Приобрести книгу "Лживый век" в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15548/

Парадоксально, но значительная, если не подавляющая часть евреев, проживающих в СССР, уже не причисляла себя к коммунистам. И причина их дистанцирования от марксизма вовсе не заключалась в чувстве вины перед населением огромной страны, которое было пропущено через мясорубку радикальных преобразований. Нюрнбергский процесс над нацистской верхушкой и суд над японскими генералами - публичные разбирательства, вскрывшие характер преступлений против человечности, также обошли стороной как постулаты, так и активистов марксистской идеологии, в насаждении которой евреи играли ключевую роль на протяжении целого столетия (с середины XIX – до середины XX веков). В послевоенное время советские евреи находились под сильнейшим влиянием от военных успехов Израиля. Особенно яркое впечатление на них произвели события 1967 г., когда за одну неделю Израиль сумел разгромить несколько арабских армий и оккупировать значительные территории. В этом и заключается особенность мировосприятия нано-жителей: они искренне, жарко и порой довольно убедительно обвиняют универсальный мир в несовершенствах, но лишь события, происходящие в их карликовом мире для них существенны и значительны. Они чувствуют себя настолько совершенными, чтобы не стыдятся никаких своих поступков и тем более, не готовы к тому, чтобы квалифицировать эти поступки, как проступки и преступления. Им неведомо чувство вины перед жителями универсального мира, ибо таков их менталитет, сложившийся не вчера, или позавчера, а тысячелетия тому назад.
Политический сионизм и прежде имел распространение среди советских евреев. В частности, он проявлялся в их мечтаниях о том, чтобы превратить Крым в еврейскую автономную республику. Однако Сталин им выделил мало заселенную территорию на Дальнем Востоке для обустройства своей автономии. Конечно, эта весьма отдаленная от центров власти территория до сих пор никак не обустроена. Но успех Израиля в «семидневной войне» буквально окрылил многих советских евреев, которые воспылали готовностью незамедлительно перебраться на свою историческую родину, возродившуюся после двухтысячелетнего перерыва. Если полвека тому назад (в 1917 г.), их отцы и деды стремились всеми правдами неправдами проникнуть и закрепиться в обеих русских столицах и в других крупных городах России, то в 60- е годы, евреи явно стали тяготиться своим пребыванием в границах СССР. Их сердца уже всецело принадлежали Иерусалиму.
Но как выехать из опостылевшей Москвы или из промозглого Ленинграда? Как покинуть эту проклятую страну, чтобы вернуться на «землю обетованную»? Все границы были на замке. Примечательно, что события т.н. «пражской весны» в 1968 г. отозвались в их сердцах острой болью. Евреи оставались безучастны к бойне в Новочеркасске или к кровавым событиям в Венгрии 1956 года, как испытывали полное равнодушие к изведению русского крестьянства или к практике расказачивания. Но на исходе 60-х годов, они заслышали трубный глас своего мирка, призывающего всех евреев на священную войну с арабами, и почувствовали себя взаперти: в связи с этим, они прониклись искренним сочувствием к чехам, которых тоже не отпускали из социалистического лагеря на «вольные хлеба». Евреи перестали напирать на свои прошлые заслуги в победоносном шествии «Великого Октября» и в организации ГУЛАГа, в деятельности агитпропа и в научных изысканиях, связанных с созданием оружия массового поражения. Теперь гораздо охотнее в их среде муссировались невыносимые страдания, которые причинял «несчастным сынам Израиля» авторитарный, бесчеловечный, мерзопакостный (всех уничижительных определений просто не перечесть) политический режим.
За считанные годы советские евреи стали воспринимать СССР не как площадку для строительства нового общества (или нового мира), а как транзитную страну. Но вместо проездных билетов на поезд или самолет «компетентные органы» им «компостировали мозги» и хмуро напоминали о том, что советские люди свою социалистическую родину не покидают. По сути дела, советские евреи, став политическими сионистами, захотели вычлениться из ЦКД, в которой не сумели удержать главенствующие позиции. Руководители страны не были настроены против еврейской национальности, как таковой. Они по-прежнему привечали всех евреев, лояльных советской власти и охотно выдвигали их на разные должности или награждали их разными почетными званиями. А.Хаммер, иногда заезжающий в «страну советов», был вхож в самые высокие кабинеты, хозяева которых с трепетом и волнением спешили пожать руку, которая некогда пожимала руку самого Ленина.
К тому времени в СССР выросло второе поколение начальников, соткавших весьма запутанную паутину запретительно-разрешительных социальных отношений. В данном эссе уже отмечалось, что в среде начальников выживали лишь наиболее толстокожие, сермяжные люди, отличающиеся дисциплинированностью, грубостью и напористостью. Увидев в советской системе «Ариаднову нить», способную вывести их «в люди», они с юных лет вставали в шеренги «боевых штыков», заражались человеконенавистничеством, а свое невежество в вопросах истории, религии, искусства возводили в ранг добродетели. Мужая и набираясь жизненного опыта, приобретая полезные связи, эти люди поднимались в должностях и званиях, ученых степенях и прочих рангах. Вследствие прискорбной ограниченности своего кругозора, новоиспеченные начальники не утруждали себя размышлениями на тему: кто же создал скоростные социальные лифты для каламбуристов, уголовников, садистов? Они смотрели на евреев, враз захворавших ностальгией по землям, давным-давно заселенным другими семитскими народами, как на антисоветчиков, или как на зажравшихся еретиков. Этих начальников никто и ничему толковому не учил, а готовили их лишь к тому, чтобы они точно в установленные сроки выполняли порученное дело. Так потомки террористов (то бишь «прирожденных» марксистов), некогда установивших в огромной стране кровавый оккупационный режим, оказались заложниками государства-узилища, выросшего из тесного кокона этого же оккупационного режима. А начальники, которые в любом другом обществе, кроме советского, крутили бы баранки грузовиков или бы работали вышибалами в увеселительных заведениях с сомнительной репутацией, теперь вправляли «непутевым» евреям мозги и учили их тому, что социалистическую родину нельзя продавать, а необходимо ее любить, воспевать и лелеять. Воистину, что посеешь, то и пожнешь!
Второе поколение начальников отличалось мордастостью, громким командирским голосом и размашистой жестикуляцией. Начальники охотно матерились и столь же охотно гневались на подчиненных, любили сморкаться и плеваться на ходу (в коридорах представительных административных зданий не случайно стояли на тонких ножках аккуратные плевательницы), предпочитали соленые шутки, панибратские похлопывания по плечу, а еще обожали вспоминать о своем босоногом детстве. В создании такового неприглядного типажа в определенной мере был повинен все тот же агитпроп, который в послевоенном Советском Союзе оформил довольно четкий «социальный заказ». В кинематографе с поразительной настойчивостью воспроизводилась одна и та же коллизия. Кое-как одетый, небритый, полуголодный «красный» командир или комиссар побеждает в физическом или интеллектуальном поединке тщательно причесанного и выбритого, хлыщевато одетого в выглаженную форму и новехонькую портупею «белую сволочь». Почему-то с особенным любованием советские режиссеры наряжали актеров и актрис в эсесовскую форму. Блондины и блондинки с безупречными профилями, облаченные в черные кителя и накрахмаленные белые рубашки, в сапогах и сапожках, начищенных до зеркального блеска, с ухоженными ногтями и развитым музыкальным вкусом выглядели на широких экранах очень эффектно. Советских же офицеров часто показывали осунувшимися из-за хронического переутомления: обычно они спали не в кроватях, а на диванах или в креслах, или даже на столах, как правило, не снимая гимнастерок, чтобы всегда быть готовыми подняться по боевой тревоге и тут же приступить к выполнению сложного задания. Конечно, причесывались только пятерней, курили какие-то самокрутки, и вооружены были отнюдь не лучшим образом, но неизменно одолевали глянцевого противника, не скрывавшего своего презрения к «лапотникам».
Такие же противостояния возникали в качестве эпизодов «холодной войны». В кинофильмах советского производства элегантно, а порой экстравагантно одетые иностранцы приезжали в СССР непременно с дурными намерениями. В качестве агентов разведок недружественных государств или в банально криминальной деятельности их уличал какой-нибудь распутеха–следователь, а то, и «простой советский человек» в кепке с мятым козырьком и в стоптанных, давно нечищеных башмаках.
Казалось бы, зачем подчеркивать свою заурядность или свое безвкусие или свое незнание хороших манер? Ведь в США даже гангстеры – выходцы из городских трущоб – старались выглядеть «приличными людьми с положением». Дело в том, что в СССР с упорством, достойным иного применения, настаивали на том, что не столь важны выправка и аккуратность, развитый вкус и хорошие манеры, не говоря уже об осведомленности в таких тонких материях, как мировая философия или течения в искусстве, сколько важно убеждение в правоте своего дела: именно безоглядная приверженность марксизму и являлась залогом всех предстоящих побед над противниками, казалось бы, превосходящими подлинных героев современности (комсомольцев и коммунистов) практически по всем параметрам. И подобная установка на всепобеждающую поступь коммунистической идеологии встречала самый горячий отклик у миллионов советских зрителей.
Противоборство и последующее торжество простоватого на вид или предельно изможденного от постоянных перегрузок и прочих неурядиц персонажа над лощенным, подкованным по многим вопросам врагом - всегда сытым, самодовольным, гладколицым - однозначно подводила советских людей к мысли, что «истина» (марксистская доктрина) и ее практическое воплощение, несмотря на очевидные издержки и печальные жертвы, всегда верховенствует. Так уж получилось, что агитпроп, пестуя в положительных героях неловкость в общении (особенно при любовных ухаживаниях), неряшливость или нерасторопность, создал самые благоприятные условия для развития и распространения трогательного мифа о «простом человеке». Этот миф год от года приобретал в обществе все большую влиятельность и уже к концу 50-х годов стал выходить из-под контроля «бойцов идеологического фронта». То есть миф о «простом человеке» продолжал быть эффективным средством официальной пропаганды, но, в то же время, отдельные персонажи этого мифа стали свидетельствовать о том, что тайное когда-то обязательно становится явным, что ложь сильна, но правда все же сильнее лжи.
Миф о «простом человеке», в отличие от многих миражей, иллюзий и фантазий советской действительности, имел давнюю традицию. Он был настоен на давнишней тревоге многих выдающих русских людей, которые полагали, что Российская империя, да и все человечество в целом, зашли в тупик. Этот миф проистекал из грез творческих личностей о правильном образе жизни, которого должны придерживаться все православные миряне. Не случайно, во второй половине XIX в. русские интеллектуалы повадились ходить в Оптину пустынь, мучимые подозрением, что сакральная правда жизни изгнана из столиц. В частности, гениальный писатель Л.Н. Толстой оказался пленником такого мифа.
Истоки же советского мифа о «простом человеке», пожалуй, восходят к литературному герою – Василию Теркину. Но к середине 60-х годов данный миф сумел обрести интонацию, оппозиционную властям. Пока агитпроп трудился над образом ратника и пахаря Ивана Бровкина, литературную ниву стали постепенно заселять совсем другие Иваны. Иван Денисович (Солженицына), Иван Африканович (Белова), Иван Чонкин (Войновича) находились вдали от гигантских строек коммунизма, не поднимали целину и не перекрывали могучие реки, неизменно сторонились начальства. Эти малюсенькие Иваны со своей индивидуальной судьбой и своими индивидуальными чертами не вписывались в массово-поточный стиль советской жизни. Чем дальше от Москвы проживали герои литературных произведений, имеющих общественный резонанс, тем симпатичнее выглядели. А столица первого в мире государства рабочих и крестьян все очевиднее превращалась в центр мировой энтропии, в лучшем случае – в отстойник.
Появление незапланированных «иванов» было непонятно властям, потому что к 60-м годам СССР практически полностью покончил с проявлениями частнособственнических интересов, с девиантными группами населения, с религиозными предрассудками. Каждое утро проходные промышленных предприятий пропускали через себя сотни тысяч работников, приученных к коллективному труду. А в выходные дни, особенно зимой, в городах образовывались целые колонны физкультурников, которые шли с лыжами наперевес к излюбленным местам катаний и прогулок. В летний период миллионы отдыхающих отправлялись на ЮБК (Южный Берег Крыма), на черноморское побережье Кавказа, или концентрировались на бессчетных турбазах, в Домах отдыха, санаториях, выстроенных возле рукотворных морей. В стране широким фронтом осуществлялось жилищное строительство, набирало силу движение садоводческих товариществ, призванных восполнить нехватку овощей и фруктов в индустриальных центрах. И, несмотря на все эти очевидные успехи и свершения, буквально с пыльной обочины жизни пришли незваные властями, странные Иваны, и быстро превратились в центральных героев литературы. Произведения, посвященные этим персонажам, читали и перечитывали, обсуждали на кухнях и в курилках заводов, институтов и ведомств. Любые запреты на издания подобных произведений только подогревали интерес советских людей. Незамедлительно появлялись добровольцы, которые днями и ночами перепечатывали запрещенные произведения на пишущих машинках и распространяли полуслепые копии среди своих знакомых и друзей. А вот романы о монтажниках-высотниках, о геологах и металлургах, о железнодорожниках и шахтерах почти совсем не читали и не обсуждали. Придавленные невзгодами чудаковатые «иваны» властно притягивали к себе общественное внимание, а прекраснодушные или бравые строители нового мира почему-то подобной притягательностью не обладали. Секрет притягательности заключался в том, что простой человек советской эпохи противопоставлялся лубочному, одномерному строителю коммунизма, сошедшему с плаката. Одно из произведений, имевших в ту пору оглушительный резонанс, так и называлось - «Живой». Произведения же, написанные в духе социалистического реализма, представляли собой досужие вымыслы, сложенные из фрагментов узнаваемой действительности: в них ничего не было подлинного, за исключением набора бытовых деталей.
Миф о «простом человеке» отнюдь не исчерпывался генерацией сугубо мужских персонажей. Образы Матрены (рассказ Солженицына «Матренин двор»), Аси Клячкиной (фильм А. Кончаловского «История Аси Клячкиной») одиноких старух В.Распутина были не менее убедительны и вызывали взволнованные читательские (или зрительские) отклики. Вышедшее из-под контроля властей развитие мифа о «простом человеке» свидетельствовало о том, что какие-то процессы идут сами по себе, в казалось бы, полностью зарегулированном царстве-государстве. Энергичному преобразователю природы и всего старого мира противопоставлялся образ человека, придавленного глыбами социализма и обобранного до нитки на путях к коммунизму, но удивительным образом, сохранившего душевное тепло и отзывчивость к чужому горю. Фактически, эти произведение являлись напоминанием всему обществу о том, что в социалистической действительности живут миллионы людей, униженных и оскорбленных той самой действительностью.
Ложь эпохи развитого социализма, разумеется, отличалась от лжи большевиков, которые преподносили террор в качестве «исторической необходимости», а разрушение русского общества в качестве обязательного очищения от наследия «проклятого прошлого». По истечении полувека торжества марксисткой идеологии, вознесшей здание ЦКД до космических высот, агитпроп стал делать упор не на проявления «революционной совести» («под революционной совестью» понимались непримиримость к врагам советской власти, агрессивное богохульство и богоборчество), а на достижения советской науки и культуры, промышленности и сельского хозяйства. Практически, в каждой сфере жизнедеятельности общества был сформирован корпус передовиков и ударников, заслуженных работников и орденоносцев, которые, как правило, состояли в рядах КПСС, занимали депутатские кресла различных уровней и выдвигались на ответственные должности. Эти люди по-прежнему горячо поддерживали все инициативы руководителей партии и правительства и составляли костяк участников самых представительных конференций и съездов, проводимых в стране с завидной регулярностью. Агитпроп старательно публиковал всевозможные репортажи и отчеты о достижениях советских спортсменов на международных соревнованиях, о присвоении золотых медалей отечественным продуктам на всемирных выставках. Советские актеры, режиссеры и операторы, отмеченные жюри на престижных кинофестивалях незамедлительно становились известными всей стране. Тысячи и тысячи передовиков и орденоносцев заслоняли собой зияющие провалы в образовании, заметное место в котором отдавалось изучению псевдо–дисциплин. Интеллектуальный слой оставался крайне тонким и преимущественно сосредотачивался в центрах по созданию систем вооружений. В паутине запретительно-разрешительных отношений безнадежно запутывались сотни талантливых людей, которые отдавали жар своих сердец рукописям, картинам, скульптурам, не вписывающимся в однообразный ландшафт социалистического реализма, а значит, не имеющим возможности легализоваться.
Уже к исходу 60-х годов многим проницательным людям стало понятно, что в СССР так и не удалось создать своего стиля в кинематографе, литературе, живописи, архитектуре и даже в одежде. Любые произведения, отмеченные печатью оригинальности и новизны, встречали самый суровый отпор у идеологических работников, а авторы таких произведений оказывались в рядах «неудачников», «отщепенцев» или «шизиков». Не удалось даже сложить целостную картину истории советского периода. Широко применялись методы «обрезания истории», замалчивания, откровенного искажения фактов, старательного вымарывания из книг и учебников отдельных имен и лиц. Впрочем, если в стране были возможны самый грубый произвол властей, то почему не возможно произвольное истолкование какой-то там истории? Однако среди широких слоев населения, которое стало лучше питаться и жить в сносных условиях, начала просыпаться тяга к самоуважению. Люди инстинктивно противились участи скота, которому позволено только кратко откликаться на команды командиров или мычанием реагировать на посвист бича погонщиков.
Кроме стремления к физическому выживанию, (а расстреливать власти уже стали лишь в исключительных случаях), советские люди все отчетливее ощущали в себе настоятельную потребность опираться в своих поступках и мыслях на нравственные начала, а не только на решения съездов КПСС или на поручения непосредственного начальника. Дело в том, что лжецы должны обладать прекрасной памятью, чтобы выстраивать на шатких основаниях какие-то конструкции. А вот такой памяти у ядра идеологического аппарата, явно не доставало. Менялись лидеры партии, менялись и курс или линия партии, и состав агитаторов тоже, и само общество менялось. И вследствие этих перемен действие пропаганды в качестве оружия массового поражения, стало неудержимо ослабевать. Безусловно, тяжесть тени, отбрасываемой ЦКД, продолжала расплющивать советского обывателя, лишать его объемности: низкие своды суровой повседневности не давали пространства для индивидуального маневра. Личность неизбежно дробилась до микроскопической частицы, а частицы без остатка растворялись в массе. И все же облучение марксизмом слабело и почти не достигало маргинальных слоев общества.
Послевоенное поколение не спешило входить в советскую действительность, бережно пестуя в себе инфантильность или отстраненную созерцательность. Советская система подготовки кадров по-прежнему властно втягивала в свое коловращение молодежь, но молодые люди, нацеленные на карьеру в тоталитарном государстве, ощущали себя пигмеями на фоне всемирно-исторических завоеваний большевиков и на фоне стареющих победителей фашистской Германии. В то же время, многие молодые люди пытались противиться налаженной системе одурачивания и оглупления, но эти попытки отличались удручающей беспомощностью. Беспомощность проистекала из того, что это поколение училось грамоте, умению складывать или умножать и вообще что-то делать у тех людей, которые сами мало чего знали дельного и толкового. «Красная профессура», тяготеющая к начетничеству и каменеющему догматизму, породила широкий слой врачей, которые вроде бы лечили, но вылечивали крайне редко; взрастила легион преподавателей, которые вроде бы просвещали подрастающие поколения, оставаясь сами весьма невежественными людьми.
В стране стихийно складывался имитационный стиль поведения. Миллионы людей, особенно в НИИ (научно-исследовательских институтах) и госучреждениях, часами занимались пустопорожней болтовней в курилках, профессионально «били баклуши», а ученые, специализирующие на гуманитарных и общественных отраслях знаний, по-прежнему толкли прогорклую воду в ступах. В полях почему-то уходила «под снег» треть выращенного урожая, а половина урожая собранного, почему-то обязательно сгнивала в хранилищах. Псевдописатели регулярно издавали пухлые книги, получали «хорошую прессу», удостаивались премий и прочих наград, но чтение этих книг было тождественно напрасно потраченному времени. Псевдокомпозиторы сочиняли песни, которые было тошно слушать. Предприятия производили в огромном количестве товары, лишенные потребительских свойств, но, тем не менее, эти товары потреблялись раздраженными людьми, лишенными возможности приобретать качественные вещи. Короче говоря, в СССР год от года все большее число работников старалось не вникать в бессодержательность и бесполезность своего труда, дабы окончательно не впасть в идиотизм.
 

Юрий Покровский

Русская Стратегия