В южной части Африки, в пустыне Калахари, существует река, которая не впадает ни в озеро, ни в море или океан. Она бурно стремит свои воды в сезон дождей, привольно разливается по поверхности пустыни, образует обширное болото, которое, естественно, сжимает свои границы в жаркий и засушливый период. Но, то болото никогда полностью не пересыхает, периодически подпитываясь водами реки. И в том болоте есть своя жизнь. Кваки и жабуляки устраивают концерты в зарослях камыша или осоки. На отдельных островках суши находят себе пристанище звери и птицы, а в открытых «оконцах», не покрытых ряской тины, отражается безоблачное небо.
В схожее болото, только неизмеримо больших размеров, превратился весь СССР. Ареопаг жрецов ЦКД призывал людей отвернуться от своей истории, и люди, напуганные чудовищным репрессиями, отвернулись. Призывал забыть имена свои, данные при крещении и называть своих детей новыми именами. Советские граждане забыли свои иконные имена и стали называть новыми именами свое потомство. Жрецы призывали глумиться над традициями, святынями и богохульствовать. И люди послушно глумились и богохульствовали. В любой момент советские граждане были готовы пойти на смерть по приказу своего властителя и ради счастливой жизни последующих поколений. Под сенью ЦКД добродетели православия (жертвенное служение религиозно-этическому идеалу, бессребреничество, кротость), которых русские люди придерживались на протяжении всей своей истории, были извращены до предела. Объектами замещения того идеала становились то Ленин, то Сталин, то всесильное государство. А стремление к «обожению жизни» было заменено стремлением «оставить след». Наследили предостаточно. Безжалостное отношение к себе, ради утверждения в суровом и холодном краю православной веры, в условиях тоталитарного режима выродилось в откровенное неуважение к себе и к окружающим. Марксизм очевидное низвел до невероятного, а ложь провозгласил выстраданной правдой.
Советский период оставил нам лужу на месте взорванного храма Христа Спасителя, а литературное пространство покрылось мертвенным сухостоем. Практически не сохранилось ни одной русской семьи, которая бы жила на протяжении всего ХХ в. на одном месте, в одном доме. Не осталось, ни старинных могил, ни обычаев, ни традиций, ни навыков, ни умений. Совсем ничего не осталось. Потому и нечего было передавать последующим поколениям, кроме гор оружия и бессчетных бочек с отравляющими веществами.
Рассматривая правящий слой (начальников) и обслуживающий его персонал (народных поэтов и артистов, академиков и режиссеров), как «быдло», Солженицын прекрасно сознавал свое провиденциальное значение в качестве голоса правды (в мессианизме его упрекали даже соратники по борьбе с тоталитарным режимом). Свои упования о благополучной, процветающей России он связывал с «простым человеком», а точнее с мифом о «простом человеке». Но ведь все тоталитарные режимы были продуктами деятельности как раз «простых людей», выдвинувшихся из социальных низов и отличающихся бойцовским характером. Конечно, в стране, в качестве единичных явлений оставались уникумы, сумевшие сохранить человеческое достоинство, а в своей душе - «образ Божий». Но такие люди обычно находились на самой дальней периферии жизни советского общества. Возможно, великий писатель мечтал о святых и праведниках, которые своей образцово скромной жизнью являлись бы непоколебимыми авторитетами для общества и служили бы остальным людям примерами для подражания. Но ведь обществом кто-то должен реально управлять: праведник же предпочтет сидеть в тихом скиту, посвящая свою жизнь постам и молитвам. Поэтому, фактически, Солженицын мечтал, как и Л.Н. Толстой, об опрощении общества, чей интеллектуально-психический уровень в 70- е годы и без того находился на крайне низком уровне.
В условиях, когда подчиняться «быдлу» противно, а порядочные люди оказываются на обочине жизни и не имеют опыта воздействия на процессы, происходящие в разных сферах жизнедеятельности общества, застой становится просто неизбежным явлением. С середины 70-х годов и до середины 80-х у руля власти пребывали больные и беспомощные старики, страдающие маразмом. В то же время, с развитием телекоммуникационных систем, функции политика в качестве публичной фигуры резко усложнились. Десятки миллионов людей, не выходя из своих жилищ, теперь могли видеть эти «фигуры». И что же они видели? Ведь на генсека, председателя правительства или Госплана просто нельзя было смотреть без сострадания или неловкости. Старцы со вставными челюстями и дрожащими коленями производили жалкое впечатление. Все свои жалкие силы эти старцы тратили на борьбу с собственной немощью.
Советских людей с младых ногтей приучали к тому, что носители верховной власти в стране олицетворяют саму истину. И получалось, что благодаря телевидению, истина на глазах устарела, изветшала и вот-вот рассыплется, как прах. Вместо обещанного коммунизма Советский Союз вступил в затяжную войну с Афганистаном и скоропалительно увяз в той бесславной войне.
На протяжении всего советского периода направлять свою жизнь против течения, стремившегося в сторону «светлого завтра», казалось проявлением безрассудства. Конечно, судьбы человеческие, не обделенные Божьей милостью (талантом, выдающимися способностями) становятся наиболее результативными и плодотворными как раз тогда, когда двигаются по течению, в том самом направлении, в котором струит свои воды по давно проложенному руслу поток жизни всего народа. Но русло жизни русского народа оказалось перекрытым высокой дамбой. И поэтому, в условиях советской действительности, сделать что-либо толковое и полезное, а тем более рассчитанное на долгие времена, можно было лишь при одном условии: идти (или грести) против направления, которого придерживались миллионы осоветченных людей. Но для этого приходилось затрачивать неимоверные усилия там, где в нормальном обществе многие проблемы решаются по давно установленным правилам, без дополнительных рывков, изнурительных объяснений и унизительных просьб о помощи.
Те, кто гребли «против течения», были обращены задом к «светлому будущему», но видели перед собой разные рубежи прошлого, вернувшись на которые, собирались жить заново. Встречались такие люди, которые считали, что после безвременной кончины Ленина партия выбрала неправильный маршрут дальнейших изменений, и поэтому следует вернуться к изначальным завоеваниям «октября», чтобы осмотреться, как следует, и начать преобразования в нужном русле. Другие «вопрекисты» полагали, что раз русская революция пресеклась в октябре 1917 г., а большевики своей тиранией лишь исковеркали все ее позитивные начинания, то стране следует вернуться в эпоху «февраля» и завершить, столь прискорбно оборванные военным переворотом либеральные реформы, в частности, наконец-то, созвать Учредительное собрание. Третьи инакомыслящие придерживались мнения о том, что Российская империя, в качестве конституционной монархии, отнюдь не исчерпала своего исторического потенциала, и потому необходима реставрация традиционных институтов (монархии, церкви, сословности, частной собственности на землю и средства производства) и создание новой конституции, разрешающей демократические выборные процедуры.
В любом намерении двигаться вспять во времени присутствует неизбежная противоречивость. С одной стороны, многие здравомыслящие люди понимали, что на путях строительства коммунизма страна зашла в тупик и необходимо пятиться назад, чтобы выбраться из этого засасывающего болота. С другой стороны, стремление вернуть прошлые и уже прожитые эпохи наталкивалось на суровое ограничение, сформулированное еще в далекой древности: «нельзя дважды войти в один поток». Но в фантасмагорической, придуманной агитпропом советской действительности, где все традиционные человеческие ценности были искажены и извращены, любые попытки вернуться в реальность, в которой можно дружить, любить, творить – жить, по-прежнему неумолимо пресекались властями, пребывавшими в плену миражей и иллюзий. И все же, как бы там ни было, а химере коммунизма стала противостоять иллюзия «прекрасного прошлого»
Если стремление двигаться «против течения» в 30-е годы было равнозначно самоубийству, то в 70-е годы интенсивность социальных преобразований заметно ослабла, и противоборство «системе» не обязательно приводило человека к гибели или к изоляции от общества. Если в эпоху сталинизма, миллионы людей под воздействием неумолчной пропаганды, испытывали прилив энтузиазма от призывов властей «двигаться вперед и только вперед!», а те немногие, кто не принимали происходящих на их глазах перемен, пребывали в тягостном оцепенении, то в 70-е годы критическое восприятие обывателями действий власть предержащих стало широко распространенным явлением. На протяжении многих десятилетий страна жила в условиях чрезвычайных ситуаций, глубочайших потрясений, вопиющих лишений и затяжных невзгод. В этой хронической чрезвычайщине и сложился кнуто-казарменный стиль жизни, который подразумевал постоянную мобилизацию всех ресурсов для решения неотложных нужд и проблем, накатывающихся на советских людей с постоянством прибоя. Эти нужды и проблемы заставляли людей срываться с насиженным мест, и бежать, куда глаза глядят. Или смиренно томиться в местах заключений, или ехать по комсомольским путевкам на великие стройки коммунизма.
Войдя в полосу относительной политической, экономической и социальной стабильности, население начало как бы приходить в себя, обнаруживать в себе стремление быть сообществом индивидуальностей, личностей, а не «винтиками» или слипшимися микрочастицами гомогенной массы. Советских людей начали возмущать безликость новостроек, загрязнение окружающей среды, постоянный дефицит продовольственных и бытовых товаров. И еще стал беспокоить тот факт, что в других странах, эксплуатируемые капиталистами работяги жили ничуть не хуже (достаточно было посмотреть любой европейский или американский фильм на современную тему), а даже гораздо лучше советских рабочих; к тому же высокий уровень жизни обошелся им без тех страшных катастроф, что имели место в СССР. Очередным парадоксом советской действительности оказалось то, что наступившая эпоха стабильности, позволила многим людям осмотреться и осознать тупиковый путь дальнейшего развития страны. На исходе 70-х годов подавляющее большинство обывателей уже вполне отчетливо понимало: коммунизм в обозримой перспективе не наступит, а скорее всего, разразится новая широкомасштабная война с многочисленными недругами социалистического строя. И победа в той войне ничем не будет отличаться от сокрушительного поражения.
Когда прошлое (история предшествующих веков) смутно иль темно, а «светлое завтра» заволакивается тяжелыми тучами и превращается в дурную бесконечность, у людей не только теряется чувство времени, но и представление о своем местонахождении. Где они? В какой эпохе? В какой стране? Зачем вообще живут? Куда бредут?
В стране по-прежнему ежегодно выходили в свет сотни романов и тысячи стихотворных сборников, созданных в соответствии с требованиями «партийности литературы», и которые никто кроме оплачиваемых властями критиков и литературоведов не читал. Выпускались сотни кинофильмов в духе соцреализма, но советские люди предпочитали смотреть «иностранное кино» или детективы. Седобородые академики «идеологической направленности» регулярно выпускали пухлые монографии, написанные тяжеловесным и маловразумительным языком «под Маркса», принуждая подневольных студентов, аспирантов и молодых преподавателей штудировать эти труды, ничуть не беспокоясь о том, что их размышлизмы остаются без внимания со стороны научной общественности, проживающей за пределами СССР. Агитпроп, как и научные организации, трудились в соответствии с требованиями, которые предъявляло государство в образе высокого начальства. Ведь пропагандисты, ученые, начальники любых рангов и званий находились на службе этого государства, получали за свою службу определенное воздаяние, включая премии и почетные звания. Естественно, членам комиссий по присуждению премий и почетных званий приходилось обычно выбирать между плохим и скверным, и поэтому премии и звания преимущественно присуждались не за какие-то яркие произведения, а «за вклад» того или иного прилежного труженика в строительство коммунизма. Конечно, премии и особенно почетные звания присваивались лишь тем людям, которые были хорошо известны властям. При обсуждении кандидатур, достойных «на выдвижение», учитывалось огромное количество разнообразных факторов: где родился и где учился тот или иной соискатель, где и как работал, когда вступил в комсомол, а когда – в ряды партии, где и по какому поводу имел публичные выступления, подписывал ли все то, что ему предлагали подписать товарищи по партии (комсомолу) и вышестоящие начальники. И при присуждении премии (почетного звания) обычно говорили: «Ты заслужил эту высокую награду!» Так государство выражало свое доверие активистам – созидателям нового мира, который стал настоящим пугалом для всего остального мира.
В огромном болоте, в которое превратилась страна на путях к химере в постсталинский период все же можно было выделить две тенденции, придерживающиеся прямо противоположных направлений. Часть художников, литераторов, кинорежиссеров и театральных постановщиков фактически дистанцировалась от агитпропа и с воодушевлением воссоздавала в своих произведениях то, что осталось от истерзанной, христолюбивой России (умирающие деревеньки с обязательными старушками и редкими старичками, руины монастырей, заброшенные погосты и очаровательные пейзажи). Другая часть, оставаясь службистами государства, упорно искала положительных героев, продолжателей дела Павки Корчагина, способных поддерживать «высокое напряжение ударных лет». Агитпроп организовывал поездки маститых художников на строительства БАМа, где «мастера кисти» должны были запечатлеть образы людей «практического делания»; щедро финансировал создание кинофильмов, прославляющих хозяйственников «среднего звена» (директоров заводов, председателей колхозов) или ученых – исследователей тайн материи. Но если выполнение заказов агитпропа, блазнящих крупными сметами расходов и последующими наградами, стали восприниматься в творческих союзах (по-прежнему числившихся структурами агитпропа) занятием постыдным, то произведения «вопрекистов» все очевиднее становились предметами общественных обсуждений и неподдельного читательского (или зрительского) интереса.
Дело в том, что у многих советских людей стала просыпаться ностальгия по своей «малой родине». Вместо того, чтобы заполучить путевку в какую-нибудь известную всесоюзную здравницу или отдохнуть «дикарем» на знаменитых курортах, тысячи горожан принялись приобретать заброшенные домики в деревнях, ремонтировать их и проводить там свои отпуска. Несмотря на то, что агитпроп все высотные дома в крупных городах украсил огромными, светящимися по вечерам лозунгами типа: «Вперед к коммунизму!», «Народ и партия едины!», «Миру - мир!»,- уже мало кто верил в наступление «светлого завтра», и реально опасался, что неизменно напряженная международная обстановка в любой момент может обернуться катастрофичной войной. В обществе происходил массовый психологический надлом. Люди инстинктивно чувствовали, что их жизнь буквально «уходит в песок, как та самая река в пустыне Калахари.
Чем ближе советское общество находилось к срокам наступления коммунизма, объявленных властями, тем неудержимее распространялись в обществе настроения скептицизма и уныния. Агитпроп уже давно не называл конкретных сроков наступления эры «светлых годов». После торжественно и многошумно отмеченных юбилеев (50 лет Октябрьской революции; 25 лет окончание ВОВ и 100-летия со дня рождения Ленина), после очевидных внешнеполитических успехов (обретения СССР статуса сверхдержавы; международного признания границ, сложившихся в Европе после Второй мировой войны), как-то незаметно подобралась эпоха торжественных похорон. Руководители партии и правительства, бессменно находясь на высоких постах, неизбежно превращались в ходячие тени и заблаговременно присматривали себе место в кремлевской стене, чтобы пополнить шеренгу тех, кто находился на вечном марше, возглавляемом забальзамированной мумией, помещенной в мавзолее. Церемонии прощания с усопшими старцами (выдающимися борцами за мир, видными деятелями международного коммунистического движения, крупными государственными деятелями, военачальниками и прочее, прочее) широко освещались в СМИ и превратились в основные события, происходящие в стране, где повсеместно торжествовала «кладбищенская тишина».
В предыдущие десятилетия советские люди мало обращали внимания на бытовые неурядицы, мизерные зарплаты и семейное неблагополучие. Ради выполнения плановых заданий не щадили себя, а личные проблемы просто меркли на фоне грандиозных успехов огромной страны: об этих успехах неустанно рассказывали СМИ, а также специально обученные лекторы и политинформаторы. Постоянно вводились в действие новые ГЭС и санатории, новые агрокомплексы и стадионы. Спортсмены регулярно выигрывали престижные международные соревнования. В «эпоху похорон» успехи страны как-то совсем перестали впечатлять советских людей, а вот личные заботы уже выходили на первый план. В своей основной массе, советские люди были далеки от диссидентских кругов, многие даже не смогли бы внятно объяснить, что это такое – инакомыслие - и в то же время никак не соответствовали литературным образам «простого человека», созданным «вопрекистами», потому что были мелочны, завистливы, склочны, проявляли склонность к пьянству и внебрачным связям. Естественно, страдали от своей невоспитанности, порождающей бессчетные конфликты в быту и на работе; к тому же, охотно сплетничали о недостатках своих непосредственных начальников и жадно поглощали слухи о порочных наклонностях известных в стране людей.
Массовое жилищное строительство небольших по площади, но изолированных квартир, развернувшееся в стране еще в начале 60–х годов, послужило толчком к формированию люмпено-мещанской культуры, со своими, стихийно складывающимися стандартами, отличными от нормативов социалистического общежития. В эпоху застоя, в стандарт «достойной жизни», входили, кроме изолированной квартиры, набор бытовой техники (телевизор, магнитофон, холодильник, телефон), мебельный гарнитур (желательно импортный), автомобиль с гаражом, добротная зимняя одежда (дубленка и меховая шапка)... Короче говоря, обыватели стали пристальнее всматриваться в обстановку своих жилищ, в продукты питания, которые приобретали в магазинах, а так как дефицит продовольственных и потребительских товаров нарастал год от года, синхронно с этим дефицитом возрастало и раздражение людей, не имеющих возможности жить в соответствии со стихийно складывающимися стандартами или вынужденными как минимум удваивать свои усилия на то, чтобы заполучить столь желанные блага. Сверхусилия подразумевали под собой работу в районах Крайнего Севера, или занятость на вредных производствах, или уголовно преследуемую спекуляцию дефицитными товарами. Сверхусилия также включали в себя налаживание связей с «нужными людьми», которые могли помочь что-то «достать» или «замолвить словцо». Но полезные связи оборачивались тяжелым бремя ответных услуг «нужным людям» за оказанное содействие.
В частности, к дефицитным благам относились туристические поездки в страны социалистического лагеря. В тех странах ассортимент товаров, реализуемых в магазинах, отличался большим разнообразием, нежели в СССР. Жен военнослужащих, расквартированных в гарнизонах государств Варшавского договора, периодически вывозили в крупные города за покупками, но строго инструктировали, как вести себя, где и сколько можно покупать «дефицита», а также предупреждали о возможных драматичных последствиях для их благоверных мужей, если эти инструкции не будут соблюдаться в должной мере. В капиталистические страны поездки были редки и для обывателей практически недоступны. Разумеется, в каждой туристической группе или в официальной делегации, или в каждом «покупательском десанте» из военного гарнизона непременно присутствовал человек из «компетентных органов», который внимательно следил за поведением тех, кому было позволено оказаться за пределами территории СССР. Подобная слежка, в первую очередь, была нацелена на минимизацию контактов с иностранцами, которые были потенциально опасны возможными провокациями. Вследствие этого, советские люди, оказавшись за границей, постоянно боялись сделать что-то не так, держались настороже, только группами, дабы не попасть в затруднительную ситуацию и не стать жертвами вероятных провокаций. Естественно, производили забавное или жалкое впечатление несамостоятельных в своих поступках великовозрастных детинушек.
Поездки за границу, особенно в развитые капиталистические страны, превращались для советских людей в нелегкое испытание и были чреваты нервными срывами. Дело в том, что советские люди произрастали в уверенности, что они родились и живут в самом прогрессивном обществе. Но, оказавшись в Париже или Лондоне, начинали мучиться подозрениями о своей «второсортности». Западноевропейцы, которые уже давно «гнили на корню», в своем подавляющем большинстве, выглядели жизнерадостными, раскованными, уверенными в себе людьми. Оно охотно улыбались, не боялись критиковать действия своих правительств, буквально во всем полагались на свои силы, сравнительно легко пересекали границы других государств, также легко покупали вещи, для приобретения которых в СССР требовалось стоять в очередях на протяжении долгих лет. На фоне подобных впечатлений образ государства-кормильца и заступника, заботливого опекуна и воспитателя неизбежно начинал расплываться в сознании советских людей в бесформенное, темное пятно, вроде чернильной кляксы.
В ту эпоху агитпроп разработал ритуал закладки капсул в основания возводимых административных зданий или крупных инженерных сооружений: капсулы содержали в себе обращения к потомкам, которым доведется встречать столетний юбилей «октября». Таким ритуалом власти продолжали толкать людей «вперед к коммунизму», но состояние несчастливости стало распространяться в обществе, как заразная болезнь. Артисты балета, оперные примадонны, музыканты, ученые, литераторы, киноактеры, пользующиеся международным признанием, охотно покидали страну, используя для этого массу хитроумных способов и предлогов. Причем, если эмигранты «первой волны», питая горячую любовь к России, оставались и на чужбине русскими людьми, а точнее плодотворными жителями русского мира, то «невозвращенцы» 70 – 80-х годов бежали не столь из-за угрозы неминуемых репрессий, сколько из-за отвращения к существующей политической системе и к существующему прискорбно низкому уровню жизни. Они хотели казаться европейцами, американцами, но не людьми «второго сорта».

Ю.Н. Покровский

Русская Стратегия