Понятие революция может служить синонимом насилия. Революционные идеологи и не скрывали этого. Икона современных левых – Маркс рассматривал насилие как «повивальную бабку истории» («Капитал». Т. 1. Гл. 31). Он же ввел понятие «диктатуры пролетариата», подразумевавшее насилие класса промышленно-заводских рабочих над прочими классами и сословиями с целью разрушения существующего общественного порядка и создания нового, в интересах рабочих, а в более широком смысле – и всех остальных, но не в настоящем, а неком светлом будущем.
Именно террористические положения Маркса и прежде всего его учение о диктатуре легли в основу другого «пророка», Ленина. Через его статьи и брошюры красной нитью проходит понятие гражданской войны как необходимого компонента революции (которая была главной целью). Слова «революции без гражданской войны не бывает» становятся рефреном ленинской партийной пропаганды, который громко звучит и до, и после 1917 года. Еще одно излюбленное понятие революционеров всех мастей – террор. Этот политический термин, пожалуй, самый употребительный в лексиконе всех революционных вождей, теоретиков и практиков. Террор – постоянный инструмент в деле и завоевания власти незначительным меньшинством общества, коим являлись революционеры вообще и большевики в частности, так и ее удержания и укрепления. Между фактором меньшинства и террором – прямая причинно-следственная связь. Из нее следует – и это очевидно – что революция удел немногих посвященных, а объект террора – все остальные, инертные и отсталые массы, которых должно, по выражению Пушкина, «резать или стричь».
Понятно, что для приведения такого рода постулатов в жизнь требовались надежные исполнители. Но кто же согласится безропотно грабить, убивать, казнить, карать и проч.? Ясно что для выполнения такой специфической работы нужны люди особого склада. А правильнее сказать, - ненормальной психической организации. Самыми подходящими в этом смысле явились бы люди (или нелюди – кому что больше нравится), которые избрали аморальный образ жизни, насилие, разврат, убийства и т.п. в качестве образа жизни.
Таким образом, можно говорить об особом психотипе бойца «революционной армии», от ее рядового до старшего офицера, например, возглавившего боевую террористическую группу или карательный отряд.
Такой психотип привлекал к себе внимание многих и ученых, и писателей. В более широком плане те же исследователи постоянно обращались и обращаются к типам революционера вообще или двух его главных разновидностей: идеолога и исполнителя. Идеолог теоретически подкован, нередко образован. Это демагог с хорошо подвешенным языком. Часто по жизни он неудачник, не нашел в ней места и компенсирует свои неудачи в маргинальной сфере. Исполнитель обычно малограмотен, склонен к разврату, в сущности это животное, только прикрывающее свои удовлетворение своих животных потребностей наспех и с трудом усвоенной фразеологией. Классическими образцами двух подвидов революционного актива могут служить булгаковские Швондер и Шариков. Первый создает теоретическую базу наступления на жилище профессора Преображенского, идейно обосновывая его (пока) частичную экспроприацию, ведя «разъяснительную работу», второй – человек действия, исполнитель. Швондер занимается кадровой работой и подыскивает Шарикову подходящую, с учетом его природных склонностей, должность начальника подотдела очистки. В известной экранизации повести «Собачье сердце», талантливо осуществленной режиссером Бортко, есть кадры проведения подотделом очистки специальных операций, и действия и даже сам внешний, пусть и несколько карикатурный, вид «оперативников» наверняка напомнил кинозрителям рейды ЧК для экспроприации и арестов «буржуев».
Михаил Булгаков выразил художественными средствами мысль о генетической предрасположенности революционеров к насилию.
Есть и научные исследования, в которых производится скрупулезный анализ этих явлений. В XIX веке эта тема привлекла к себе множество ученых. Возникло даже целое направление в криминологии. Известный психиатр Цезарь Ломброзо часть своего бестселлера «Гениальность и помешательство» посвятил именно разбору психического склада уголовников. Его рассуждения о связи преступных наклонностей с физиологическими особенностями вроде формы черепа или отклонений в речи представляются дискуссионными, но то, что отклонения в психике, врожденные или приобретенные, могли скорее привести того или иного индивидуума к преступной жизни, выглядят очень правдоподобно, а главное, - подтверждаются многочисленными живыми примерами. Иллюстрациями могут служить биографии многих уголовников, ставших революционерами, например, Г. Котовского.
Подробно проработан этот вопрос в книге американо-израильского историка Анны Гейфман «Революционный террор в России 1894-1917», вышедшей в 1993 году в США, а четыре года спустя переведенной на русский язык и изданной в Москве.
Психотипу революционного экстремиста вообще и террориста в частности в книге отведено несколько специальных и весьма пространных глав. Г-жа Гейфман берет в качестве материала своего рассмотрения в первую очередь средний и низший слои революционеров – боевиков, экспроприаторов, вообще исполнителей. То есть тех, кто составлял численное большинство «революционных армий».
В революционном движении в России полно уголовников, алкоголиков, психически неуравновешенных, откровенных моральных выродков, пишет Анна Гейфман. Лидеры экстремистских партий отдают себе в этом отчет и проводят набор подобного элемента в свои боевые группы и отряды вполне осознанно. Вероятно, в оправдание такой практики и родилось известное выражение «социально близкие» - так идейные революционеры называли уголовников. Взаимное влияние обоих категорий революционного актива тут налицо. Проводя значительную часть жизни в тюрьмах, идеалист-интеллигент наверняка вбирал в себя взгляды, нравы, приемы уголовного мира. Потом, после захвата власти, когда вчерашний каторжник – неважно, из числа недоучившихся студентов из буржуазной семьи или из представителей городского дна – не мог не проявить своих врожденных и благоприобретенных свойств. В своих «Очерках русской смуты» А.И. Деникин говорит о криминальной природе и окраске большевистской власти: ее принципов, методов, поступков.
Но вернемся к книге Анны Гейфман. Одним из главных побудительных мотивов вступления в ряды революционеров она называет обыкновенную корысть, жажду обогащения . Особенно сильно это проявилось в начале XX века. «В период между началом революции 1905 года и падением империи в 1917-м, -пишет историк, - все большее число революционеров совершало убийства и экспроприации с целью личного обогащения, в преступных целях или просто по причинам, известным лишь им».
Над идейным компонентом своего участи в эксах и терактах эти люди мало думали, усваивая лишь в самых примитивных формах соответствующую фразеологию: «Лишь некоторые террористы хоть как-то понимали, что представляют собой различные экстремистские группы, большинство же демонстрировало почти полное отсутствие политического сознания. Так, шайка экспроприаторов, набранная из случайных людей, в деревне Хутора ворвалась в дом местного священника и забрала двадцать пять рублей. Хотя они действовали по приказу организации анархистов, они наивно заявили, что представляют «партию революционеров».
Гейфман отмечает, что большинство таких боевиков или низовых агитаторов, особенно действовавших в провинции, были неграмотны (включая и таких известных революционеров, как бундовец Гирш Лекерт) и не могли продемонстрировать глубокое понимание революционной доктрины или впечатлить своих партийных лидеров политической образованностью. Среди тех, которые умели читать и писать, многие выражали свои мысли с большим трудом; когда от них требовалось объяснить причины своей террористической деятельности, они часто были способны лишь на полуграмотные лозунги типа «Смерть негодяям!», «Да здравствует революция!», «К черту все остальное!»
Разумеется, было среди бомбистов и террористов и немало идейных. Чаще всего это были молодые люди из состоятельных буржуазных, порой дворянских семей. О таких обычно говорят: «С жиру бесятся». Коллонтай, Генкину и им подобных толкали в революционный лагерь жажда приключений, тяга к получению порций адреналина, которые усиливались чтением «запретной» марксистской и прочей нелегальной литературы. Но и здесь в ход событий вмешивались особенности психики. Одной из наиболее распространенных причин участия в насилии с политической окраской была неспособность признать собственные неудачи или контролировать свой гнев и примитивное стремление к немедленному отмщению, отмечает историк. Террористические акты, совершенные по подобным мотивам, представлялись либеральной и левой прессой как форма революционной борьбы, оправданная политическими и экономическими обстоятельствами.
Еще один мотив – жажда прославиться, самоутвердиться. Как пишет автор, причиной участия в террористической деятельности бывало и стремление к известности, которую террористы надеялись снискать путем совершения громких политических убийств, способных «потрясти весь мир». Например, Лидия Езерская, эсерка, убившая могилевского губернатора Клингенберга, шла в террор исключительно из желания самоутвердиться. Езерская осознала, что в тридцать восемь лет, не обладая талантами организатора, агитатора или теоретика, она не могла посвятить себя мирной революционной работе и, поскольку «мысли о бесполезности для революции губили ее жизнь», решила убить Клингенберга для оправдания собственного существования. Заметим: в 38 лет нормальный человек имеет семью, детей, профессию и в этом обретает человеческое счастье. Похоже, никто из пламенных революционеров обоего пола этого не имел и потому нуждался в какой-либо компенсации. Сочетание с другими особенностями их личности, в том числе, писхофизиологическими, вероятно, и приводило их в стан революционеров.
После того как в 1905 году насилие стало неотъемлемой частью жизни всей страны, пишет историк, все большее число террористов рассматривало свою деятельность, по словам одного революционера, «как очень интересную игру», а некоторые просто страдали манией величия. Обесценивание человеческой жизни в это время привело к тому, что многие террористы стали безразлично относиться и к своей собственной. В результате они с легкостью убивали «угнетателей» и при этом охотно рисковали своей жизнью. Один террорист, пытаясь объяснить причины своего вступления в группу, заявил: «Мне жизнь страшно надоела. Жизнь такая, как я жил раньше, хуже всего опротивела». Другие террористы и экспроприаторы принимали участие в терактах просто потому, что испытывали непреодолимую потребность в сильных ощущениях; один из них признавался: «Не могу мирно жить. Люблю опасность».
И все же корыстный мотив был одним из главных. Присвоение партийных денег практиковалось и в рядах социал-демократов, особенно среди большевиков, часто принимавших участие в актах экспроприации. Эти «эксы» не только пополняли местные партийные кассы, но и предоставляли в личное распоряжение боевиков крупные суммы легко нажитых денег(31). Большевик Александр Калганов, который был так неуправляем и буен, что его же товарищи считали его анархо-большевиком, организовал специальный отряд молодых экстремистов единственно с целью совершения революционных грабежей. Хотя теоретически экспроприированные ими средства должны были идти только на партийные расходы, есть основания подозревать, что по крайней мере часть этих денег осталась в руках боевиков и, в частности, самого Калганова. Последний, бывший до того нищим пролетарием, — сумел купить себе и своей семье дом(32). В других случаях члены социал-демократических организаций, особенно кавказских, принимавшие участие в экспроприациях, вели впоследствии роскошный образ жизни, «ни в чем себе не отказывая».
Проецируя этот феномен на уже советское время, можно предположить, что те же мотивы – власть над людьми, возможность дать волю своим садистским наклонностям, сильно нажиться посредством ограбления своих жертв – двигало и многими чекистами и периода Дзержинского, и времен Ягоды и Ежова. В ходе чисток 1938-1940 гг. и 1953-1956 гг. выплыло множество фактов присвоения чекистами ценностей при обысках и облавах. Некоторые свидетельства были опубликованы, а когда все это стало складываться в общую картину, архивы быстренько захлопнули.
Чем дальше развивалось «освободительное движение», тем больше в его рядах оказывалось обыкновенных уголовников. Анна Гейфман пишет: «К 1907 году лишь немногие могли отрицать, что все увеличивающееся число «борцов за свободу» в союзе с уголовниками занимались «бандитизмом и грабежами большей частью не по политическим мотивам, а исключительно для удовлетворения своих низменных инстинктов». Власти были уверены, что «преступная деятельность этой категории правонарушителей в последнее время была направлена не столько против существующего государственного устройства в России, сколько против тех принципов, на которых основывается любой общественный строй, независимо от образа правления». Некоторые либеральные периодические издания разделяли эту точку зрения и писали о том, что «революционный террор… смешивался с разнузданностью обычной преступности. Эсеры побеждены эсериками, а эсерики — хулиганами». Руководитель эсеров-террористов Гершуни был еще более откровенен, жалуясь, что девять десятых всех экспроприации были случаями обычного бандитизма».
В конце концов грань между уголовщиной и революцией оказалась сильно размытой. Идейные водили дружбу с откровенными бандитами, пользовались их услугами и часто действовали в одной связке, в одном строю. По словам историка, «экстремисты часто были связаны дружбой с профессиональными грабителями и сами участвовали в преступлениях, которые они даже не пытались называть революционными». Действительно, провести грань между уголовщиной и революцией очень сложно. Сталин и Камо считаются истинными революционерами, но оба лично участвовали в грабежах и убийствах с целью захвата денежных сумм. А разве не следует, повинуясь обыкновенному здравому смыслу, считать Ленина, санкционировавшего «эксы» для пополнения партийной кассы, главарем ОПГ, своего рода «Горбатым», лично не грабившим и бомбы не метавшим, но игравшим в этих преступлениях гораздо более крупную роль – вдохновителя и организатора. Все это проявилось с огромной силой после захвата власти большевиками. После 1917 года ВЧК в центре и на местах ежедневно проводила тысячи обысков, отбирая у граждан продукты, деньги, вещи, то есть занимаясь обыкновенным грабежом, но уже именем «рабоче-крестьянской власти».
Как тратились награбленные деньги до и после 1917 года? По словам Гейфман, рассмотрение того, как эти революционеры тратили легко добытые деньги, позволяет многое узнать о новом поколении российских экстремистов. Значительное их число проявляло склонность к разнузданному и развратному образу жизни, к алкоголизму и пьяному дебоширству. Как уже сказано выше, часто взятые при эксах суммы хотя бы частично присваивались боевиками. Борис Савинков потратил 30 000 рублей , выданных ему на организации экса. Известно, что он увлекался азартными играми и употреблял наркотики. Партийные центры пытались бороться с этим, принимали резолюции, это помогало мало. На периферии пьянство, разврат, хищения проявлялись еще шире. Анна Гейфман пишет: «На периферии или в маленьких боевых группах в столицах, злоупотребление алкоголем было еще более распространено. Некоторые боевики, ранее считавшиеся образцовыми борцами, предавались этому пороку, не опасаясь партийных санкций. Пьянство, дебоширство и разврат многих радикалов требовали денег, которые и добывались в экспроприациях». Похожей была ситуации в среде революционеров-эмигрантов, а также каторжан и ссыльных. Там тоже – постоянные пьянки, скандалы, драки.
Все это становится понятным если мы вернемся к приведенным в начале статьи характеристикам и выводам, а именно: огромная масса революционных радикалов относилась к особому психотипу, а проще говоря, - состояла из психически неуравновешенных людей. Гейфман пишет о том, что им была свойственна «внутренняя дисгармония и неспособность ее преодолеть, и во многих случаях это приводило к настоящему сумасшествию, часто заставляя отчаявшихся и эмоционально ущербных людей искать способы радикального решения своих проблем. Они оправдывали такие решения изящно сформулированными идеологическими построениями и разглагольствованиями о непоколебимой верности революции, партии или своим товарищам».И далее: «Лидеры экстремистов, несомненно знавшие о связи психических заболеваний с насилием, привлекали к террористической деятельности эмоционально неполноценных лиц, которых медицинские эксперты того времени признавали «безусловными дегенератами». Яркий пример – личность Камо.
Историк отмечает, что многочисленные случаи революционного насилия, в которых экстремисты проявляли признаки поведения, классифицируемого как садизм, лучше всего иллюстрируют распространенность душевных расстройств среди террористов. Тенденция к эмоциональной патологии среди экстремистов получила новый импульс после 1905 года, когда бури общественной жизни, сопровождавшиеся нескончаемым насилием и кровопролитием, приводили всех российских граждан, а не только убийц к выводу о том, что жизнь отдельного человека не имеет ценности и не является незаменимой. Неудивительно, что многие из тех, кто сам участвовал в насильственных действиях, проявляли все большее равнодушие к чужим страданиям. Эта тенденция к жестокости была подкреплена идеей революционной необходимости — целенаправленно внедряемым принципом, что все средства хороши, пока они служат конечной цели антиправительственной борьбы.
А теперь давайте представим, что эта, мягко говоря, странная прослойка общества оказалась у власти в огромной стране в 1917 году. Под ее пятой оказались миллионы нормальных людей, видящих смысл своей жизни в труде, семье, любви, помощи ближним, следовании Божьим заповедям. Именно этим объясняется разгул террора, гибель миллионов людей в горниле террора и гражданской войны, сознательно развязанной экстремистами, гибель миллионов людей от голода, спровоцированного безумными социально-экономическими экспериментами Ленина и ему подобных. По выражению английского политика Черчилля, в 1917 году горстка безумцев схватила за волосы русский народ и чудовищными насилиями и голодомором доводила его до скотского состояния. Пароксизмы зла и насилия повторялись с цикличностью – в 1930 году, в 1937-м. Все эти катаклизмы становятся понятными, если учесть, какого сорта люди правили нашей страной в первые десятилетия после «Великого Октября». Еще одной аномалией, безусловно, является то, что эти люди сегодня объявлены в нашей стране героями, им воздвигнуты памятники, в их честь названы города, улицы. Площади, библиотеки, на их примере воспитываются подрастающие поколения. Кто-то скажет, что Бог за грехи наказал Россию. Другие возразят, что, мол, в истории нередко зло побеждает добро, и у нас как раз такой случай. Истина, похоже, лежит где-то посередине.
Станислав Смирнов
для Русской Стратегии |
