Его путь оказался изумительно кратким - как полет метеора, и завершился сто лет назад - в марте 1920 года в тифозном бараке в Красноярске…
В 1919 году в белом Омске, судьба которого была фактически предрешена, молодой поэт Георгий Маслов воспевал знаменитую красавицу пушкинских времен Аврору Шернваль, даму, которую Баратынский именовал «соименницей зари». А в омском театре драмы по странному совпадению играли "Принцессу Грезу" – спектакль по пьесе Эдмона Ростана, в основу которой легла история трубадура Джауфре Рюделя. Джауфре влюбился в графиню Триполийскую, услышав от пилигримов о ее красоте и добродетели, и стал слагать песни, посвященные ей. Георгия Маслова на поэму «Аврора» вдохновил портрет прекрасной дамы, когда-то случайно увиденный в лавке букиниста на Литейном...
Классический книжный мальчик Георгий Маслов родился летом 1895 года в городе Моршанске Пензенской губернии в семье подпоручика Юхновского резервного батальона. Потом Масловы переехали в Симбирск. Георгий прекрасно учился и очень много читал. Гимназию он окончил с серебряной медалью. В 1913 молодой человек легко поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета и стал участником Пушкинского семинария, который вел историк литературы Семен Венгеров.
«Я помню Маслова по Пушкинскому семинарию Петербургского университета. Здесь он сразу и безмерно полюбил Пушкина, и хотя занимался по преимуществу изучением пушкинского стиха, но, казалось, и жил только Пушкиным, и недалек был от чувственного обмана: увидеть на площади или у набережной его самого. Дельвиг и Баратынский тоже стали для него ощутимы до физического чувства их стихов. Маслов жил почти реально в Петербурге 20-х годов. Он был провинциалом, но вне Петербурга он немыслим, он настоящий петербургский поэт, - писал о нем потом Юрий Тынянов, решившийся напомнить о поэте редкого дарования через два года после его смерти - в выражениях, разумеется, весьма обтекаемых и даже опубликовать поэму Маслова «Аврора».
Георгий делал в пушкинском семинарии интересные доклады. А очень скоро друзья услышали его собственные, «не всегда ровные, но уже строгие стихи». Потом они, полные аристократизмом Северной Пальмиры, стали появляться в печати. Молодой поэт сумел оживить красивую традицию пушкинских времен, которая казалась уже безвозвратно ушедшей:
О мой ямб, звонконогий мой конь,
Непокорный рабам Буцефал,
Я смогу укротить твой огонь, —
Я свободным и дерзостным стал!
Вдохновенно Пушкина нес
Ты по темени девственных скал
И, в венках из вакхических роз,
Под Языковым буйным дрожал,
Но, не согнутый вихрями лет,
Так же ты непреклонен и горд, —
Был не раз беззаботный поэт
Под твоими ногами простерт…
Но прими от меня дифирамб,
Кто б из нас побежденным не стал,
О мой конь, звонконогий мой ямб,
Непокорный рабам Буцефал!
Тынянов вспоминал: «В те времена пушкинский стих на фоне символистов приобретал новые, неведомые раньше, тона. Словесная ясность пушкинского стиха-плана, стиха-программы на фоне насыщенного, обремененного нового стиха получала значение сложной простоты».
О стихах Георгия Маслова – сдержанных и строгих одобрительно отзывался Николай Гумилев. Он относил их к направлению, которое определял, как “позабытое со времен Пушкина благородное искусство просто и правильно писать стихи».
Не нам весеннее безумье
И трепетный поток стихов —
Нам жребий —строгое раздумье
И нищенская скупость слов.
Намеков еле зримых тканью
Скрыв мысли тайные свои,
Нас Боратынский вел к молчанью
И Тютчев говорил: «Таи».
И пусть из радостного плена,
Из недр божественного сна
Слова стекают, точно пена
С бокала полного вина.
О том, как Георгий Маслов читал свои стихи, вспоминал поэт Всеволод Рождественский:
«…Мы слушаем Георгия Маслова, автора поэмы „Аврора“. Он стоит у стены, высокий, несколько сутулый, с насмешливым заостренным лицом, еще не успевшим потерять летний симбирский загар. Прямые, закинутые назад волосы придают ему подлинно поэтический вид. Под распахнутой тужуркой – синяя, расстегнутая на две пуговицы косоворотка. Вытянув руку, слегка покачиваясь и глядя куда-то в закат над Невою, он мерным, несколько монотонным голосом, то ускоряя, то замедляя темп, читает стихи, в которых много молодой страстности, мифологических образов, обращений к поэтам классической поры.
Маслов в пушкинской эпохе чувствовал себя как дома и весь загорался, как только заходила речь о декабристах, о „классиках“ и „романтиках“, о людях 30–40-х годов XIX века..»
Именно в этой эпохе Георгий Маслов нашел свою «далекую любовь» - подобно средневековым трубадурам. О прекрасной Авроре Шернваль современники говорили: «Эта женщина - совершенство». Евгений Баратынский посвятил ей такие стихи:
Выдь, дохни нам упоеньем,
Соименница зари;
Всех румяным появленьем
Оживи и озари!
Пылкий юноша не сводит
Взоров с милой и порой
Мыслит с тихою тоской:
«Для кого она выводит
Солнце счастья за собой?»
Потом Петр Вяземский и Михаил Вильегорский в ее честь сочинили романс-мазурку «Аврора», ставшую очень популярной:
Нам сияет Аврора,
В солнце нужды нам нет:
Для души и для взора
Есть и пламень и свет...
Но над этой дамой словно бы тяготел злой рок - не случайно её называли «роковой Авророй».
Первый ее жених умер до свадьбы. Потом Аврора вышла замуж за графа Павла Демидова. Он был коллекционером, археологом, любителем живописи и антиквариата. А еще меценатом, учредителем Демидовских премий, присуждавшихся за «оригинальные творения во всех отраслях человеческий знаний, словесности и промышленности в своем Отечестве»... Брак по расчету очень скоро стал браком по любви. Но всего через четыре года Аврора осталась вдовой.
Второй ее брак с блестящим офицером Андреем Карамзиным, сыном известного писателя, казалось бы, обещал Авроре счастье... Карамзин был человеком благородным и глубоко порядочным. Оба много пережившие, глубоко чувствующие натуры, они ощущали настоящее родство душ.
Но счастье вновь оказалось кратким. Когда началась Крымская война, Карамзин отправился на фронт. Он командовал кавалерийским отрядом и однажды, неверно оценив ситуацию, вступил в бой со значительно превосходящими силами турок. Полк был разгромлен, а сам Карамзин изрублен саблями..
Друг Карамзиных Федор Тютчев писал своей дочери об этом событии:
«Это одно из таких подавляющих несчастий, что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую-то неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся катастрофе... Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо - письмо на нескольких страницах, полное жизни одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16-го он был убит… Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине... и как в эту последнюю минуту, на клочке незнакомой земли, посреди отвратительной толпы, готовой его изрубить, в его памяти пронеслась, как молния, мысль о том существовании, которое от него ускользало: жена, сестры, вся эта жизнь, столь сладкая, столь обильная привязанностями и благоденствием".
Неудивительно, что драматическая судьба роковой красавицы вдохновила юного поэта. Но прежняя жизнь с интересом к прекрасному и высокому рухнула в одно мгновение. Далее была полная неизвестность…
Маслов так и не окончил университет, хотя до формального его окончания оставалось несколько экзаменов, и он уже приступил к своему неосуществлённому кандидатскому сочинению о лицейских стихах Пушкина. Через несколько месяцев после Февральской революции Георгий и его супруга – юная поэтесса Елена Тагер, также увлеченная поэзией Пушкина, отправились в Симбирск, к родным Георгия - заниматься организацией выборов в Учредительное собрание.
Написанная летом 1917 года в традиции русских народных песен «Облачная грамота» - как раз об этом ожидании непонятного и встрече с неизбежным…
I
Выходи, подруженька, – небеса горят,
По небу, по синему, облака летят.
Сколько их расцвеченных пламенем закатным,
Сколько их отмеченных знаком непонятным!
Станем у околицы думать и гадать,
Облачную грамоту по складам читать.
II
Протянулось облако – меч золотой,
Протянулось облако над моей землей.
Будь подобен облаку, – если плыть нельзя,
Стань мечом отточенным и плыви разя.
Все ворота заперты, не проси стуча:
Есть одна дорога – только для меча!
Причаститесь, верные, в нем – огонь и лед.
Причаститесь, верные, – он доведет!
III
Протянулось облако – огненный паук,
Огненное облако выпустило круг,
Огненное облако паутину ткет,
В сеть свою кровавую горлицу влечет.
Не кидайся, горлица, некуда уйти –
Огненное облако встало на пути.
Ах, не лучше ль броситься в эту злую сеть,
В лапах окровавленных биться и гореть.
И, быть может, вырваться и, как встарь, опять
По небу, по синему, вольною летать.
IV
И еще последнее – темное – плывет,
Тень его огромная застит небосвод.
Медленно плывущее, страшное, тупое,
Уж не ты ль грядущее наше роковое?
V
Все они растаяли, пурпуром горя,
А на чистом небе все еще заря.
И пора полночная не загасит полымя –
Уж заря восточная плещется над долами.
Запевают жаворонки над шумливой рожью,
Загуляет по небу око Божье.
В описании этого периода жизни своего университетского товарища Тынянов не случайно обходится обтекаемыми формулировками: «В годы революции Маслов очутился в Сибири. В тяжелые дни походной жизни он, должно быть, утешал себя воспоминанием о житье Дениса Давыдова и славил «солдатский отдых краткий, солдатскую любовь».
Реально же Георгий Маслов решился на открытое противостояние тем, кто объявил себя новыми хозяевами России. Летом, когда Симбирск был захвачен русско-чешским отрядом белогвардейцев под командованием подполковника Каппеля, Маслов не просто вступил в Добровольческую армию - он сам участвовал в создании антибольшевистских добровольческих отрядов. В начале сентября город был снова взят частями Красной Армии. Вместе с отступающими белыми частями Маслов добрался до Омска. Жена с новорожденной дочкой, которую назвали Авророй, последовать за ним не могла и осталась в Симбирске
На полустанке в грязном вагоне
Стою часовым в дверях.
Темно и душно от страшной вони,
А звезды, звезды летят в небесах.
Солдаты греются на рельсах рядом,
Весело трещит сосна.
И в кружеве пламени привычным взглядом
Вижу черты твои, жена.
Когда-то ты встретишь в капоте тонком
Меня, усталая от длинного дня.
С веселым ребенком, нашим ребенком,
Милою искрой моего огня.
Тонкое облачко просеребрится
И снова звезды бороздят вышину.
Быть может, та, светлая, с вестью домчится
Об этой песне к дальнему окну.
Даже в безумном хаосе отступления Георгий умел видеть звезды..
Тогда в столицу Сибири, волей судеб ставшую столицей Белой России, съехались те, кто не принял Октябрьскую революцию. Здесь собралось много поэтов и писателей - Алексей Ремезов, Степан Кондурушкин, Алексей Толстой, Наталья Крандиевская, Сергей Ауслендер, Мария Моравская, Иван Олигер...
Омск стал новым Вавилоном... Журналист Лев Арнольдов писал: «И никогда ни прежде, ни после Омск не будет столь колоритно красочным, как в описываемый период, когда население его доходило до шестисот тысяч, когда одних офицеров числилось, по спискам комендантского управления, чуть не с десяток тысяч, в воинских частях и по канцеляриям, когда в Омске проживала вся интеллигенция, дворянство, профессора, торговый класс, духовенство из Казани, Самары, Симбирска, из Перми, Уфы, а, потом, Екатеринбурга, когда в Омске были представители воинских частей и дипломаты чуть ли не половины Европы».
Оказавшись вдали от дома, вновь прибывшие стремились обрести в Омске круг земляков и единомышленников. В городе одно за другим возникали разнообразные сообщества В декабре под крылом омского отдела «Союза возрождения России», провозгласившего своей главной целью борьбу с большевизмом, был создан литературно-художественный кружок. Его заседания проходили в одной из комнат в здании, которое для омского представительства товарищества российско-американской резиновой мануфактуры «Треугольник» спроектировал петербургский архитектор Николай Веревкин. В популярном тогда стиле неоклассицизма - по мотивам одного из венецианских палаццо. Монументальные величественные формы, отточенные линии и детали, словно бы отражали желание людей создать нечто незыблемое, то, что устоит под напором любой бури. Очень символично, что литературно-художественный кружок разместился именно в этом здании - слова ведь тоже незыблемы.
Лев Арнольдов так описывал Омский Парнас: «Державный Омск не только выдерживал натиск красной бури, не только готовил поход на Москву и добивался от держав признания законным правительством России, не только кипел в котле политических интриг, но находил и людей, и время для занятия поэзией или, вернее, отдыха в поэзии от страшного напряжения нервов, неизбежного, когда ведется братоубийственная война. Собирались в Омске поэты и писатели зимою 1918–19 гг. где-то на Гасфортовском переулке, в одной из канцелярий в комнате, хотя и просторной, но очень неуютной. Все были скромно, более чем скромно, одеты – неизбежный френч гражданской войны, одинаковый по сю и по ту сторону фронта, галифэ или даже просто обыкновенные брюки и сапоги, на плечах многих поэтов погоны, офицерские или вольноопределяющихся».
Этот кружок называли «Единая Россия», а иногда «Зеленая лампа» - по имени кружка, который в предреволюционные годы в Царском Селе Георгий Маслов создал по примеру знаменитого литературно-театрального общества пушкинской поры.
Арнольдов писал: «…самым талантливым среди нас был Георгий Маслов… Звезда его таланта и года не горела на небосклоне омского Парнаса, но он успел всё-таки напечатать поэму “Аврора”, его стихи печатались в лучших омских газетах и потом долго, несколько лет, перепечатывались после великого отступления в газетах Харбина и Владивостока. Прирождённый мастер стиха, нежно и трепетно влюблённый в тридцатые годы прошлого века, он был бы украшением всероссийского литературного Пантеона, если бы не кровавая революция, не знавший пощады сыпняк. Парнасец и пластик, Георгий Маслов вдохновенно собирал мёд с цветов русской поэзии. Юноша с едва пробивающимся пухом на верхней губе, он был уже не “начинающим” и “подающим надежды”, а законченным мастером»
Георгий жил в убогом жилище на Каинской улице, которое Леонид Мартынов потом назвал «нищей кельей аскета», в «страшной, хотя и вполне аккуратной пустоте» полуподвала. И писал стихи, на изломе эпох оставшись верен единожды выбранному пути. Прекрасные и полные трагической обреченности. Он назвал белую столицу, живущую на пределе, «приютом благородных муз».
Пора стряхнуть с души усталость
Тоски и страха тяжкий груз,
Когда страна изгнанья стала
Приютом благородных муз.
Здесь вечно полон скифский кубок,
Поэтов – словно певчих птиц!
А сколько шелестящих юбок,
Дразнящих талий, тонких лиц!
От мира затворясь упрямо,
Как от безжалостной зимы,
Трагичный вызов Вальсингама,
Целуясь, повторяем мы.
И завтра тот, кто был так молод,
Так дружно славен и любим,
Штыком отточенным проколот,
Свой мозг оставит мостовым.
Это роковое время было периодом наивысшего расцвета его таланта
В полусне склонясь над чашами,
Мы мечтаем у окна,
И плывет, стихами нашими
Опьяненная луна.
Силы в бурях мы растратили,
Но настала тишина,
И теперь мы лишь мечтатели
За бокалами вина.
За стеклом такая синяя
Скатерть звездная видна,
И зажгла иголки инея
Светом бархатным луна.
Суждено ли нам свидание,
Смерть ли здесь нам суждена, –
Все расскажут нам заранее
Чаши горького вина.
Он выступал на вечерах в Гарнизонном собрании, его стихи охотно печатали в городских газетах. Георгий писал, что даже сейчас весна остается весной:
Ночь проходит тревожно.
Немного устал стоять,
Но сегодня, очень возможно,
Придется стрелять.
Завалились спать по берлогам.
На город нависла мгла. Л
ишь бродит по звездным дорогам
Прожектора метла.
Весело лают собаки
На девушку в окне,
И пьяный поет в овраге
О веселой весне.
Того не пугают пули,
Кто изведал весь мед земной;
Хорошо, что хоть в карауле,
Ты дышишь милой весной.
Писал о памяти, которая дает силы жить…
Помнишь, Лена, первый вальс на бале.
Мы кружились до потери сил,
И архивны юноши сказали,
Что тебя я, верно, покорил.
Но бокалы до краев наполнив,
Увели меня с собой друзья,
Александр Иванович Тургенев,
Улыбаясь, заменил меня.
Как Алябьева, ты стала модной,
Блеск ее тебя не затемнил,
И певцы красавице холодной
Отдавали стихотворный пыл
. Как же, Лена, ты, которой в мире
Грезились лишь вальсы и цветы,
Хочешь .кончить в ледяной Сибири
Жизнь со мной средь горькой нищеты.
Отказать тебе я не умею,
Щемит грудь от счастья и тоски.
Плачу и поцеловать не смею
Слабо надушенные листки.
И конечно, о разлуке с любимыми
Двадцатые годы! Прекрасные женщины, Острые умы...
Как сроднились мы с этим временем! Оно сплелось с нашей жизнью. Ты бы не удивилась,
Если б я встретил на улице Боратынского И он спросил о твоем здоровьи. Ты была влюблена немного В Александра Тургенева; Он тебе снился И дарил белые розы...
И вот сон стал явыю:
Я — декабрист в пустынной Сибири,
И ты не можешь приехать
В мое изгнанье.
Слушай — проснемся!
Ведь это было
Сто лет тому назад.
Не желая оставаться сторонним зрителем противостояния, которое должно было решить все, Маслов поступил рядовым в армию Колчака. Он служил в Егерском батальоне Ставки Верховного главнокомандующего - адмирал старался уберечь талантливых молодых людей от фронта...
В сентябре 1919 он выступал на открытии литературно-художественного кабаре «Берлога». Газетная заметка сохранила точное ее описание: «В сущности, сия “Берлога” с её длинными, накрытыми белыми пеленами столами, цветами в горшках и озарённая свечами, напоминала скорее церковный притвор в пасхальную ночь в ожидании освящения куличей, нежели эдакий эстетически-артистический вертеп». Электричество в тогдашнем Омске было только в важных государственных учреждениях.
Не сохранилось ни одной его фотографии, только портрет, где запечатлен еще совсем юный Георгий Маслов. И несколько портретов словесных. Леонид Мартынов писал о нем так: «Это был не свой брат – гимназист. Не подросток, не мальчик. Конечно, это был молодой человек, но мне, четырнадцатилетнему, он, естественно, показался более чем взрослым. Он был высокого роста, с задранной головой и острым носом. Одет он был в военную форму, но без погон. На голове была английская фуражка»
Скорее всего, в это время уже Маслов состоял в Особом отделе, созданном для дезорганизации советского тыла. Историк В.И. Шишкин упоминает некоего Г.В. Маслова, служившего в егерском батальоне Ставки Верховного главнокомандующего и откомандированного в распоряжение Особого отдела на должность помощника начальника политического отделения штабс-капитана Ильинского. Совпадение? Вряд ли…
Георгий Маслов был настоящим трубадуром Белой столицы – поэтом и рыцарем, как исторические средневековые трубадуры. Ведь слово - это оружие, причем оружие серьезное. Свою поэтическую хронику с символическим названием «Кольцо» - хронику безумия, в которое погрузилась страна, поэт продолжал публиковать, даже когда стало ясно, что кольцо неотвратимо сжимается и надеяться не на что.
1
Приятны были наши споры,
Но странный им настал конец,
Когда они сошли с «Авроры» –
Громить покинутый дворец...
Оставлена родной страною,
Погибла кучка храбрецов.
За Петербургом и Москвою
Пал окровавленный Ростов!
Пора понять – права лишь сила.
Так не сильна в кольце стальном
Хихикающая горилла –
За председательским столом!
2
Великолепные палаццо –
Теперь воров ночлежный дом.
О да, им можно посмеяться
И робость одолеть вином.
Оркестр неистовствует бальный,
Шампанскому потерян счет.
И дремлет в полутемной спальной
Тряпьем прикрытый пулемет.
Они справляют пир бесовский,
В крови лаская красных дам,
И заключают в Брест-Литовске
Похабный мир на страх врагам...
3
Кому судить кровавый опыт
Сулящих рай в кольце штыков?
Хватает голоса на шепот
У митинговых крикунов.
Кто были горячи и юны,
Могилы обрели себе!
Из-за границы шлют трибуны
Неустрашимый зов к борьбе!
Но нам нет времени, иная
У нас, веселая борьба –
Бродяги, в ожиданье рая,
Громят спиртные погреба.
Он не мог не знать, что такие стихи в большевистской России будут для него приговором…
Потом в своей новелле «Пушкинист и футурист» Леонид Мартынов вспоминал: «Я даже прямо сказал ему, что фронт, как известно, уже на Тоболе, все знают, что разговоры о взятии Москвы – вздор и как бы ему, Георгию Маслову не пришлось задуматься о том, чтоб его кто-нибудь спасал… Он ответил, что именно теперь было бы для него бесчестьем спрятаться в нору и замолчать».
Он до конца сражался, как мог – словом. И писал, отшлифовывая каждую строку, свою изысканно-утонченную поэму «Аврора»…
Да, оказывается, в Омске Георгий Маслов работал не только над поэмой, посвященной роковой красавице. В недавно найденных архивах Юрия Тынянова оказались письма Маслова и некоторые страницы его романа в прозе, посвящённого все той же Авроре Шернваль. Причем в работе над этим романом Маслову помогал Верховный Правитель.
Осенью 1918 вскоре после приезда в Омск Маслов писал Тынянову:
«…Вчера был принят Александром Васильевичем и честно рассказал ему об истинных причинах своей просьбы. Немного подумав, Верховный сказал: «Что ж, поезжайте. Задуманное вами достойно всяческих похвал, и я понимаю, что, то, о чём вы просите, необходимо вам, как художнику». Таким чудесным образом и решился мой вопрос с поездкой в Нижнетагильский завод. Постараюсь скоро обернуться, так как волнуюсь за Лену. По возвращении напишу Вам…».
Через полтора месяца будет еще одно письмо:
«…В Нижнетагильске встречался с людьми, судьба которых была связана с судьбой моей героини. Масса впечатлений, а для заметок не хватило двух блокнотов. В скором времени поеду туда опять – готовить визит Верховного – и думаю, мне удастся выкроить немного времени для работы над романом…»
Интерес к Нижнетагильску не случаен - после смерти мужа Аврора приняла необычное для женщин ее круга решение: самой поехать в Нижний Тагил, и, не доверяя управляющим, навести порядок в хозяйстве Демидовых. Появление на Урале петербургской красавицы поначалу восприняли с иронией. Но Аврора сумела разобраться в счетах и прочих бумагах - к удивлению многих оказалось, что она обладает деловой хваткой. И главное, Аврора Карловна стремилась реально облегчить жизнь рабочих. Она построила богадельню, родильный дом, несколько школ и детский приют. Создала фонд помощи пострадавшим от несчастных случаев на производстве и их семьям. И скоро рабочие узнав, что имя Аврора означает «утренняя заря», стали называть ее Заря Карловна. Помогать нуждающимся ей было в радость. «Это мое пребывание на Урале дало жизни содержание и смысл, так как появилась возможность делать добро и утешать несчастных. Я почувствовала пользу от своего существования», -писала она сестре.
В 1934 году к Тынянову обратилась вдова Маслова – Елена Тагер. Она привезла ему для рецензии рукопись романа, посвящённого Авроре Шернваль. «Рукопись не имела названия, некоторые листы были перепутаны, а некоторые потрачены водой», — писал Тынянов в своём дневнике, — «Я попросил оставить эту рукопись для ознакомления хотя бы на пару недель. Она [Тагер] согласилась, но оставила лишь часть, сославшись на то, что обещала показать рукопись ещё кое-кому из Союза [писателей] … …всё, что я успел прочесть, убеждает меня в том, что в лице Георгия [Маслова] мы потеряли прекрасного писателя…». Роман, увы, тоже потерялся…
Желая увидеть свою далекую любовь, Джауфре Рюдель отправился в Палестину, в дороге заболел и умер в Триполи - на руках у возлюбленной. Судьба воспевавшего Аврору Шернваль поэта сложилась иначе и одновременно похоже.
В декабре 1919 года войска Колчака оставили Омск. И для Георгия Маслова начался его «Путь во мраке».
Розовым румянцем перламутра
Январское засмеялось утро.
Смехом багряным смейся, заря, нам,
Скитальцам по немилым странам,
Чтоб несли мы горе покорней,
Осужденные десницей горней.
Встает, заря, твой розовый полог,
И будет день и тяжек и долог,
И будет грустно в сугробах снега
До неизвестного брести ночлега.
Прежний цельный и стройный стих ломался, происходило болезненное рождение нового. В январе 1920 Маслов писал, фактически прощаясь с прежним поэтическим путем:
Мы жили в творческом исканье,
Грабители чужих наследий,
Стихи чеканя
Из меди.
Но, все преграды руша,
Мир входит в наши двери.
Больные выльем души
В каком размере?
На лиру мы воловью
Натянем жилу,
Чтоб звукам, вырванным из сердца с кровью,
Хрипящую оставить силу.
Они без форм. В них есть уродство
Невыношенного созданья,
Но их осветит благородство
Страданья.
В дороге Георгий заболел сыпным тифом, и в Красноярске его сняли с поезда. Он умер на больничной койке в тифозном бараке. Где погребён — неизвестно. Верный своей далекой любви перед смертью он еще выправлял свою поэму «Аврора».
Я не забуду наши встречи,
Кудрей крутые завитки,
И беломраморные плечи,
И взгляд, исполненный тоски.
И под глазами роковыми,
Нежданной песнею горя,
Твержу пленительное имя,
Сияющее как заря.
А через два года Юрий Тынянов напишет об этой поэме, вошедшей в книгу «Картонный домик»: « Отчетливая (до линий историко-литературного реферата) композиция; традиционные, богатые архаическим весом эпитеты; сжатость поэтических формул и переходов; тонкая эротика, воскрешающая полухолодную эротику Баратынского, — черты эти довольно точно возобновляют красивую традицию…
Оживят ли его стихи эту старинную жизнь? Дадут ли они его собственный образ, образ поэта, любящего умершие формы? Ведь линия красивой традиции, которую оживляет Маслов, — сама умерла в наши дни.
Во всяком случае у стихов есть то преимущество перед людьми, что они оживают, — и не однажды».
В 1923 году Елена Тагер-Маслова публикует следующее извещение: «В ближайшем будущем я приступаю к изданию литературного наследства моего мужа Георгия Владимировича Маслова (лирический поэт, хорошо известный читательским кругам Сибири, автор поэмы „Аврора” и мн. др.). I том, подготовляемый мною к печати, включает лирику, поэму и пьесы; он выйдет в г. Архангельске осенью текущего года». Тагер-Маслова просила «всех, кто хранит у себя какие-либо материалы, касающиеся литературной деятельности моего мужа, — предоставить их мне для ознакомления в интересах полноты издания»). По вполне понятным причинам издание сочинений Маслова не было осуществлено. Более того, этого не произошло до сих пор...
Он словно бы предвидел ожидавшее его забвение:
И я покину край Сибири,
Где музы, песни и вино,
И был Георгий Маслов в мире,
Иль не был — будет все равно
О, если бы ему было дано больше времени...
Елена Мачульская
Русская Стратегия
|
