Сталин не был столь алчно кровожадным, как Ленин, Свердлов, Троцкий, Войков… перечислять патологических палачей можно очень долго. Ему претили расправа над царской семьей, расстрелы сотен и тысяч заложников, как и массовые казни в Крыму. Он придерживался весьма прагматичного взгляда на население постцарской России, как на стихию, настоятельно нуждающуюся в обуздании. К тому же он был диалектиком и верил, что человек со временем обязательно меняется. Когда-то и он сам готовился к тому, чтобы стать священником, а затем склонился к атеизму и «экспроприациям». А возмужав на партийной работе, уже стал мыслить в качестве вершителя истории. Поэтому, следует создавать необходимые условия, чтобы изменения в сознании людей обретали определенную направленность. И только тех, кто изменениям не поддается, а, наоборот, своим неприятием марксизма тормозит общее течение созидательной жизни, тех сопротивленцев безотлагательно следует устранять.
Примерно также рассуждали пытливые ученые-энергетики, примериваясь к тому, как бы силу могучих рек преобразовать в постоянный источник электроэнергии. Схожим образом думали и мелиораторы, рисуя на серой, скверной бумаге эскизы каналов, призванных превратить засушливые степи в житницы, а бесплодные пустыни - в цветущие сады. Преобразование мира вполне органично сочеталось с задачами превращения слитного потока жизни в энергию электрическую, как и с принципиальными изменениями проторенного русла реки жизни, а точнее с отведениями от того русла различных каналов.
Уже Ленину, под закат его напряженной политической деятельности, стало понятно, что невозможно в обозримой перспективе извести «стомильонный народ», а следует как-то приноровиться управлять этим народом. Залогом своего властвования «вождь мирового пролетариата» видел неустанное расчленение, раздробление русского общества, но все грезы вождя о «светлом завтра» были оторваны от действительности. Он непоколебимо верил в то, что вместе со своей «гвардией», (в «гвардию» входили большевики еще до «октябрьского» призыва) проложит путь в то прекрасное грядущее. Не случайно Г. Уэллс нарек его «кремлевским мечтателем».
Сталин не отличался взвинчено - эмоциональной речистостью, способной зажечь толпу на какую-нибудь многошумную акцию-манифестацию, но был от природы сообразителен, а приобретенный с годами опыт боевика-экспроприатора добавил его действиям выверенной расчетливости. Будучи убежденным противником царского режима, он в свои молодые годы не мог не замечать, как быстро развивается экономика России, как наполняется людьми за счет невиданного доселе прироста населения. Страна переживала очевидный творческий подъем, который вызревал в ее недрах на протяжении многих веков. Этот подъем и привел Россию к «февралю», после которого разразился хаос, оказавшийся столь благоприятным для «октября». Именно благодаря «октябрю», он, сын пьяницы-сапожника, недоучившийся семинарист, каторжник стал самым влиятельным человеком в разрушенной стране. Но хаос не может длиться вечно, его необходимо укрощать. И после десятилетнего перерыва сложились благоприятные предпосылки, чтобы возобновить тот творческий подъем, очевидцем коего Сталин являлся в молодости. Для этого требовалось собрать плодотворных, дееспособных людей, не уехавших за границу и не погибших в хаосе. По возможности, следовало приглашать и талантливых иностранцев, причем, приглашать на самых привлекательных для них условиях. Тогда можно будет направить созидательную энергию тех людей в новое русло, позволяющее превратить их интеллектуальную мощь в электричество, в механизмы, в новые виды оружия, в новые сорта злаков и в новые, невиданные доселе материалы.
Революционный потенциал «февраля», пусть и в малой своей доле, но укрепил численно партию и авторитет Сталина в партийных рядах в качестве настойчивого и последовательного борца с «шовинизмами». Та молодежь, которая вначале своей общественно-политической деятельности относилась к безалаберным анархистам или к запальчивым националистам, вовлекаясь в политическую борьбу под руководством Сталина, быстро дисциплинировалась и проникалась идеями интернационализма. А ведь могли оказаться в рядах «контры» и пойти в «расход». Вместо акций ликвидации, Сталин стремился пускать людей в «дело». Он хотел воспользоваться тем творческим подъемом, который переживала Россия до мировой войны, и который резко пошел на убыль в лихолетья социальных бурь. Необходимо было незамедлительно восстановить тот подъем, придав ему иную направленность. Не православную империю должны возвышать люди своим трудом и вдохновением, а первое в мире государство рабочих и крестьян. Сталин искренне верил в то, что люди, в своем подавляющем большинстве, поддаются перевоспитанию, переплавке, переделке. В конце концов, человека под страхом смерти можно заставить делать все что угодно – это наглядно показал опыт гражданской войны.
Ассоциирующая сила воображения Сталина вряд ли уводила его в столь отдаленные во времени эпохи, когда только-только возникала из небытия княжеская Русь, или в еще более древние времена, когда проступило из небытия недолговечное государство Израиль. Лидер недавно созданного СССР был всецело поглощен проблемами «текущего момента» и мыслил не столь историческими аналогиями или моральными императивами, а реальными массами, потоками, армиями. Конечно, и у него были образцы для подражания, но вряд ли к ним относились только Ленин или Маркс. Скорее всего, он был скрытым бонапартистом. Именно в ходе его политического возвышения в СССР появляются маршалы (люди Марса), военачальники особого покроя, которыми был столь влиятелен и значителен Бонапарт. Как и Наполеон, Сталин полагал, что великие планы не могут реализовываться без великих жертв, но потомки должны понять и принять теневую сторону немеркнущих исторических побед. Возможно, в своих решениях и действиях он и не оглядывался на «корсиканца», своей отвагой и решительностью, пробившего дорогу к вершинам власти, но, безусловно, оценивал себя в качестве дальновидного полководца-стратега. Подобная высокая самооценка могла появиться у Сталина, не имевшего ни военного опыта, ни соответствующего образования, ни выправки, в ходе боевых действий Красной армии против польских войск. Он - единственный из видных партийцев не одобрял эскалацию войны против Польши, но прекрасно видел то, что лидеры партии пребывают в эйфории от успехов развязанной ими же междоусобицы на территории России. «Польская кампания» постыдно провалилась, но именно ее провал и позволил Сталину значительно повысить собственную самооценку. В своих глазах он оставался единственным человеком с «трезвой головой», способным заблаговременно видеть предстоящие трудности и сложности, в то время, как его соратникам по партии таких свойств явно недоставало. Провал военной операции в Польше позволил Сталину усомниться в непогрешимости Ленина и Троцкого, как и в полководческих талантах Тухачевского, Блюхера и прочих прославленных агитпропом командиров той эпохи. Все эти командиры сделали головокружительную карьеру на его глазах: были «унтерами» на фронтах мировой войны, а стали командовать армиями на фронтах войны гражданской. Такая практика подсказывала ему, что из любого смышленого паренька в краткие сроки можно вылепить «генерала». И дальнейшее развитие событий в СССР, в частности, уже упоминавшаяся борьба с «шовинизмами», только укрепляла Сталина во мнении, что он – стратег, а его ближайшие сподвижники, в лучшем случае, тактики, а в худшем – жалкие фантазеры, свихнувшиеся на идее раздувания «мирового пожара». Вступив в борьбу за лидерство в партии, он почувствовал, что способен создавать многоходовые комбинации, которые приводили к росту его влияния, как в самой партии, так и среди населения СССР.
Если бонапартизм нацелен на создание империи, то марксизм, утвердившийся в России и вознесший Сталина на высоты властвования, отрицал империи в принципе. Однако Ленину удалось поправить Маркса, на практике доказав, что преобразованиями можно заняться и в крестьянской стране. Почему бы, в таком случае, еще раз не поправить «классиков» и не показать на деле, что первое в мире государство рабочих и крестьян, существующее во враждебном окружении империалистических стран, возможно лишь в качестве военизированной империи? Тогда марксизм бы уже представал не в качестве догмы, а в качестве учения, не отрицающего свое дальнейшее развитие. Спору нет, подобный подход открывал многообещающие перспективы для приверженцев теории преобразования мира.
Марксизм, по своей сути, претендовал на то, чтобы стать теократией и предполагал первенство «своих» в бесклассовом, без государственном, без национальном обществе, в котором наиболее «сознательные» люди, исполняли бы жреческие функции идеологов. В полностью обобществленной материальной сфере конкуренция, товарно-денежные отношения, как и родственно-семейные, становились анахронизмом. Войны, как продолжение экономической борьбы, также должны были исчезнуть. И только от «сознательности» людей зависели бы гармоничные отношения в том замечательном обществе. И агитпроп уже в годы гражданской войны показал свою силу, способную разагитировать даже французские или английские войска, пришедшие на помощь белогвардейцам. Роль «идеологического фронта» была огромной. Однако, несмотря на все усилия большевиков «мировой пожар» не распространился за пределы России, и страна оказалась в кольце недругов. Чтобы сохранить завоевания «октября», требовались крепкая экономика и сильная армия. Вот почему Сталин крайне нуждался в людях, способных управлять массами и армиями, а «верные ленинцы», поднаторевшие в разрушении Российской империи, к такой роли явно не подходили.
Маргиналы, достигнув каких-либо успехов, охотно впадают в состояние самодовольства и самовосхваления. Агитпроп не случайно эксплуатировал такие эпитеты, как «великий» или «всемирно-исторический» для характеристики действий вождей и побед большевизма – эта шумная и вульгарная «контора» всего лишь соответствовала ожиданиям правящей верхушки. И Сталин также был подвержен этим настроениям. Но он являлся «чужим» среди «своих»: не «прирожденным», а «приобщенным», можно сказать, «приблудным» марксистом, и хорошо понимал, что его возвышение ближайшие соратники Ленина воспринимают как случайное и скоротечное. Он не исключал того, что уже на следующем съезде его попытаются сместить, оттеснить в тень, а то и совсем сбросить в «мясорубку».
Следует отметить, что пребывая в партийном активе еще в дореволюционные годы, Сталин вряд ли обращал внимание на преобладание евреев в марксистском движении. Ведь акцент делался на убежденности адепта секты в том, что пролетариат можно освободить от оков эксплуатации и бедности лишь решительной борьбой с монархией и буржуазными производственными отношениями. Тема национальной принадлежности адепта изначально табуировалась. Те люди, которые приобщались к марксизму, тем самым, добровольно и сознательно прощались со своими национальными особенностями и свойствами, со своим сословным происхождением, со своей принадлежностью к той или иной церкви. Зачастую такие адепты даже отрекались от своих родных и близких или были готовы к тому, что родные и близкие отрекутся от идейного борца за справедливое общество, сочтя такого борца за «смутьяна» и «татя». Подобное табуирование неукоснительно соблюдалось и лозунг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» - не был пустым звуком. Но стоило только вспомнить многим марксистам в самом начале Первой мировой войны, что они являются подданными или гражданами стран своего постоянного проживания, как очередной (второй по счету) интернационал распался. Даже гражданство оказалось пагубной, разъединительной силой, легко преодолевшей притягательность «пролетарской солидарности». Поэтому руководство РСДРП, как большевистское, так и меньшевистское, стремилось строго придерживаться вненационального восприятия контингента своих членов. Даже проницательный аналитик Плеханов долгое время упорно не замечал абсолютного преобладания евреев, как в руководстве интернационалов, так и среди лидеров крупнейших марксистских партий.
Но после «октября» сами евреи стали настаивать на своем особом национальном статусе, инициировав пресловутый закон «Об антисемитизме». В соответствии с этим законом, любая грубоватая выходка или любое резкое слово Сталина в адрес своих товарищей по партии могли быть расценены, как преступление, со всеми драматичными последствиями для такого ослушника. Между собой все эти товарищи могли спорить до хрипоты и до посинения, до взаимных плевков и оскорблений. Но любой «плевок» в еврея-большевика со стороны большевика - не еврея был просто недопустим.
Став высокопоставленным комиссаром по делам национальностей, Сталин еще более укрепился во мнении, что выпячивание какой-то одной национальности просто невозможно и вредоносно в многонациональном государстве. Он не имел ничего против разрушения и раздробления русского общества до «щебня и пыли», но внутренне противился и тому, чтобы какая-то другая национальность стала правящей в советском государстве. В обратном случае, интернационализм представал бутафорией. Вне всяких сомнений, Сталин знал о растущем в Европе интересе к пресловутой «еврейской теме» и понимал, что этот интерес связан, как с успехами большевизма, так и с провалами марксистских путчей в Европе. Он не относился к юдофобам, а считал себя подлинным интернационалистом, и в то же время понимал, что, инициировав дискуссию о преобладании евреев на важных государственных и партийных постах в СССР, вызовет настоящую бурю негодований, инсинуаций в свой адрес, развяжет истребительную войну внутри партии. И потому, вместо дискуссии повел хитроумную борьбу с «шовинизмами», благодаря которой и укрепил свое положение.
Сталин часто помалкивал, не позволяя разгуляться своим эмоциям. С точки зрения последовательного марксиста, молодому миллионеру нечего было делать в советской России, а Ленин неотрывно беседовал с А. Хаммером полдня, напрочь забыв обо всех своих неотложных государственных делах. И Сталину были ясны глубинные мотивы интереса разбогатевшего американца к власти большевиков, как было понятным и то, почему молодой иностранец столь любопытен для Ленина. Но Сталин терпеливо помалкивал. Он сумел выработать в себе повышенную осмотрительность, которая со временем не могла не перейти в излишнюю подозрительность. Он был крайне осторожен и бдителен, затевая внутрипартийную борьбу, ибо знал, что потерпевший поражение в этой борьбе не сможет рассчитывать на милость победителя. Но вернемся к проблемам преобразования старого мира в новый мир.
Вследствие жутких преступлений, чинимых советской властью, СССР попал в международную изоляцию и был вынужден развиваться, как «островное» государство. Такие государства возникали на заре человеческой истории из стихии первобытной жизни. И эта стихия воспринималась «островитянами» как враждебная и губительная, стремящаяся затянуть первопроходцев и первостроителей государственности в «проклятое прошлое», где правят лишь животные инстинкты. СССР – это территория суши посреди бескрайнего, бесконечного болота, в котором гниют миллионы паразитов, обреченных историей на исчезновение. «Заболоченных низин» немало сохранялось и на самой территории СССР, но все эти «низины» после проведения соответствующих трудоемких работ можно было осушить и сделать пригодными для проживания там нормальных советских людей. Однако новая историческая общность (советский народ) сможет сформироваться лишь после того, как будет максимально измельчено общество старого образца. Для этого и проводились размежевания между т.н. союзными республиками, а в рамках союзных республик, выделения автономий для малочисленных национальностей. Процессы насильственного перемещения огромных людских масс (бегство за границу от репрессий, выселение из столиц «старорежимных элементов», ссылки и заключение в концентрационные лагеря «контры», приток в крупные города сельской бедноты), наряду с созданием комсомола и пионерской организаций способствовали разрыву родственных связей и дроблению традиционной многоколенной семьи.
Миллионы беспризорников или детей, растущих в осколочных семьях, виделись правящей верхушке наиболее подходящим материалом для формирования советского человека – строителя коммунизма. В СССР всемерно культивировалась поросль исповедующих марксизм янычар, оторванных от своих семей, православия, от родных мест. Эти дети, лишенные всех радостей и забав детства, зачастую не знали имен своих отцов и матерей: многие из сирот даже свои собственные имена позабыли, полученные при крещении. Впрочем, для этих несчастных существ, обобранных до нитки гражданской войной и репрессиями, было не столь важным, как их когда-то называли, крестили ли их или не крестили. Для них гораздо важнее было то, что благодаря советскому государству они обрели крышу над головой (в детском доме или в колонии для малолетних преступников), у них каждое утро есть картофелина, сваренная в «мундире», или кусок хлеба и еще кружка кипятка. У этих воспитанников ничего не было своего: одежда и пища, жилье и биография, опекуны и дезинфекторы – все от государства. Мальцов учили ходить строем под портретами вождей, заставляли петь песни, сочиненные рифмоплетами из агитпропа. Эти воспитанники молодого государства боялись своих строгих начальников и мечтали о том времени, когда, повзрослев, и выполнив все нормативы и требования властей, сами смогут стать неумолимыми начальниками.
В прежние эпохи маленьким детям напевали колыбельные бабушки или кормилицы. Это были тихие, трогательные песенки о гусях-лебедях или про заботливых мальчиков и девочек, которые, прежде чем заснуть, укладывали спать свои игрушки. Малыши засыпали под сказки о богатырях, побеждающих змея-горыныча, или под байки про ангелов и серафимах, которые неслышно парят в ночном небе и проверяют – все ли детки спят и видят красивые сны.
Теперь же миллионы детей, оставшихся без родителей, сызмальства привыкали к правилам общежития и укладывались спать по команде «Отбой!». У них отсутствовали свои игрушки, как не было и своего угла. Они даже не подозревали о родительской ласке, но хорошо знали кулаки более сильных сверстников и затрещины надзирателей-смотрителей. У них отсутствовало всякое представление о душе – вместилище образа Божьего, но в них было развито чувство коллективизма (нельзя отбиваться от группы, отряда, класса, к которым приписан), а те, кто все-таки отбивался, становились «отщепенцами» и «козлами отпущения».
Завоеватели России не только опирались на колаборантов, но и постоянно экспериментировали: им был жизненно важен человек нового покроя, безразличный к «полевым условиям», которые сопутствуют великим стройкам, боевым действиям или охране государственных границ. Им требовался человек, всецело устремленный в «светлое завтра» и невнимательный к неприглядному быту. Правительство не жалело средств и на создание человекоподобных существ (помесь человека с шимпанзе или орангутангом), готовых беспрекословно исполнить любой приказ своего командира.
И снова мы обращаемся к творческому наследию М.Булгакова, которому удалось обрисовать характерные типажи той эпохи: это – Шариков и Швондер. Шариков является плодом научного эксперимента профессора Преображенского, который попробовал сделать советского гражданина из дворняжки. Ведь согласно крайне популярной в СССР теории Дарвина, человек произошел от обезьяны: так, почему бы не попытаться вывести новую разновидность людей из другого вида фауны. Дворняги наиболее социализированы, отличаются большой приспособляемостью к меняющимся условиям жизни, не чужды коллективизма и давно слывут другом человека. Шариков – это, действительно, необычное существо. У него вполне узнаваемый человеческий облик. Но к этому существу трудно подойти с какими-то моральными мерками. Его нельзя назвать нравственным или безнравственным человеком. К вящему огорчению профессора, Шариков получился полностью лишенным способностей к интеллектуальному развитию и хорошо помнил лишь о своих собачьих наклонностях и неприязнях (не терпел котов). Это – недочеловек. Именно такими и видели советских людей вожди нацизма при вторжении своих войск на территорию СССР.
Не менее примечательна фигура Швондера. В отличие от Шарикова, он наделен определенными национальными свойствами. Но Булгаков не делает акцента на эти свойства, прекрасно и без него отраженные в мировой литературе. Выверенными штрихами, Мастер рисует портрет начальника, наделенного разрешительно - запретительными полномочиями. Этот типаж ничего не умеет толком делать, в том числе, и выражать свои мысли не способен, но зато он постоянно занят тем, чтобы разрешать что-то делать другим или запрещать. Трудно подобрать более убедительный и выразительный образ полномочного представителя тогдашней власти.
Но жизнь большой страны, конечно же, многограннее и многослойнее блестяще выписанных литературных образов: она неисчислимыми нитями связана с предыдущими эпохами, в ней присутствуют таинственные слои, предопределяющие появление людей, которые Л.Гумилев относил к пассионариям.

Юрий Покровский

Русская Стратегия