Об организаторах красного террора в Крыму в 1920-1921 гг. сегодня известно немало. Вопреки распространенному заблуждению (ему был подвержен и пишущий эти строки), это не только руководители местной власти: председатель Крымревкома Бела Кун и секретарь Крымского обкома РКП (б), Розалия Землячка (Самойлова, Залкинд). Их роль преувеличена хотя бы в силу того, что их пребывание в регионе не было продолжительным. Бела Кун покинул Крым в декабре 1920 г., Землячка – в январе 1921-го. В то время как насилие продолжалось до апреля-мая 1921 г., а его рецидивы проявлялись и позже.
Роковые решения, стоившие жизни тысячам наших соотечественников, не были проявлением местной инициативы. Вину за трагедию в равной мере несут командование Южного фронта, высшее партийное, советское и чекистское руководство. Заводной ключ к механизму террора находился в Москве.
О непосредственных исполнителях известно значительно меньше. Многочисленные каратели, сотрудники ЧК и особых отделов, участники расстрельных команд… Жизни и судьбы большинства из них и сегодня пребывают в забвении. Между тем, биографии палачей, зигзаги их дальнейшей карьеры наглядно отражают сущность ранней советской системы, в которой вчерашние маргиналы, преступники и террористы становились вершителями человеческих судеб.
…Одним из символов Крымской трагедии является бывшая усадьба ялтинского нотариуса Алексея Фролова-Багреева (расстрелянного здесь же вместе с супругой) – так называемая «Багреевка». Расположенное у подножия горы Ай-Петри, имение Фролова-Багреева стало единой братской могилой для сотен наших соотечественников.
Совместными усилиями потомков, ученых и краеведов возвращены имена жертв террора. Но длительное время не было ничего известно о том, кто виновен в их смерти. О его личности знали только по витиеватым и размашистым резолюциям, которые он оставлял на анкетах приговоренных к расстрелу.
Документы, хранящиеся в центральных российских архивах и частично введенные в научный оборот, позволяют воссоздать биографию одного из наиболее одиозных и беспощадных карателей периода красного террора в Крыму в начале 1920-х гг.
Эрнст Мартынович Удрис родился в 1894 г. в крестьянской семье в усадьбе Куссул Роденпойской волости Рижского уезда Лифляндской губернии. Согласно материалам автобиографии Удриса, составленной 25 марта 1934 г. и хранящейся в фондах Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), «отец — безземельный крестьянин — арендовал у местного священника несколько десятин земли. У отца семья была большая, и прокормить всех нас он не мог. Поэтому старшие браться отдавались в батраки, а младшие — в пастухи. По окончании 3-х классов сельской школы и одного класса приходcкого училища у меня умерла мать, и старший брат, который к этому времени заменял в доме место отца, меня в школу не пустил, заставляя работать на земле. Суровый режим брата, а особенно его жены, я не выдержал и через год пытался уехать в г. Ригу, однако старший брат был против этого, и по его просьбе священник отказал выдать мне метрическое свидетельство, а волостной старшина — паспорт. Все же я от брата ушел и начал работать у подрядчика Древинга по сплаву леса по реке Большая Егель, от имения Марпиль до г. Риги. Прописался я по подложному паспорту»[1].
По окончании лесосплава Удрис остался без работы. Попытки трудоустроиться в Риге оказались безрезультатны, а для сплава леса по Двине его не принимали. Поэтому подростку ничего не оставалось делать, как нанялся батраком к кулаку Рудзит за 165рублей в год. Сделав первые накопления, через год Удрис уехал в Ригу, где начал работатьна земляных работах по ремонту водосточной сети, потом — молотобойцем, после этого — подручным по кузнечно-слесарному делу на новостройках.
С революционным движением познакомился в период обучения в сельской школе, пришедшийся на события революции 1905 г., когда учитель разъяснял Удрису и нескольким другим старшим ученикам сущность происходящего. Большое влияние на становление личности Удриса как революционера оказали старший брат и сестра, которые к тому времени уже состояли в большевистской партии, а в доме несколько раз проходили партийные собрания.
В дальнейшем Удрис ближе познакомился с некоторыми революционерами, завязал с ними дружеские отношения. В 1911 г. по совету одного из них купил себе старенький велосипед, и выполнял функции связного. Во время одной такой поездки в Кранцемской волости был арестован по подозрению в участии в покушении на жизнь брата одного из участников карательной экспедиции, организованной царским правительством против бунтовщиков. Несмотря на то, что участия в этом деле Удрис не принимал, так как при нем обнаружили документ с пропиской в Риге, его отправили в город для выяснения личности. По пути в Ригу бежал, некоторое время скрывался у одного из соратников по революционной борьбе, некому Петерсону, по совету и содействию которого выехал в Германию к одному из его родственников.
Почти не зная немецкого языка, нигде не мог устроиться, и вынужден был вернуться обратно.
В годы перед началом Первой мировой войны Удрис вместе с вышеупомянутым Петерсоном устраивали различные антиправительственные пропагандистские акции. Так, на 1 мая вывешивали красные знамена на сосне у могилы революционеров, расстрелянных в 1906 г. карательной экспедицией и на березе у волостного управления Роденпойской волости, где происходила их казнь. В дни объявления войны, по поручению Петерсона, Удрис разбрасывал прокламации в Роденпойской волости.
«Это была моя первая партработа, - писал в автобиографии Эрнст Мартынович, которую я исполнял сознательно»[2].
Членом большевистской партии Удрис стал в 1914 г. К войне отнесся отрицательно, и в течение нескольких месяцев всячески уклонялся от мобилизации. В частности, весной 1915 г.ранил себя в левую руку, за что был арестован, и помещен в арестантское отделение Рижского военного госпиталя, и предан военному суду.
Находясь в изоляции, незадачливый уклонист «как следует осознал ошибочность своего взгляда и понял, что настоящая работа может быть проведена не вдали от армии, а находясь в самой армии среди солдат»[3].
При первой эвакуации Риги, в связи с немецким наступлением на Митаву, в общей сумятице в Пскове Удрису удалось получить документы в запасный полк, после чего уехал в Харьков, где в течение 6 недель проходил военное обучение, а затем был отправлен на Румынский фронт.
Плохое знание русского языка заметно сужало для молодого революционера возможности агитации среди солдат, поэтому он принял решение дезертировать из своей части и вернуться обратно в Прибалтику. На станции Орел как не имеющий отпускных документов был арестован и направлен к военному коменданту; при конвоировании в арестантский вагон бежал и уехал в Ригу. По прибытии в город был снова задержан, и снова бежал. В дальнейшем, при организации 6-го Тукумского латышского батальона поступил в помощники старшего кузнеца. Здесь, в конце 1915-начале 1916 г. принимал участие создании подпольной организации и«наблюдал за типографией батальона, которая помещалась в дымоходе заводской трубы, вход в которую был от кузнецкой мастерской батальона»[4].
При отправке батальона на фронт Удрис избежал участия в активных боевых действиях, был старшим кузнецом при обозе и принимал участие в создании в батальоне, а затем в полку партийной организации и солдатских комитетов. Работа в кузнецкой мастерской открывала широкие возможности для ведения подрывной деятельности и позволяла с меньшим риском направлять из Риги в полк партийную литературу.
Именно в этот период Удрис познакомился с видным деятелем большевизма, будущим членом исполкома Петроградского Совета и наркомом юстиции РСФСР, Петром Стучкой. В результате «в 6-м латышском полку была создана крепкая парторганизация, которая быстро сумела сломать шовинистические настроения стрелков и революционизировать весь полк до такой степени, что наш полк первый на Зап<адном> фронте начал братание с немцами и первый отказался от атаки немецких позиций. Наша организация поддерживала тогда связь и с рядом сибирских полков, которыетакже последовали нашему примеру и отказались от наступления»[5].
Вероятно, знакомство со Стучкой, который после Октябрьского переворота стал одним из основоположников советского правосудия, в дальнейшем сыграло для Удриса важную роль в его дальнейшей профессиональной и партийной карьере.
В мае 1917 г., за антивоенное выступление на митинге арестован и предан полковому суду, но был оправдан.
Накануне и после Октябрьского переворота в составе полкового комитета Удрис проводит аресты «реакционно настроенных» офицеров. При его активном участии разогнаны штаб 12-й армии и его исполнительный комитет, состоявший из меньшевиков и эсеров.
Как и для множества других уроженцев Прибалтики, вооруженный захват власти большевиками для Эрнста Мартыновича стал важной вехой в его биографии. Латышские стрелки стали самой надежной опорой советской власти, вошли в состав Красной гвардии (а затем и Красной армии) и дали многочисленные кадры для формирующихся карательных органов.
В составе своего полка Удрис прибывает в Петроград, где ему было поручено сформировать отряд для охраны Смольного. После ареста офицеров, которые отказались подчиниться распоряжениям новой власти, командование полком перешло исключительно к полковому комитету, под руководством которого «полк в Петрограде выполнял ряд ответственейших поручений правительства, и, в частности, т. Ленина о разгоне в начале января 1918 г. Учредительного собрания»[6]. Таким образом, «охранять Смольный, стоять на посту — это было толькоодной из обязанностей» 6-го Тукумского латышского стрелкового полка и, как считал Удрис, «не самой главной».
«Ежедневно, - читаем в его воспоминаниях, - мы получали непосредственно от Ленина или кого-нибудь из его соратников задания — группами или поодиночке являться в другие воинские части, на промышленные предприятия или в учреждения и узнавать, где предвидятся собрания, каково настроение солдат или рабочих. Мы очень часто помогали рабочим и солдатам других воинских частей организовывать собрания и митинги на местах. Некоторые из наших товарищей нередко сами участвовали в собраниях и митингах, выступая с речами.
Мы тщательно следили за собраниями, устраивавшимися по инициативе меньшевиков, эсеров и других контрреволюционных партий. Узнав, где собираются выступать наиболее известные ораторы из враждебных партий, мы сообщали об этом Ленину. В таких случаях Ленин зачастую сам являлся на собрание, где рассказывал рабочим и солдатам о подлинных целях партии большевиков и Советского правительства или же поручал это кому-либо из своих ближайших соратников»[7].
Таким образом, уже на заре своей советской карьеры Эрнст Мартынович выполнял чекистские функции: боролся против «контрреволюции» и занимался политическим сыском.
В начале 1918 г. Удрис в составе латышского добровольческого отряда принял участие в боях с антибольшевистскими формированиями на территории Финляндии. Однако военная удача была явно не на стороне латышей. Потеряв 5 человек убитыми и нескольких раненых, отряд утратил боевой дух. Многие стрелки «были охвачены демобилизационными настроениями и отчасти разложились, находясь в барских квартирах, и при получении приказа отправиться на фронт защищать Петроград от немцев большинство полка отказалось от выступления».
Желание воевать изъявили лишь 120 человек, из которых впоследствии был сформирован Торошинский отряд[8].
Заслуги Удриса в укреплении власти большевиков были оценены. В марте 1918 г. его пригласили работать в Москву в наркомат военных дел, откуда перевели в ВЧК. Служба в карательных органах продлится долгие годы. Эта период описан в автобиографии лаконично. Упомянуто пребывание на Южном и Юго-Западном фронтах Гражданской войны, и что «боевая работа» продлилась до 15 декабря 1924 г.[9]
В настоящее время не представляется возможным проследить деятельность Удриса в органах ВЧК накануне взятия Крыма войсками Южного фронта в ноябре 1920 г. Зато последующий период изучен весьма хорошо. В конце 1990-х-начале 2000-х гг., работая в украинских архивах, киевский юрист Леонид Абраменко выявил десятки архивно-следственных дел жертв красного террора в Крыму с резолюцией Удриса.
«Как юрист я держал в руках тысячи дел по обвинению людей, - делился впечатлениями исследователь, - некоторые заканчивались и смертным приговором. Я знаю дела 1937-38-х и других страшных годов, когда следователи не утруждали себя доказательствами вины человека. Такие дела были и небольшими по объему – тонкая подборка документов, - и многотомными…Но я никогда не встречал еще, чтобы всего в одной папке уместились более двухсот человек, осужденных на смерть»[10].
В составе председателя и члена чрезвычайной «тройки» Крымской ударной группы управления особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов Удрис принял активное участие в уничтожении сотен наших соотечественников, которые по разным причинам не вписывались в систему «пролетарского государства». Заседая в Ялте, чрезвычайная «тройка» при его участии и под его председательством вынесла постановления о расстреле: 7 декабря 1920 г. – 315 человек; 10 декабря – 101, 21 декабря - 203; 22 декабря – 22; 4 января 1921 г. – 20 и 58 человек[11].
Среди приговоренных к смерти были многие известные в ту пору люди: заместитель министра юстиции России Илья Ильяшенко; уполномоченный Комитета призрения и Всероссийского Общества Красного Креста Иван Бич-Лубенский, потомки знатных дворянских родов – князей Трубецких и Барятинских.
Арестованных практически не допрашивали. Приговор выносился на основании анкет, заполненных при регистрации, на которых Удрис ставил размашистую резолюцию: «Расстрелять», далее следовали роспись и дата. Заслуги людей, их профессиональные знания, возраст, состояние здоровья, не принимались во внимание. Так, в числе расстрелянных 21 декабря 1920 г. была 73-летня княгиня Надежда Барятинская. Известная ялтинская благотворительница, Надежда Александровна построила на свои средства гимназию, финансировала Красный Крест, содержала первую в России лечебницу для больных туберкулезом. На момент ареста княгиня была парализована и в течение многих лет прикована к инвалидному креслу. Это не помешало Удрису вынести старой женщине смертный приговор. Вместе с Барятинской расстреляны ее беременная дочь Ирина и зять, отставной генерал Иван Мальцов, много сделавший для развития Симеиза[12].
При определении вины арестованных председатель ялтинской «тройки» руководствовался не доказательной базой, а идеологическими пристрастиями и личными суждениями. Так, на анкете служащего железной дороги в Гагре, Георгия Молокина, Удрис написал: «Очень подозрительный тип. Не указывает, где он точно служил. Расстрелять»[13].
Вынося приговор, Удрис был одинаково беспощаден и к «классовым врагам», и к подчиненным, которые допустили оплошность. Так он поступил с двумя незадачливыми матросами – Андросюком П.Ф. и Старокожко Г.М., которые входили в состав расстрельной команды, - за то, что они допустили побег одного из осужденных. Несмотря на заключение следователя о целесообразности привлечения провинившихся к дисциплинарной ответственности за халатность в виде трех месяцев принудительных работ, Удрис распорядился:
«За халатное отношение к службе, невыполнение приказа комотряда и внесение в отряд дезорганизации – обоих расстрелять»[14].
Л.Абраменко отмечает специфическую манеру Удриса писать резолюции. Они «исполнены тупо заостренным синим карандашом длинно, зло и, похоже, с величайшим удовольствием садиста. Резолюции и подписи кружевные и вычурные трудно читаемы, явно утверждали небывалую силу, непререкаемость и безнаказанность за творимый произвол. <…>На анкетах генералов, княгинь и старших чиновников резолюции Удриса исполнены с особым нажимом карандаша, так что в отдельных случаях они даже прорывали бумагу»[15].
Разумеется, выявленные архивные документы не являются исчерпывающими. Картины массовости и жестокости красного террора на Южном берегу Крыма запечатлелись в свидетельствах современников.
«В ноябре и декабре (1920 г. – Д.С.), - делился впечатлениями в одном из своих писем ялтинский учитель Александр Попов, - произведены массовые аресты в нашем городе, причем судьба лиц арестованных и в скором времени не освобожденных официально неизвестна. Их партиями (по 50, по 30 человек и т.д.) отправляли через Шеломе и Верхнюю Аутку на Исар под усиленным конвоем, через несколько часов конвой возвращался, но без арестованных. Проход на Исар до весны был закрыт особыми караулами. Родственники арестованных не могли добиться определенного ответа на вопрос о судьбе несчастных, им отвечали различно: отправлен в Сибирь, <…> на принуд. <ительные работы>, расстрелян. Последний ответ давали неофициально наиболее настойчивым из просителей, просившим рассказать всю правду»[16] .
О том же вспоминала сестра известного писателя А.П. Чехова, Мария Павловна Чехова. Мимо дома писателя в Ялте, «водили людей под конвоем партиями в Исары на расстрел», и женщина «не могла смотреть на людей с поникшими головами и особым, предсмертным взором[17]».
В январе 1921 г. в Москву с большим трудом добрался профессор Таврического университета, физик-теоретик Яков Френкель. Там ученого принял заместитель наркома просвещения А. Луначарского, известный историк-марксист, Михаил Покровский. В результате на столе у Ленина появился составленный Френкелем доклад о положении в Крыму.
«Распоряжение центральной власти о терроре, – говорилось в докладе, – в Крыму выполняется местными органами (особыми отдачами и чрезвычайными тройками) с ожесточением и неразборчивостью, переходящими всякие границы и превращающими террор в разбой, в массовое убийство не только лиц, сколько-нибудь причастных к контрреволюции, но и лиц, к ней совершенно не причастных. Если в Симферополе и практикуется высылка неблагонадежных элементов на север (в весьма ограниченных размерах), то в уездах, в особенности по южному берегу Крыма, арестованные либо освобождаются, либо расстреливаются. В Ялте, например, оперируют два особых отдела (Черного и Азовского морей и 46-й дивизии) и две чрезвычайные тройки, расстрелявшие за какие-нибудь 3–4 недели минимум 700 человек (по всей вероятности, 2000); среди расстрелянных, помимо бывших военнослужащих армии Врангеля (не только офицеров, но и солдат), множество лиц из буржуазии, укрывшейся в Крыму главным образом из-за голода (представители крупной буржуазии, бежавшей от советской власти, своевременно выехали за границу), и в особенности демократической интеллигенции. Расправа происходит на основании анкет, отбираемых у граждан, приехавших в Крым после 1917 года, почти всегда без каких-либо устных допросов и объяснений.
Чины особых отделов и члены чрезвычайных троек купаются в вине, которого так много на южном берегу Крыма, и под пьяную руку расстреливают, не читая даже анкет (факт, точно установленный и засвидетельствованный в отношении начальника особого отдела Черного и Азовского морей Черногорова) (правильно – Чернобровый. – Д.С.). Наряду с обывателями, совершенно безобидными в политическом отношении, погибло множество ценных специалистов – советских работников, кооператоров, врачей и т.д., – лиц, относящихся заведомо сочувственно к советской власти, укрывавших коммунистов и помогавших им во время белогвардейщины. Всего в Крыму расстреляно около 30 тысяч человек, причем эта цифра продолжает ежедневно расти»[18].
Как видно из вышеизложенного, в непримиримости и стремлении уничтожить как можно больше «буржуев» Удрис не проявлял исключительности. Так, упомянутый Френкелем Чернобровый председательствовал на заседании ялтинской «тройки», вынесшей 7 декабря 1920 г. постановление о расстреле 315 человек[19].
Жестокостью этот особист отличился и в ходе борьбы с «бело-зеленым» движением (вооруженным сопротивлением большевикам со стороны уцелевших и ушедших в леса и горы чинов Русской армии, махновцев и крымско-татарских националистов).
Бесчинства Чернобрового и его подчиненных характеризуют следующие показания секретаря Улу-Узеньского сельского ревкома:
«1921 года 3 апреля к нам прибыл отряд Черназморей по борьбе с бандитизмом в Крыму. По приезде в село командир Чернобровый приказал собраться на митинг, и когда жители собрались, он, ругая площадной бранью, приказан стоять собравшимся смирно, митинг был окружен вооруженным отрядом и было выставлено 2 пулемета, и когда один из граждан заявил, что такое собрание недопустимо по отношению к гражданам, то тов. Чернобровый начал ругать граждан площадной бранью, а также и Магометом, когда же ему были заданы вопросы, он, не желая их выслушивать, продолжал ругаться площадной бранью. Митинг закончился тем, что из среды собравшихся было выделено 40 человек, из которых уведено в качестве заложников 28 человек. У пяти граждан села были произведены обыски <...> У Биляла забрано все имущество и скот: 2 вола, 3 лошади и две линейки и 25 пудов ячменя и все сено, у <Куртасана> Аджи Мурат забрана половина имущества, у Аджали Мурат забрано 3/4 имущества. При заборе имущества <...> списки имущества составлялись, но копии их не оставлены в сельревкоме. При заборе заложников командир Чернобровый предложил привести ему Безрукого, атамана бело-зеленых Улу-Узеньской группы. Жители, собравшись, вышли в лес и поймали 2 бело-зеленых, которых сдали Чернобровому, но заложников не выпустили. Отдельные красноармейцы вели себя очень скверно, самостоятельно врывались в дома, требуя фуража и продовольствия, понося похабными словами граждан, кроме этого для отряда было зарезано по требованию командира 5 овец и пудов 10 хлеба, 3 пуда крупы, 20 п. ячменя, около 100 пудов сена и 200 штук яиц, на забранное продовольствие никаких письменных требований не было и расписок не оставлено. За время пребывания в Улу-Узени отряд никаких операций не предпринимал, на 3-й день уехал и увез с собой заложников. В настоящее время 6 заложников возвратилось, а остальные отправлены неизвестно куда».
Показательна и выписка из протокола общего собрания политработников политчасти при экспедиционном отряде по борьбе с бандитизмом в Крыму: «...По приезде в деревню Демерджи отряд Черноазморей хуже бесчинствовал, чем в Улу-Узени. По приезде отряда в деревню был созван митинг, который был окружен пулеметами, и тут же были арестованы 135 человек местных жителей в качестве заложников и были заперты в подвал, где их держали пять суток, по истечении которых <несколько> было освобождено, а остальные в числе 24-х человек находятся в подвале и сейчас. В деревне Корбик тоже было не лучше: взяты 5 человек заложников, продовольствие и фураж, несмотря на то, что разверстка полностью выполнена, притом брали без разрешения райпродкома, выдавая неофициальные расписки без печатей, на простой бумаге. Еще им был издан приказ, чтобы население шло в горы на облаву, что проводится ими и сейчас»[20].
Активность в истреблении «классово чуждых» проявил и другой сослуживец Удриса, Р.Тольмац, который также без колебаний решал судьбу десятков и сотен людей[21]. Заместитель начальника Ялтинской ЧК и член «тройки» ударной группы особых отделов ВЧК Южного и Юго-западного фронтов, Агафонов, был активен на разных стадиях бойни: не только выносил приговоры, но и лично их приводил в исполнение[22].
Удрис проработал в органах ВЧК-ГПУ до декабря 1924 г. Но данная деятельность имела пагубные последствия для его психики. Впоследствии Эрнст Мартынович напишет в своей автобиографии, что «подорвал здоровье», и ему «было предложено врачами переменить работу»[23].
Надо сказать, что участие в красном терроре обернулось психическими расстройствами для многих чекистов. Так, будущий видный советский музейщик и живописец, Ян Бирзгал, в описываемое время – член коллегии Крымской ЧК, а впоследствии председатель Евпаторийской ЧК и чрезвычайной «тройки», писал в своей автобиографии, что «напряженнейшая работа в чрезвычайных органах и, в частности, в Крыму, где пришлось после разгрома Врангеля проводить истребление остатков белогвардейщины, вести тяжелую борьбу с политическим бандитизмом и подпольными контрреволюционными организациями и прочее», отразилась на его здоровье и, «вследствие развившегося тяжелого психоневроза в 1923 г., согласно постановлению центральной медицинской комиссии ОГПУ», он был демобилизован из органов[24].
Пребыванием в психиатрической клинике завершилась чекистская карьера Ивана Папанина. Вошедший в историю как полярный исследователь, в описываемое время Папанин являлся комендантом Крымской ЧК и занимался приведением в исполнение приговоров, руководил расстрелами, обучая этому ремеслу молодых чекистов.
Что же касается Удриса, то, пройдя курс лечения, он вскоре нашел себя на новом поприще. Еще во время службы в карательных органах он обучался в Московском государственном университете, а затем на Высших юридических курсах.
Спустя один день после увольнения из органов, 17 декабря 1924 г., он был назначен помощником прокурора при Верховном суде РСФСР, а «примерно через 1,5–2 г.» — членом Верховного суда РСФСР[25]. Здесь Эрнст Мартынович проработал до марта 1934 г.
В бытность прокурором он ведал гражданскими делами, попутно занимался партийной работой: редактировал стенгазету в наркомате юстиции. Из материалов его личного дела известно, что Удрис был женат, имел на иждивении двоих детей. Занимался научной работой. Так, в 1926 г. тиражом 10 тыс. экземпляров в юридическом издательстве Наркомюста РСФСР за авторством Удриса вышла брошюра «Как наделяется крестьянин землей». В ней Эрнст Мартынович разъяснял особенности земельных отношений в Советской России. Также Удрис написал воспоминания о Ленине.
В Верховном суде РСФСР Удрис продолжил заниматься партийной работой. Обнаружив, что местная ячейка компартии «сильно засорена троцкистами», повел с ними решительную борьбу. В выпускаемой под его редакцией стенгазете публиковались материалы, разоблачающие оппозиционеров среди работников суда[26]. В дальнейшем эти публикации стали причиной партийных взысканий или исключения из партии и увольнения со службы целого ряда сотрудников.
В 1934 г. Удрис назначен председателем Верховного суда Узбекской ССР. И здесь он в полной мере проявил свой «большевистский характер», возглавив комиссию по «чистке» местной партийной организации. Также под его руководством проводилась «чистка» местных карательных органов. В этом качестве Удрис инспектировал части погранвойск и проверял на лояльность всех негласных осведомителей из числа красноармейцев[27]. Кроме того, ему была поручена «чистка» ЦИК и Совнаркома республики.
25 января 1935 г. Эрнст Мартынович принят в Латышское землячество Всесоюзного общества старых большевиков (ВОСБ). Занимался научной работой, преподавал в Узбекском юридическом институте в Ташкенте.
Тучи над головой председателя ВС Узбекской ССР стали сгущаться через два года. В ходе «Большого террора» 1937-1938 гг., уроженцы Прибалтики, особенно те из них, кто занимал высокие должности, становились «врагами народа», троцкистами и «агентами иностранных разведок». Не избежал этой участи и Удрис. 1938 г. поставил жирную точку и на карьере бывшего особиста, и на его жизни.
Дмитрий Соколов
Коллаж Евгении Руденко
Русская Стратегия
[1] РГАСПИ, Ф. 124, Оп. 2, Д. 999. - Л.6
[2] Там же.
[3] Там же. – Л.6 (оборот)
[4] Там же.
[5]Там же.
[6] Там же. – Л.7
[7]Удрис Э.М. Ленин и латышские стрелки // Гвардейцы Октября. Роль коренных народов стран Балтии в установлении и укреплении большевистского строя // Сост. В.А.Гончаров, А.И.Кокурин – М.: Индрик, 2009. – С.387
[8] РГАСПИ, Ф. 124, Оп. 2, Д. 999. - Л.7
[9] Там же.
[10] Цит. по: Галиченко А.А. В закатной славе века // Галиченко А.А., Абраменко Л.М. Под сенью Ай-Петри: Ялта в омуте истории, 1920-1921 годы: Очерки, воспоминания, документы. – Феодосия; М.: Издат. Дом. Коктебель, 2006. – С.39
[11] Абраменко Л.М. Последняя обитель. Крым, 1920–1921 годы. Киев: МАУП, 2005. – С.117
[12] Там же. – С.390-392
[13] Там же. – С.401
[14] Там же. – С.143
[15] Там же. – С.407
[16]Клементьев А.К. Крым и его повседневность в неопубликованных свидетельствах 1920–1921 гг. // XIII Таврич. науч. чтения (25 мая 2012 г., Симферополь). Ч. 1 / гл. ред. Е.Б. Вишневская. Симферополь, 2013. – С.94
[17]Шалюгин Г.Л. Чехов: «Жизнь, которой мы не знаем»… Симферополь: Таврия, 2004. - С. 252
[18] Тополянский В.Д. Сквозняк из прошлого: время и документы. Исследования. – СПб.: ООО «ИНАПРЕСС», «НОВАЯ ГАЗЕТА», 2006. - С.235-236
[19] Абраменко Л.М. Указ. соч. – С.120
[20] Ишин А.В. Проблемы государственного строительства в Крыму в 1917—1922 годах. — Симферополь: ИТ «АРИАЛ», 2012. – С.310-311
[21] Абраменко Л.М. Указ. соч. – С.116
[22] Там же. – С.91
[23] РГАСПИ, Ф. 124, Оп. 2, Д. 999. - Л.7
[24] Гвардейцы Октября. – С.228
[25] РГАСПИ, Ф. 124, Оп. 2, Д. 999. - Л.7
[26] Там же. – Л.22 (оборот)
[27] Там же. – Л.23 (оборот) |
