Весной 1920 года остатки белых отрядов - те, кому посчастливилось не остаться навек в сибирской тайге или на льду Байкала, завершив не имеющий равных по героизму и отчаянию Ледяной поход, приходили в себя в Чите - столице атамана Семенова.
О том, что им довелось пережить на пути туда, в полной мере могут поведать воспоминания выживших.  
Местом краткой передышки перед новой дорогой для изгнанников стал поселок Мысовой. «Станция и поселок Мысовой были забиты нашими частями. Порядок охранялся дисциплинированными, отлично обмундированными казачьими частями атамана Семенова.
О, Боже! Какое счастье быть спасенным, быть живым, быть сытым и чувствовать тепло! Как мало нужно человеку, чтобы чувствовать себя счастливым! Но в то же время, получив необходимое, начинаешь мечтать и о большем! Ловлю себя на мысли: "Хорошо бы было выпить водочки!" Но где ее достать? Спирт - часть была распита, часть, остаток, пришлось выбросить перед переходом Байкала.
С удовольствием снмиаю с себя одежду, которую не снимал ни разу после боев под ст. Зима. Мечтаю... сейчас съем горячего супа с нашим черным (ржаным) русским хлебом, напьюсь горячего чая, вкус которого уже почти забыл, и... лягу спать, спать без просыпу, до бесконечности...», -  писал потом в своих воспоминаниях, озаглавленных «Тернистый путь» подполковник Федор Мейбом.
Потери были ужасающими - куда хуже, чем после боевых действий - «Мой полк вошел в тайгу в составе 680 штыков, а на Мысовой от полка осталось 265 человек в строю, с 38 офицерами. Господь наш свидетель - мы вывезли всех наших раненых и больных». А самое страшное, что потери эти оказались напрасными…
Люди не выдерживали - ибо силам человеческим все-таки положен предел… «В этот же день я чуть не стал жертвой несчастного случая, чуть не лишился жизни от руки моего же офицера. Ко мне в комнату вошел начальник хозяйственной части полка капитан Попов, брат моего адъютанта. Я относился с большим уважением к этому честному и энергичному офицеру. Не обращая внимания на капитана, я продолжал возиться с моими сапогами, которые никак не хотели оставить мои ноги. В комнате я был один. Наконец, усилие - и сапог полетел в угол комнаты. С большим облегчением и удовольствием поворачиваюсь к капитану Попову и... встречаюсь с дулом нагана... На меня смотрят безумные глаза с дрожащими, перекошенными губами, и он почти шопотом говорит: "Ага! попался! Помучил нас и довольно!.. Больше снегу не хочу!... Ты слышишь... не хочу!..." Мелькает мысль: это то, что происходило с большинством больных тифом, он бредит, - но знаю, что малейшее мое неосторожное движение, и я получу пулю в лоб. Сижу, как вкопанный. К моему счастью, капитан стоял спиной к двери. Дверь тихонько отворилась, и я увидел дорогое мне лицо моего денщика. Он, как кошка, подкрался к капитану и бросился на него. Раздался выстрел... еще... еще.. Я бросился на помощь моему денщику. На звуки выстрелов вбежали дежурные связисты, которым я сразу крикнул: "Не бить, тихонько, он болен!" Капитану скрутили руки, прибыл доктор Ломоносов и, посмотрев на капитана, сказал только одно слово: "Тиф". Быть убитым, да еще своим же офицером, хотя он и был в бреду, - это ужасно. Кто не видел больных тифом, тот не может представить себе всей трагедии происходящего с больными».
А вот как описывает прибытие в безвестный поселок на берегу Байкала (не случайно в разных воспоминаниях фигурируют разные варианты его названия), теперь казавшийся изгнанникам воистину пределом всех мечтаний, генерал Константин Сахаров:
«Жители Мысовска толпятся небольшими кучками, издали наблюдая, как, извиваясь бесконечной лентой, приближается колонна белых войск. Молча, не отрываясь, смотрят они, как вступают в их городок эти люди, прошедшие через всю Сибирь. И лишь только тогда, когда вслед за авангардом появляется штабной значок, флаг на половину русский трехцветный, на половину белый с синим Андреевским крестом, сами собой снимаются шапки, кучки людей подходят ближе, толпятся около колонны.
— «Эх не так бы вас встречать надо, родные,» раздался голос из толпы, — «да нет у нас ничего».
— «Настрадались-то сколько вы».
— «Сердечные. Герои!»
Сейчас же нашлось масса добровольных квартирьеров, звали на перебой офицеров и солдат к себе. И через час отряды уже отдыхали в просторных теплых избах, обогревались; и снова хозяйки пекли, варили и жарили, как в праздник»».
Только там прошедшие лед Байкала поняли, какой зыбкой, оказывается, была их надежда на спасение: «В Мысовске оказалась рота японцев, их передовой отряд; временно оставили, — как нам объяснили, — если бы еще два дня не пришли белые, — то японцы ушли бы на восток, в Верхнеудинск. И тогда Мысовск заняли бы большевики...».
Разумеется, они обрадовались японцам как лучшим друзьям: «Как только наши солдаты увидали первых японцев, которые стояли на железнодорожном полотне, проходящем над озером, радостный гул пошел среди наших.. Сразу устанавливаются близкие, дружеские отношения. И наши солдаты уходят под руки с «япошками» по квартирам.».
Скоро из Читы были получены телеграммы - «атаман Семенов запрашивал о составе и силах армии и о том, какая и в чем первая неотложная нужда». Потом прибыло несколько вагонов продовольствия и теплой одежды - Снова почувствовалась забота, прочная связь и опора, выросла еще более уверенность в то, что кончено тяжелое испытание».
Человеку свойственно верить, что самое страшное уже позади... Но, разумеется, испытания еще не завершились - нужно было добраться до Читы, а на этом пути можно было ждать чего угодно
Впрочем, белых витязей это не страшило:
«Подойдя к батальону, я поздравил всех со скорым отдыхом, но предупредил, что, идя к Чите, мы можем столкнуться с партизанами, и нам придется в таком случае, конечно, вступить с ними в бой. Но, посмотрев на лица своих бойцов, - я увидел у всех одно выражение : "Пусть попробуют нас задержать, нас, жаждущих отдыха! Мы слишком зачерствели, поломают зубы!", - продолжает свой рассказ подполковник Мейбом.
Интуиция офицера не подвела: «Так, как я предвидел, так оно и получилось. Пока мы шли вблизи железной дороги, все было хорошо, спокойно, но как только нам пришлось удалиться от жел. дороги, тотчас-же появлялись красные партизаны, с которыми нам приходилось вступать в бой. Все эти схватки были молниеносными. Мы их сбрасывали с их позиций и отгоняли в сторону от нашего пути. Все мы тайно мечтали скорое добраться до Читы, где нам обещан заслуженный отдых, сытный обед, а, может быть, и чарка водки будет».
Для других отрядов путь тоже оказался непростым.
«Надежда, что в Забайкалье будет легче, так как по слухам, и, власть здесь находится в руках атамана Семенова, а ему помогают японцы, - фактически не оправдалась….. Так же было холодно, так же плохо обстояло дело с питанием, и так же нас окружали только враги.
Вдруг почему-то припомнилось из географии, что все Забайкалье лежит на тысячу метров выше уровня моря и что к востоку от Байкала проходит целый ряд горных хребтов: Хамар-Дабан, Яблоновый, Даурский, Нерчинский и др. Все они богаты золотом. Как странно!.. Все это когда-то было в книжке, в небольшом растрепанном учебнике, за невыученный урок из которого нередко получал единицы... А теперь?.. А теперь вот собственными ногами шагаю по этому самому - Хамар-Дабалу... Да ведь это же каторга!.. Настоящая каторга!.. Каторга со всеми ее рудниками и острогами... Горный хребет перевалить трудно... Тяжелеют ноги, а мы идем, все идем... и идем...», - писал поручик Василий Варженский.
Этот путь казался воистину бесконечным. Положение облегчало одно - на железнодорожные пункты красные нападали редко - там еще стояли японцы. Но как только белые отряды появлялись на станции, занятой японцами, те вскоре ее покидали. А после вся территория оставалась красным…
«При разговорах с японцами, которые, хотя и плохо, но многие говорили по-русски, они отвечали неизменно одной и той же заученной фразой:
"Нась-ему ка-мадь-иню ницьй-и-го ней-из-вець-и-ноу!"
И упорное молчание дальше. Это все, что мы могли от них узнать.
Если японцы уходили и оставляли нас одних, значит, так надо по каким-то высшим соображениям, и мы, не рассуждая, безропотно подчиняясь, шли и шли дальше, надеясь только на себя».
Шли в полную неизвестность. В лесистых горах изгнанников подстерегали  красные партизаны  Сочувствия по отношению к отступавшим  у населения не было. Помогали только инородцы-буряты, доставлявшие ценные сведения о красных, благодаря которым не раз удавалось благополучно выходить из почти безвыходного положения.
На одной железнодорожной станции, верст за 250 от Читы, выяснилось, что продолжать движение вдоль железной дороги нельзя - впереди  сильные засады. Выход был только один: «Мы решились на крайность. Соорудив специальный поезд и погрузив в него всех наших раненых, которых до сего времени мы везли с собой, а также больных, детей, женщин и просто слабых, отправили его в Читу через станции, занятые красными, полагаясь на Провидение... Остальные, двинулись к северу от железной дороги по трудно проходимым тропам мало населенной местности.
Этот последний путь до Читы, продолжавшийся недели две-три, был физически и морально чуть ли не труднее всего предыдущего пути. Первые полтораста или двести верст партизаны не давали нам дышать. Они выбивались из сил, чтобы преградить нам дорогу или как можно больше вывести нас из строя. Местность им очень благоприятствовала.
Особенно бывало жутко в тесных ущельях, где мы проходили, стиснутые неприступными скалами, по узкой тропинке, растянутые цепочкой по одному, а нас поливали дождем метких пуль из-за каждого камня. К счастью нашему надо сказать, что атакующие нас партизаны не отличались ни храбростью, ни тактическими соображениями. Стоило десятку наших смельчаков забраться на вершину, где обыкновенно располагались красные, как они, иногда целая сотня, бросались по коням и быстро скрывались в лесистых зарослях сопок, оставляя нам открытый путь». Да, даже находясь в явном большинстве, красные не решались вступить в бой с измученными дорогой каппелевцами.
Путь генерала Сахарова от Байкала лежал в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ), который контролировали японцы.  С японцами удалось достичь полного взаимопонимания: «скоро подметили, что японцы с особой симпатией относятся к нашей армии, к каппелевцам. Именем погибшего героя установился сам собою и пароль.
— «Капель-капель?» спрашивал ночной японский патруль встречных офицеров и солдат.
— «Каппелевцы!» раздавалось в ответ.
Приятной улыбкой скалились зубы маленького желтого солдата и вместе с морозным паром вылетала какая-то фраза, сопровождавшаяся похлопываньем по рукаву или ласковым смехом.
И расходились...»
Но части 3-й армии, сведенные в отдельный корпус, были в очень тяжелом положении. Большинство солдат и офицеров болело тифом, все были измучены и страшно устали так что продолжительный отдых им был не просто нужен - необходим.
Атаман Семенов трезво оценил ситуацию и через неделю прислал в Верхнеудинск монголо-бурятскую дивизия на смену. 3-му корпусу было приказано двигаться походным порядком на Читу. Дорога предстояла крайне трудная -  пехота в основном двигалась на санях, а снега почти не было...
«Тяжелая дорога. Лошади, хоть и отдохнули в Верхнеудинске, с большим трудом тащат сани, скрипят, точно пробкой по стеклу, полозья, задевая землю, проходя по песку, цепляясь за камни. На подъемах из оврагов вечные заторы, — приходится сани выносить на руках».
Возле бурятского села Коссоты столкнулись с вездесущими красными. И Константин Сахаров оказался на волосок от гибели - под генералом убили лошадь: «Лежа на земле я видел, как весь небольшой отряд пронесся мимо меня; так что, когда мне удалось встать на ноги, я очутился один среди пустынного поля, одетый в неуклюжие меховые сибирские одежды; вот что было одето на мне: фуфайка, гимнастерка с погонами, шведская куртка, полушубок и меховая доха, а на ногах валенки. Красные, продолжая обстрел, двинулись вперед и приближались. Пришлось пережить несколько жутких минут, самых отвратительных».
Генерала спасло чудо, причем у этого чуда были вполне конкретные авторы:
«Но вот, из-за холмов, за которыми скрылся мой конвой, показались четыре всадника. Вскоре подъехали ко мне два офицера, полковник Семчевский и ротмистр Исаев, и два казака-Оренбуржца. Подхватили меня и помогли выбраться. А вслед за ними смелый начальник партизанского отряда прапорщик Маландин лично подал из обоза мне тройку. Кошева подъехала, звеня колокольцами под дугой, сделала поворот и, забрав меня и одного раненого драгуна, плавно полетела обратно из под самого носа красных...
Такие минуты способны вознаградить за многие дни, даже месяцы страданий и лишений. То самопожертвование, которое проявили г.г. офицеры и казаки, красота этого невидного, непоказного, но большого подвига говорить лучше всяких слов о связи начальника с подчиненными, о той настоящей братской связи, которая некогда была присуща всей Российской армии; и эту-то связь, с весны 1917 года, всеми силами стремились вытравить растлители русской боевой силы: Гучковы, Керенские, Бронштейны со всей их компанией дантистов, акушеров и адвокатов, устремившихся в дни революции на высшие должности в армии...».
Отряду, путь которого потом описал офицер казачьей бригады Игнатий Волегов, повезло больше: « Путь до Читы был самым легким. Этот путь был отдыхом. Тифознобольные и семьи военнослужащих были посажены в вагоны. По сведению и слухам мирных жителей, между Читой и озером Байкал было много отрядов красных партизан, которые уже приобрели большой опыт в военных знаниях, сталкиваясь с отрядами атамана Семенова. Эти красные отряды могли нападать на нашу армию, но эти слухи нас не волновали. Мы шли почти без охранения, выставляя заставы только на ночлегах».
Впрочем, без эксцессов не обошлось: «Руководство красных партизанских отрядов знало, что переход нашей армии через Байкал был тяжелым ударом. Они уверены были в том, что больше половины людей выбывало из строя благодаря морозу и тифу, и что это была уже не армия, а толпа, катившаяся по инерции. Поэтому они решили напасть на нас. Решение свое командиры красных партизанских отрядов привели в исполнение в селе Кабанском».
Жители окрестных деревень предупредили, что в Кабанском стоит  около полутора тысяч красных, хорошо вооруженных. Линия железной дороги перерезана партизанами. Но «наши солдаты и казаки, закаленные в Ледяном походе морозами Забайкалья, могли противостоять и большим силам.. Не доходя до Кабанского трех километров  вся наша колонна остановилась. Вызвали в голову колонны два казачьих полка. Один из них развернулся в лаву и пошел вперед. Шел до тех пор, пока партизаны не открыли беспорядочную стрельбу. Тогда второй полк пошел в атаку, и через несколько минут уже два казачьих полка были в Кабанском. Колонна наша простояла на дороге меньше часа.
Село это было большое, торговое. Посередине этого села была большая площадь, вокруг которой в больших домах - магазины. Когда мы зашли в село, на площади стояли пленные. Их было около двухсот человек. Всех этих горе вояк отпустили по домам. После этого они сами приходили в наш штаб с рассказами о том, как их насильно забирали в отряды большевики, грозя расстрелами..».
Случай по меркам гражданской войны - экстраординарный. Но даже в критической для себя ситуации победители поступили по законам чести - поступить иначе эти люди просто не могли: «Как с первых дней гражданской войны, так и до последних дней нашего отступления наше военное руководство сохраняло в себе благородные чувства по отношению к пленным. Чтобы не расстрелять одного невинного, предпочитали оправдать десять виновных.».
И словно бы в награду за это благородство «дальше наш поход продолжался без задержек. Дни удлинялись, солнце все ярче освещало наш путь, на сердце чувствовалась радость, дни страданий как будто ушли в вечность. О них уже не стали вспоминать. Все думали об одном отдыхе, где бы можно было спокойно поспать.»
И вот наконец Чита, воистину Земля Обетованная..
«После нескольких довольно серьезных боев мы окончательно нанесли серьезный удар партизанам. Фронт сдали частям атамана Семенова, и мы наконец-то подходили к Чите. Еще несколько верст быстрого марша, и мы были уже в районе слободы (пригорода) города Читы. Под звуки военного марша мы вступили в столицу Забайкалья»,  - продолжает свое повествование Федор Мейбом.
«Главнокомандующий Дальневосточной Областью Атаман Семенов лично встретил нас и поздравил с окончанием нашего похода и с продолжительным отдыхом! Но, Боже, что у нас был за вид! Я думал раньше, что солдаты Наполеона, когда они отступали из Москвы, выглядели ужасно, но видя наших бедных, измученных физически и нравственно бойцов, верных сынов России, которых из-за их вида нельзя было назвать Армией, я подумал: "Да, мы по виду перещеголяли французов!". Несмотря на нашу одежду, все бойцы проходили церемониальным маршем, с поднятыми головами, с развернутыми национальными знаменами перед Атаманом Семеновым, сохранившим для нас кусочек этой национальной России - маленький островок среди бушующего, кровавого кошмарного моря».
Они все же сумели не проиграть, хотя и победы им не досталось…
Самым драматичным оказался путь, позже описанный Василием Варженским: «Не доходя до Читы верст сто, однажды в ясное утро первых дней марта, только что покинув ночлег и вытянувшись за деревню, на холмистом горизонте мы увидели группу всадников, которые, очевидно, следовали за нами.  Что это были за люди и сколько их было еще, скрытых от нашего взора, сказать было не возможно, поэтому для предосторожности мы приняли боевой порядок и продолжали двигаться, так как другого выбора не было.
Когда же наши конные решительно пошли на соприкосновение с предполагаемым противником, таинственные всадники быстро без выстрела скрылись за соседними холмами».
Эти недоумения разрешились только в поселке, где изгнанники остановились на ночлег. Жители рассказали, что загадочные всадники -  высланная из Читы навстречу сотня забайкальских казаков. На следующий день все повторилось. Тогда было решено послать к казакам кого-нибудь из местных жителей для сообщения, что замеченные ими действительно свои - каппелевцы.
«В эту ночь спалось как-то неспокойно... Мешало приподнятое настроение - Чита, конец длинного, почти годового похода... страшного, изнурительного, с неописуемыми лишениями... Поход в тысячи верст... и вот она, эта сказочная "Атлантида", и из нее настоящие живые люди… Значит, это не миф... Радостное, тревожное чувство не давало покоя.
Так, вероятно, должны себя чувствовать потрепанные сильной бурей моряки, потерявшие всякую надежду когда-либо увидеть твердую землю, когда вдруг, совершенно неожиданно, над кораблем они замечают ... птиц, порода которых держится всегда вблизи берегов... Из груди вырывается крик радости - "Земля!" - хотя ее еще и не видно... Она и не так близка, но они уже воскресли... Ура!».
Наступил следующий день, каппелевцы «забыв усталость, шли бодро и нетерпеливо всматривались в туманную, холодную и пустую даль, ища призрачных всадников. В голову лезли сомнения... Кругом было тихо и безлюдно».
И вот недалеко от большого села Думы они увидели на дороге долгожданную казачью сотню, на этот раз не уходившую, а наоборот легкой рысцой двигавшуюся навстречу: «Наши конники, увидя казаков, без команды понеслись к ним навстречу. Казаки, заметив этот нетерпеливый порыв, перешли на галоп, и быстро, с радостным криком, обе группы смешались, обнимаясь и засыпая друг друга вопросами. Вскоре, также торопясь, подошла и вся наша колонна. Оживление было пасхальное, и радости не было конца. Говорили, кричали, шутили, острили, обнимались и, входя в село, первый раз за весь Сибирский поход мы готовы были петь».
Остальную часть пути в сорок верст воодушевленные каппелевцы покрыли в один день и в начале марта 1920 года «под вечер одного прекрасного и уже почти весеннего дня радостно вошли в обетованную Читу».
Чита должна была служить пунктом отдыха и формирования новых частей. Здесь наконец было с почестями предано земле тело генерала Каппеля
Игнатий Волегов описывает завершение своей дорожной эпопеи так : « В Читу мы пришли в зимнем обмундировании. На голове - папаха, на плечах - полушубок, на ногах - катанки и ватные брюки, а весна берет свои права, не спрашивая нас, готовы ли мы к встрече с ней. Эта весна была для нас так дорога, как Воскресение Христово. Этот Ледяной поход, полный страданий и лишений, отнял от нас здравое мышление, как будто мы были все время на застывшей планете, которую солнце уже никогда своими лучами не обогреет».
Десятки тысяч чинов Белой армии, семьи военнослужащих и беженцев подходили к Чите  двумя путями: одни  воинские части шли походным порядком, другие  двигались в эшелонах по железной дороге, вместе с больными тифом и выздоравливающими. Станция Чита не успевала принимать эти поезда, не хватало запасных путей для сортировки вагонов…
«Строевые части разместились в городе, а конница расквартировалась по ближайшим поселкам в окрестности города. Все сознавали, что для нас здесь не было приготовлено столько домов, чтобы всем в короткое время предоставить теплый угол и баню, где бы в жарко натопленной бане нахлестать свое измученное, изъеденное паразитами тело березовым веником.
Некоторые полки стояли под открытым небом по пять, шесть часов в ожидании распоряжения двинуться на место стоянки. Солнце нас уже пригревало, физического переутомления не было, воспоминания о прошлом не воскресали, никто не задумывался над тем, откуда он сюда пришел, что он потерял. Дом ли свой, где когда-то уютно проводил в нем время со своей семьей, или то имущество, которое было нажито десятками лет и составляло его богатство, обеспечивающее его как будто на всю жизнь. Он уже слишком много выстрадал, и эта передышка под яркими и теплыми лучами солнца была подлинным счастьем. А посмотрели бы вы, что делалось на станции в эшелонах с семьями, в поездах с больными и ранеными. Раскрытые настежь двери и окна вагонов, - все тянулись к солнцу, чтобы обогреться его лучами. Ведь люди ехали в простых товарных вагонах, которые нечем было отеплять.
Невольно вспоминаются слова Достоевского: “... страдание - это есть жизнь, если бы не было страдания, где же удовлетворение?”
В столице Забайкалья, удаленной от мест боевых действий «после таежных дебрей, диких необозримых степей, непролазных скалистых гор и ущелий, где ни на единый миг не покидала нас опасность, все казалось новым, необычным и даже чужим»...
«Чита, куда мы наконец добрались, измученные походом, представляла картину из какой-то непонятной нам старой жизни. Город весело и беззаботно жил, как будто никто не только не знал, но даже и не хотел знать о какой-либо опасности, от которой мы только что временно ушли.», -- писал Василий Варженский.-  «Добротно, по-сибирски и удобно расположившись на реке Ингоде, где с запада к нему подступили невысокие отроги горного хребта, на вершинах которых ранней весной цветут настоящие эдельвейсы, город мирно жил и верил в непоколебимость господствующей здесь власти.
Жил весело и шумно. Днем бойко торговали магазины, а по вечерам в переполненных ресторанах звучала музыка. В театрах при полных сборах шли пьесы. В собраниях и клубах устраивались пышные балы, и публика приятно веселилась до рассвета чуть ли не ежедневно». В общем, имело место быть ровно то же, что прежде было в Омске.. Финал, пожалуй, был предопределен…
К моменту прихода в Читу вся Сибирская или Каппелевская армия, как ее тогда называли, под командованием генерала Войцеховского, представляла из себя жалкие остатки в 15 или 20 тысяч от тех 700 тысяч человек, которые двинулись с берегов Камы и Волги. «Дух и порядок этой группы резко отличались от основных начал войска атамана Семенова. В основных идеях этих начал для нас было столько острых углов, что надо было иметь много ловкости и такта, чтобы умело маневрировать и не напороться на один из них. Даже в первые дни нашей встречи эти отношения едва удержались на острие ножа».
В этих внутренних противоречиях крылось начало последующих неудач, оказавшихся роковыми для Белого движения.
«Семеновские офицеры носили форму мирного времени; это было, может быть, красиво, но как-то не соответствовало ни духу времени, ни существующему моменту... Юнкера Читинского Военного училища, открытого атаманом Семеновым, щеголяли образцовой выправкой,  и своим молодцеватым видом кружили головы местным красавицам. Сам атаман делал смотры и принимал парады, и все это вместе взятое напоминало скорее страницу какой-то давно забытой волшебной сказки или глубокий, глубокий тыл, чем революционный момент гражданской войны в окружении врага.
При виде всей этой внешней и ненужной мишуры в серьезнейший и ответственный исторический момент что-то непонятно-горькое и тревожное вонзалось в самое сердце», - вспоминал Василий Варженский.
Это все уже было, было недавно - и завершилось большой бедой, настоящей катастрофой... Но увы, история учит только тому, что никого ничему не учит.
Каппелевцы не носили погон, солдата от офицера внешне ничего не отличало и очень скоро на этой почве начались  мелкие, а иногда даже и крупные недоразумения: «Бывали случаи, когда щеголеватый хорунжий останавливал встречного каппелевца и начинал его цукать за неотдание чести, а в результате перед ним оказывался капитан или даже полковник. Одним словом, эксцессы возникали по всевозможным поводам - и групповые, и в одиночку, и на улице, и в ресторане и доходили порой до открытого скандала. Эти споры едва не кончились открытым вооруженным столкновением».
Существующие противоречия всячески обострялись силами, которые были заинтересованы в таком разделении: « Враги русского народа пустили в ход опять таки тот же прием, который они с большим успехом применяли с самого начала революции. И снова русские попались на крючок, пошли на приманку. Всячески стремились внести раскол в армии. Упорной и подчеркнутой работой укрепляли деление офицеров и солдат на два лагеря: семеновцы и каппелевцы. Первым говорили о нежелании каппелевцев воевать, о нежелании подчиниться атаману Семенову, о том, что каппелевцы ненадежны, что их командование даже собирается арестовать атамана; а армии, сделавшей ледяной поход через Сибирь, твердили о том, что семеновцы гораздо лучше всем снабжены и обеспечены, что в то время, как они, каппелевцы, шли с боями через Сибирь, семеновцы ничего не делали и т. д. Зарождалась глухая отчужденность, раздвоенность. Большой работой офицеров и, главное, личным участием в ней атамана Семенова, который объезжал войска, близко подходил к ним и буквально очаровывал, — удалось потушить эту рознь», - писал  Константин Сахаров.
Преемник Верховного Правителя Григорий Михайлович Семенов «имел вид богатыря-самородка. Высокий гладкий лоб, из-под которого смотрят спокойные серые глаза, смотрят прямо, открыто и несколько испытующе, выражая большое внимание, постоянную и законченную свою мысль, храня в глубине волю, которой не сломать самым тяжелым испытаниям и неудачам. При дальнейшем знакомстве усилилось и подкрепилось первое впечатление, что это был человек с недюжинным, все охватывающим, умом, с крепкой, совершенно ненадломленной волей и с чисто эпическим спокойствием, которым было пропитано все его существо».
Именно такой вождь был нужен в страшный момент, когда рухнуло все. И Семенов сумел предотвратить развитие событий  в Чите по сценарию, который был бы худшим из всех возможных. Он в максимально сжатые сроки провел реорганизацию армии. Все вооруженные силы вместе составили три корпуса. Первый - части атамана Семенова, расквартированные в Чите и ее окрестностях; второй и третий корпуса состояли исключительно из каппелевцев и разместились в Нерчинске и в городе Сретенске на реке Шилке.
Теперь наконец можно было заняться прочими важными делами, не терпящими отлагательства. «Жизнь в Чите в то время била ключом. Все работали для общей цели — усилить армию, быть к весне готовыми к решительному наступлению, наладить в то же время порядок внутри области. Войсковые части пополнялись, снабжались, одевались, целыми днями вели занятия, чтобы выветрить дух партизанщины, невольно привившийся за месяцы длинного похода. Работа кипела во всю. И впереди, казалось, крепла надежда не только на возможность продолжения борьбы, но и на успех ее.
Чешские эшелоны уходили на восток, и скоро вся область могла очиститься от этого враждебного, вредного элемента. В середине марта наступили первые теплые дни, стало чувствоваться приближение весны. Войска вели усиленные занятия; целыми днями шла работа в поле, улицы города с утра были полны стройными колоннами войск, на полигонах раздавалась учебная стрельба», - вспоминал Константин Сахаров.
Федору Мейбому было поручено формировать офицерскую роту при Волжской бригаде: « Я и мои офицеры часто посещали госпиталя, разыскивая больных офицеров, которые были с нами в Ледяном Походе. Находя таковых, мы им сообщали, что сформирована офицерская рота и что по выздоровлении мы их ждем к себе… Моя офицерская рота быстро пополнялась за счет выздоравливавших. Она достигла уже 100 офицерских штыков, но я мечтал довести ее до 120-130 штыков.»
Проблемы со снабжением воспринимались как что-то само собой разумеющееся: «Нам обещали обмундирование, но пока что обещание оставалось обещанием, и, как ни странно, мы настолько привыкли к ним, что относились совершенно спокойно к тому, что обещания редко выполнялись. Мои сапоги, как у нас говорят, "просили каши", то есть пальцы вылезали наружу, поэтому я заказал себе сапоги и, так как имел золотой, то они мне обошлись всего в два рубля. Остальную же одежду все мы старались чинить, но не особенно успешно - одну дырку зашьешь, другая уже тут как тут, но подождем еще - ведь обещанного три года ждут».
В Чите Мейбом расстался с любимой женщиной - выяснилось, что ее муж выжил, скоро приедет и они вместе уедут в Японию. Но к личной драме он  отнесся как подобает офицеру : «Я решил тогда, что всю мою любовь я отдам Родине на спасение ее от красного ига, да к тому же это был мой долг, долг офицера».
Воистину народная армия отдыхала, но одновременно вела подготовку к дальнейшим боевым действиям: «Появилась забытая в походах отчетливость и дисциплина. В этой подготовке Ижевцам и Вотккнцам было очень тяжело. Эти люди. были все рабочими от станка, у них существовала своя особая дисциплина, дисциплина рабочего..  Признавали только своих офицеров, которым отдавали честь и называли их в большинстве случаев по имени и отчеству и относились к ним с большим уважением. Эти офицеры были также рабочими от станка.. Они заслужили небывалую славу на полях сражений. Бывали случаи, когда ижевцы ходили в атаку на неприятеля с ножами и обращали его в бегство. Там, где на позиции стояли ижевцы, красные, узнав об этом, быстро отступали, стараясь не принять боя. Мы их уважали, а красные их боялись».
С утра и до вечера шли строевые занятия. Для офицерской роты это было неактуально. «Правда, иногда мы проходили по улицам Читы и тогда, как в военном училище, шли твердым шагом, с залихватской песней, а публика Читы смотрела на нас с восхищением и одобрением».
Прибывшим в Забайкалье пришлось решать множество вопросов,  на которые в походе не было ни времени, ни возможности  - например, сделать учет всей армии « кто выбыл из строя, где он находится, убит или пропал без вести». А также пересмотреть все вооружение, обмундирование, снаряжение и продовольственное снабжение, а в казачьих полках -  лошадей.
Здесь, в Чите, Волегов вновь встретил офицера с которым познакомился на Уфимском фронте. Вся семья штабс-капитана С. погибла от рук большевиков. Потеряв последнего близкого человека - любимого брата, он решил «мстить этим варварам, пока жив...». И уже перешел к воплощению своих намерений в жизнь. Теперь уже подполковник С.  поделился с товарищем своими планами:
« -  Завтра я уезжаю на советскую сторону к большевикам. Не верите? Я говорю серьезно. Паспорт на имя другого человека у меня в кармане, директивы у меня в голове…. Мысль, что жить мне теперь не для кого, что я остался один из всей нашей семьи и буду ползать по земле, как слизняк, лишившись всего, мучила меня. Я выбрал золотую середину - ходить по канату, а если с этого каната сорвусь, то, во всяком случае, лишусь жизни не от своей руки».
Всерьез отважного офицера беспокоило совсем другое - чего ждать от нынешних союзников? « - Нам неизвестна политика японского правительства. Может быть, они уже заключили альянс с большевиками. Предъявят нам сложить оружие и предадут нас большевикам, как предал французский генерал Жанен адмирала Колчака в Иркутске, и не сможем умереть с честью на поле брани, как должен умирать солдат за свое отечество».
Эта беседа произвела на Игнатия Волегова очень сильное впечатление: «Во время этих разговоров с подполковником С. я видел в нем всю былую могущественную Россию и в то же время видел ничтожество и унижение нашей России в сегодняшний день. Разве нас, русских, не унижал этот налет на нашу страну, точно коршуны, слетающиеся на падаль?»
В середине марта в Читу  неожиданно для всех прибыл  атаман Сибирских казаков генерал-лейтенант  Иванов-Ринов. Под Красноярском он отбился от колонны штаба генерала Каппеля. Трое суток скрывался в лесу, ночуя в заброшенном шалаше. Потом сумел пробраться в Красноярск  и тайно прожил там около двух месяцев. С помощью благожелателей он  сумел достать паспорт на имя «гражданина Армянской республики» и пробрался через Иркутск в Забайкалье неузнанным.
«Иванов-Ринов привез самые полные, свежие сведения о состоянии Средней Сибири, попавшей теперь под власть советов. Повсеместно вспыхивали восстания, которые не принимали больших размеров из-за всеобщей усталости, зимних холодов, а главное, потому что не было вождей, да и все наиболее активные элементы ушли на восток или погибли. Чрезвычайки проявляли страшную, неслыханную жестокость. Томск и Новониколаевск приобрели жуткое название «черных городов». В городах, с приходом большевиков, исчезли все продукты, жизнь непомерно вздорожала. Комиссары стали тогда организовывать сбор продовольствия по деревням, посылая реквизиционные отряды, что окончательно озлобило крестьян.
Сибирь, начавши испытывать большевизм, сразу почувствовала его смертельное объятие и начала повсеместно готовиться к свержению его. Ясно было, что при надлежащей работе в Приморье и в Забайкалье, можно было летом получить мощную поддержку в массах средней Сибири, при движении туда нашей армии», - констатировал Константин Сахаров.
Но этой блестящей возможностью из-за внутренней разобщенности, разделения и даже вражды оказалось невозможно воспользоваться. Итог был фактически предрешен.

Елена Мачульская
Русская Стратегия