Я вовсе не намерен писать историю военных действий на Кавказе в лето 1845-го года. Я просто хочу восстановить в памяти самому себе и моим друзьям мое скромное участие в походе в качестве командира батальона. В этих воспоминаниях я отдохну душой, они перенесут меня в эпоху моей жизни, полную молодости и сил, они напомнят мне любимый край, воскресят былые сны и наиболее мне дорогие симпатии. Тем не менее, я не могу начать свое повествование, не сказав о времени, к которому оно относится, и о тех причинах высшего порядка, которые породили главнейшие события.
Могущество Шамиля странным образом возросло со времени взятия Ахульго — кровавой катастрофы, которая только очень ненадолго задержала развитие этого могущества (Остается неясным, в каком смысле и для кого события 1839-го г. признается автором катастрофой. Для нас это все же была победа, хотя и бесплодная, и стоившая нам много крови и громадных лишений, т. е. победа кровавая, но которой мы не умели воспользоваться. Б. К.).
Восстание в Чечне, неудачные экспедиции генерала Граббе в 1842-м году, смерть Ахмет-хана Мехтулинского, последнего опасного (для Шамиля и его учения) представителя монархических начал в Дагестане, падение в 1843-м году наших фортов в Аварии, восстание в Аварии и в Акуше, завоевание шамхальства, бездействие наших войск в Темир-Хан-Шуре, отложение Даниэль-бека султана Елисуйского, единственного туземного вождя, имевшего какое-либо личное значение, который до этого времени оставался нам верен, нелепая военная прогулка 1844-го года (Граф Бенкендорф, видимо, повторяет здесь оценку похода 1844 г., сделанную в Петербурге, так как эта «нелепая прогулка» составляла уклонение от указания из Петербурга о способе действий. А между тем виновник «прогулки» ген.-адъют. Нейдгарт поступил прямодушнее графа Воронцова в 1845 г., не предприняв этого бесцельного и погибельного Даргинского похода, за исполнение которого, даже не веря в его успех, взялся граф Воронцов. Ныне, владея официальными первоисточниками и при богатстве мемуаров все эти затеи 1844 и 1845 годов получают, наконец, правильное освещение. Б. К.), — все эти события в глазах туземцев, равно, как и в наших, являлись победами Шамиля.
Наше дело было проиграно, и мы стыдились своего бессилия. Все желали, надеялись и с нетерпением ожидали события, которое изменило бы это печальное настроение умов.
Эти надежды и желания были, наконец, удовлетворены известием о назначении графа Михаила Семеновича Воронцова главнокомандующим Кавказской армиею. Это назначение было встречено с единодушным восторгом не только на Кавказе, где уже давно ждали своего освободителя, но и во всех остальных частях обширной империи, где имя графа Воронцова стояло очень высоко в общественном мнении. Имя, связанное со славной и блестящей эпохой войн 1812—1815 годов, было всегда дорого России.
Обладая в высшей степени всеми качествами, всеми данными для того, чтобы покорять сердца или просто нравиться, перечислить которые отняло бы у нас много времени и которые к тому же всем хорошо известны, граф Михаил Семенович соединял с ними еще и те, которые в России подкупают все симпатии и всегда пленяют — я хочу сказать о внешности графа. Красавец в свои 65 лет, высокого роста, с прекрасными и изысканными манерами, граф прежде всего был большой барин, качество тем более почтенное, что оно со дня на день становится все более и более редким. Это качество свойственно старому поколению, которое и унесет его с собой в могилу. Сыновья, люди с громкими именами, подчас и с большим состоянием, но это не бары.
Граф Михаил Семенович кроме того владел большим состоянием и всегда был очень щедр по отношению своих окружающих. Человек совершенно независимого характера и, как ходили слухи, граф был в больших контрах с правительством — обстоятельство, достаточное у нас в России для приобретения популярности. Говорят, что государь в этом отношении подчинился обстоятельствам; интересно было бы знать, каких усилий стоило ему сложить с себя часть власти, чтобы облечь ею своего подданного, к которому, как указывала молва, он далеко не был расположен.
Это последнее обстоятельство, мне кажется, много способствовало тем овациям, какими встретили графа Михаила Семеновича Москва и Петербург. Правда, эти овации были заслужены: они относились к той великой жертве, которую граф Михаил Семенович принес, поступившись своим славным отдыхом тогда, когда, казалось, он достиг венца своей карьеры, столь богатой великими событиями и ознаменованной добрыми делами.
В самом деле, по первому призыву своего государя, он все бросает для новых трудов, чуждый всякой задней мысли, единственно повинуясь чувству долга и своей совести, которые повелевают ему поработать еще для общего блага и славы русского оружия. Это был призыв к чувству чести дворянина, и граф Воронцов не задумался откликнуться на него.
Государь собственноручным письмом предложил ему принять звание главнокомандующего Кавказской армиею и наместника, но предложение это оставалось для всех тайной. Курьер, с которым оно было послано, приехал в Алупкинский дворец ночью; графа разбудили, и он немедленно продиктовал свой ответ, а час спустя курьер уже мчался обратно в Петербург.
На Кавказе, как мною уже упомянуто, известие об этом назначении произвело огромное впечатление; войска с восторгом приветствовали героя Краона и участника многих сражений; старые грузины — того, кто еще молодым офицером сражался в их рядах в славные победные времена князя Цицианова.
Для торговли и промышленности, казалось, наступила новая эра при тех новых условиях, которые должны были вскоре водвориться в Новороссии и Закавказских губерниях. Русские кавказцы рассчитывали освободиться от непосредственной зависимости от Петербурга, служившей для них предметом постоянных жалоб и создававшей им положение, которое так мало согласовалось с их фрондерским складом ума, с их либеральными идеями, с их стремлениями к самостоятельности и оппозиционным отношением ко всему тому, что не исходило от них самих (Если речь идет по вопросу скорейшего покорения Кавказа и установления правильных отношений к мирным и немирным туземцам, то русские кавказцы были совершенно правы, ибо все петербургские указания и планы совершенно не отвечали свойствам Кавказа и его обитателей и к этой независимости стремились решительно все наместники, начиная с Ермолова. Б. К.).
Такой склад ума (дух) особенно сильно обозначается в этом крае, и мне кажется, что его порождает сама природа; он впитывается вместе с воздухом этой дикой и величественной природы.
Мусульманские народности Кавказа не могли не знать, что граф Воронцов неоднократно выступал защитником и покровителем их братьев — крымских татар.
Известие о назначении графа Воронцова привело противника в смущение, и он с любопытством ожидал появления нового начальника, которым только и были заняты всегда осведомленные новостями базарные слухи городов, аулов и станиц. Наконец, все, а в особенности низшие классы населения, приветствовали в Воронцове идола азиатских народов и человека, соединявшего с громадным богатством еще и всемогущество.
Я хочу еще остановиться на той резкой разнице, которая существовала между впечатлением, произведенным назначением графа Воронцова на умы населения России и Кавказа, и на различии тех чувств, с которым это назначение было встречено в обеих странах. В России на назначение графа смотрели как на окончание этой непопулярной войны, дабы обновить (regenerer) край, от которого уже с давних пор требовали вознаграждении за принесенные для него жертвы. В Азии же, за небольшим лишь исключением, русские кавказцы, равно богатые и бедные, видели в Воронцове освободителя.
Один надеялся при его помощи составить себе состояние, другой — карьеру, третий заручиться известным влиянием в делах, или, по крайней мере, хотя бы намеком на подобное влияние, что служило бы ему средством для достижения первых двух благ.
Понятия об общественном благосостоянии и общественной пользе, даже в самом узком значении слова, еще не перешли ни за Терек, ни за Кубань, и было бы совершенно напрасно искать равнозначущего выражения на татарском, грузинском и даже армянском языках.
Отъезд графа Воронцова из Одессы был триумфом для его прошлого, его приезд на Кавказ и в особенности в Тифлис— триумфом настоящего и надеждой на триумф будущего.
Граф проехал по всему восточному прибрежью Черного моря, осмотрев несколько главных приморских пунктов, проехал через Мингрелию и Имеретию и 22-го марта прибыл в свою новую столицу. Я имел честь сопутствовать графу в эти края, которые я уже знал и которые я с удовольствием видел вновь, так как их созерцание было мне первым отвлечением от впечатлений тягостной потери, которой Господу Богу угодно было меня испытать. Не буду останавливаться на этих подробностях, чтобы скорее перейти к началу кампании.
Энтузиазм к новому начальнику был безграничный: никогда еще население Тифлиса не видело в представителе всемогущего сардаря, более ласкового приема, ни большей доброты и мягкости в соединении с таким величием. Таково было впечатление на массы. У лиц же, окружающих графа, к этому общему впечатлению присоединилось еще и удивление, и некоторое смущение, так как новый начальник не походил ни на одного из своих предшественников. Строились всевозможные догадки, старались его поймать на чем-нибудь, испытывали, но он не поддавался никакому объяснению и оставался неуязвим. Своей непроницаемостью, в этой стране интриг, граф Воронцов приводил в отчаяние самых бывалых и продувных. От Воронцова уходили с убеждением, что он остается загадкой, тайной; «он нас всех проведет», – передавали друг другу на ухо. Блистательное доказательство превосходства ума графа! Воображение азиатов было поражено, и всеми овладело чувство страха. Вообще страх являлся здесь чем-то новым, так как на Кавказе, уже с давних пор, не боялись ничего и никого, так слабо было здесь правительство (То есть после Ермолова, бывшего грозою всем непокорным, непослушным и ленивым, и удаление Ермолова из Кавказа нанесло громадный ущерб утверждению нашей здесь государственности и успеху покорения Кавказа, и много еще прошло времени, пока, наконец, мы взялись за ум. Б. К.).
В этот первый свой приезд граф Воронцов оставался в Тифлисе всего месяц. Время открытия кампании приближалось, и для Петербурга в Кавказском вопросе военные действия представляли главный интерес. Вследствие этого в возможной степени были собраны войска и произведены гигантские приготовления, дотоле неизвестные.
Никогда еще не находилось в сборе такого числа отдельных отрядов для одновременного действия на самых противоположных пунктах обширной операционной базы и на этот последний план действий кавказские стратеги возлагали самые блестящие надежды (!?) (Это не вполне справедливо. И здесь, как увидим сейчас же далее, Бенкендорф себе в некоторой степени противоречит: это петербургские стратеги возлагали блестящие надежды, но по кавказские, которые, как это теперь доподлинно известно, подвергли проекты похода 44 и 45-го годов большой критике, а наиболее авторитетные подавали записки (кн. Аргутинский) и откровенно высказывались Воронцову (Фрейтаг), или просто фрондировали (Лабынцев, Ковалевский и др.).
Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий — это была целая армия (По свидетельству другого участника, князя Дундукова-Корсакова, называвшего главный отряд армиею Ксеркса, организация, состав и численность главного отряда подверглись на Кавказе большому осуждению, особенно свита графа Воронцова и штабы его и Лидерса, что непомерно увеличило вьючный обоз, составлявший всегда слабую сторону горных экспедиций. Во всем остальном Бенкендорф прав, так что его следует причислить к кавказцам, здраво смотревшим на дело, и он только, по свойственной ему скромности, мало подчеркивает свое понимание условий успеха войны и экспедиции 1845-го года).
Эти обширные замыслы созрели в Петербурге; там зародилась идея этого похода (кончить все одним решительным ударом), порученного графу Воронцову и предназначенного служить дополнением (развитием) похода, не состоявшегося в прошлом 1844-м г. На Кавказе, противно петербургским воззрениям, не видели надобность этого похода и не верили в блестящее его окончание.
Если в столице находили, что нужно было энергично вести войну и все кончить силой оружия (Главное — одним ударом, в один поход, что и составляло главную ошибку этого плана, ибо Кавказская война требовала системы и основательной и продолжительной подготовки, равно и наступлении со стороны Чечни и никоим образом не со стороны Дагестана. Б. К.), то на Кавказе, наоборот, с этим не соглашались и не строили себе никаких иллюзий в успехе похода. Впрочем, все были того мнения, что нужно было поднять славу нашего оружия и предпринять что-либо значительное; полагали, что взятие Тилитля, центра неприятельского господства на юге, и занятие Анди, страны до сих пор для нас неизвестной, о которой рассказывались чудеса, даст нам огромные преимущества. Было известно, что Анди недовольна режимом Шамиля, что жители желали нашего прихода, даже требовали его; мы же ласкали себя надеждой, что отложение андийцев повлечет за собой отложение от Шамиля и других народов Дагестана, привыкших всегда следовать примеру Анди. Это предположение казалось тем более обоснованным, что все народности Чечни и Дагестана одинаково испытывали тягость владычества Шамиля и что давно уже ничто это владычество не одушевляло. Начать с того, что религиозный фанатизм привел в Дагестане все к одному и тому же уровню, заменяя собой власть, как монархическую, так и демократическую, бывшую доселе исключительно в руках духовенства; воплотившись в Шамиле, от которого исходило все могущество, фанатизм этот, породивший священную войну, давным-давно погас, остановленный в своем порыве секирой этого человека, сделавшегося представителем державы скорее политической, чем религиозной.
С потерей Дагестана Шамиль терял половину своего могущества и у него оставалась только Чечня. Принимая в соображение, что при помощи горцев он держал в страхе жителей равнин и лесов и, наоборот, легко оценить все значение удара, который мы собирались ему нанести (Бедный средствами для жизни Дагестан имел меньшее значение, чем Чечня, служившая ему источником средств, т.е. базой для ведения войны, и 14 лет спустя только занятие нами Чечни решило судьбу кампании. Б. К.).
В то время между нами не было пророков, и никто из нас не предугадал той степени силы, которую проявил Шамиль (Т.е. из лиц, окружавших графа Воронцова, но вне этого круга пророков было много, начиная с генералов — Фрейтага, князя Аргутинского, Бебутова, Лабынцева, Ковалевского и кончая другими, игравшими скромную сравнительно роль. Б. К.).
Когда Шамиль лишился Андии, по невозможности ее обороны, то он сделал то самое, что сделала наша первопрестольная столица, воодушевленная благородным патриотизмом. По его приказанию, прежде, чем ее покинуть, мюриды сожгли и опустошили всю долину и силой угнали жителей, которые, изнемогая под тяжестью и бедствий, и лишений, уже не могли распорядиться своей судьбой, несмотря на присутствие нескольких тысяч русских штыков, пришедших па их освобождение. Но так как мы не предусматривали подобной системы обороны, то успех похода казался возможным и даже вероятным (Едва ли даже при этих условиях, и не придает ли Бенкендорф слишком большое значение покорению Андии, ведь вопрос в том, могли ли бы мы потом удержаться в Андии. Б. К.). Старые кавказцы вообще безмолвствовали, удерживаясь от критики предстоящего, но вторую половину похода, долженствовавшую разыграться на театре Ичкерии (т. е. уже в Чечне), они даже одобряли (Бенкендорф их не называет. Б. К.); те же, кто предчувствовал неудачи, таили эти предчувствия про себя, не высказывались и подчинялись общему увлечению, и все вообще только и думали о том, как бы только сражаться под знаменами графа Воронцова.
Я имел честь сопровождать главнокомандующего в его поезде от Тифлиса до Владикавказа, вдоль реки Сунжи и частью по линии Терека до Кизляра и в Темир-Хан-Шуру. Эта поездка заканчивалась укреплением Таш-Кичу — предварительным сборным пунктом для чинов главной квартиры графа Воронцова. Эти восемь дней пребывания в Таш-Кичу я провел в кружке жуиров. Я помещался в татарском ауле.
Миша Лобанов и я поместились в сакле нашего кунака, некоего Нуцала, молочного брата князя Хасаева (Кумыкского князя, равно как и аул Таш-Кичу кумыкский; кумыки, которых, по местным условиям, мы могли прикрывать, крепко нас держались). Я не имел никаких определенных занятий у графа Воронцова и был бы крайне недоволен иметь таковые, что включило бы меня в состав штаба на всю кампанию. В походе я всегда избегал больших и малых штабов, и мне всегда удавалось остаться в строю, а чаще всего получать командование отдельной частью.
Свою службу на Кавказе я начал в 10-й роте Кабардинского егерского полка, в том самом полку, в котором, в Грузии, на берегах Алазани, в 1804-м году начал свою военную службу покойный дядя мой, граф Александр Бенкендорф. Продолжал я свою службу в Черноморском казачьем полку. В 1836-м году покойный генерал Вельяминов, но рекомендации адъютанта военного министра барона Павла Вревского, поручил мне командование казачьей полусотней отборной конницы, которая составляла резерв горского (из черкес) эскадрона, принявшего деятельное участие в осенней экспедиции в окрестностях Анапы.
В 1842-м году военный министр граф Чернышев, которого я имел честь сопровождать в его интересной поездке по Кавказу, прежде чем вернуться в Петербург, предоставил меня в распоряжение полковника Фрейтага. Этому выдающемуся офицеру, ныне (в 1856 г.) генерал-лейтенанту, было поручено занять расположение бывшего аула Ойсунгур, возвести здесь укрепление и оборонять так называемую Кумыкскую плоскость. Он предоставил мне командование кавалериею своего отряда в составе Донского казачьего полка и сотни линейцев; это было блистательно для начала.
Сообщил Б. М. Колюбакин.
|
