдова легендарного белого генерала Алексея Гришина-Алмазова, тогда бывшая узницей той же тюрьмы.
Но для этого лихорадочного волнения несомненно существовала и еще одна причина, не упомянутая Марией Александровной. Александр Колчак – человек военный -  несомненно не мог не осознавать  обстоятельство, которое своих мемуарах обозначил полковник Георгий Клерже: « Если бы Белая армия сохранила способность сделать хотя бы самый несложный обходной контрманевр, то зарвавшиеся слишком вперед преследующие части Красной армии, действительно, могли бы попасть в мешок и быть сравнительно легко разбитыми». Но такой возможности не было физически  - именно благодаря чехам и прочим «союзникам», достойным последователям Иуды Искариота.

Елена Мачульская

Русская Стратения