«Боже Отцов и Господи милости, Ты избрал мя еси Царя и Судию людям твоим».
Так начиналась коронационная молитва русских царей. Согласно ей последний русский самодержец получал в свои руки самый хрупкий и самый страшный механизм власти – весы правосудия. Свобода или неволя, жизнь или смерть – такова непомерно высокая цена царского решения. И как настоящий христианин, Николай II боялся осудить безвинного, изо дня в день он повторял слова знаменитого библейского псалма: «Боже … Избавь меня от (пролития) кровей»[535]. Но судьба была к нему жестока. Обладая кротким, миролюбивым нравом, он стал первым и последним русским царем, встретившимся лицом к лицу с революционной стихией.
« 9 января 1905 года. Тяжелый день! – записал Николай Александрович в своем дневнике. – В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять, в разных местах города было много убитых, раненых. Господи, как больно и тяжело!»[536]
Начальник департамента полиции А.А. Лопухин вспоминал об этих событиях: «Наэлектризованные агитацией, толпы рабочих, не поддаваясь воздействию обычных общеполицейских мер и даже атакам кавалерии, упорно стремились к Зимнему дворцу, а затем, раздраженные сопротивлением, стали нападать на воинские части. Такое положение вещей привело к необходимости принятия чрезвычайных мер для водворения порядка, и воинским частям пришлось действовать против огромных скопищ рабочих огнестрельным оружием…»[537]
Как пишет историк Альфред Мирек, правительственные войска стреляли не сразу. Первые залпы были холостыми[538]. Толпа уже готова была вернуться, но Гапон с помощниками шли вперед, увлекая людей за собой. Раздались одиночные выстрелы с крыш домов, где засели революционеры-снайперы, начали стрелять боевики, шедшие под прикрытием мирной толпы. Вот тогда в ответ войска стали стрелять боевыми патронами[539].
Министр внутренних дел Святополк-Мирский созвал в тот же день совещание, чтобы выяснить, кто дал распоряжение стрелять. В результате расследования было установлено, что командиры не получали приказа открывать огонь. Они действовали согласно общим уставным положениям[540].
Непосредственной вины государя в случившемся не было, и С.Ю. Витте уговаривал царя открыто объявить народу, что он не причастен к событиям Кровавого воскресенья. Николай отклонил предложение. Он не хотел, чтобы общественность винила во всем только его армию[541], и не собирался умывать руки. Он считал себя сопричастным трагедии 9 января. Главное, в чем винил себя государь, в чем каялся Богу, так это в своем неведении. Когда тюремщик Авдеев в 1918 г. убеждал пленного царя в виновности столичных властей в январской трагедии, государь ответил: «Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только после подавления восстания питерских рабочих»[542].
События 9 января потрясли императора: при дворе был объявлен траур, а сам государь побывал в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры у старца Варнавы, который принял царскую исповедь[543]. О глубоком переживании трагедии свидетельствует и желание государя навсегда покинуть светский мир. В марте 1905 г. царь сообщил членам Священного Синода о своем намерении, согласованном с императрицей: оставив престол сыну и учредив при нем регентство в составе государыни императрицы и брата Михаила, принять монашество, священный сан и стать патриархом. Синод, может быть, в силу неожиданности самого предложения или по каким-то иным причинам не поддержал намерения царя. А сам государь к этому больше не возвращался[544].
Революционеры прозвали Николая II Кровавым. Но каковы они сами, эти ярые гуманисты? Лидер партии кадетов Милюков после прихода к власти был готов без всяких угрызений совести покрыть всю страну гильотинами, а «гуманист» Ленин, установивший в России большевистский диктат, в 1918 г. призывал партию поощрять «массовидность» революционного террора.
Государь измерял ценность человека в иных координатах. Для него человек – святыня, образ и подобие Бога, даже в преступнике он старался найти искру божественного света. Видя чистосердечное раскаяние, царь был готов помиловать даже приговоренного к смерти. «Государь, – свидетельствует рядовой офицер охраны Д. Ходнев, – был противником строгих репрессий, наказаний и терпеть не мог смертной казни; но, несмотря на желание отменить ее совершенно, Он все же не считал себя вправе это сделать, особенно в смутные 1905–1906 годы. Мне неоднократно рассказывал мой ротный командир, флигель-адъютант капитан В.И. Сухих, как бывал доволен государь, если полевой суд (1905–1906 гг.) находил возможным не присуждать обвиняемого к смертной казни; а сколько тяжких преступников помиловал Государь и спас их от смерти!»[545]
Флигель-адъютант П.П. Орлов вспоминает, как в полночь в дежурную приемную пришла отчаявшаяся женщина, жених которой был арестован вместе с другими членами боевой организации и осужден на смертную казнь. Исполнение приговора назначено на следующий день. По словам невесты, ее жених был невиновен. Узнав о целях боевой организации, он хотел из нее выйти, но его продолжали удерживать силой. Орлов не мешкая поехал к государю, разбудил его и подал прошение девушки. Прочитав прошение, государь сказал: «Я очень благодарю Вас за то, что Вы так поступили. Когда можно спасти жизнь человеку, не надо колебаться. Слава Богу, ни Ваша, ни моя совесть не смогут нас в чем-либо упрекнуть». По распоряжению царя казнь была задержана и впоследствии отменена. Вслед за помилованием по личному приказанию государыни жених, страдавший чахоткой, был осмотрен придворным врачом и послан за ее счет на лечение в Крым[546].
Существенное влияние на смягчение приговоров оказала и Русская церковь. Известно, что отдельные представители духовенства имели право свободно печаловаться перед Николаем II о снисхождении к осужденным. Духовный писатель Сергей Нилус в этой связи пишет об активной участнице комитета тюремного благотворения Е.А. Вороновой: «Сколько приговоренных к смертной казни политических преступников спасла она своим ходатайством пред митрополитом Антонием как посредником между ними и Государем, столь всегда щедрым на дарование не только жизни, но и всякой милости, если к тому можно было отыскать хотя бы малейший повод!»[547]
К началу ХХ в. российское законодательство было одним из самых гуманных в применении наказания к преступникам. «Согласно Уголовному уложению 1903 г. смертная казнь устанавливалась преимущественно за совершение особо опасных государственных преступлений. Смертная казнь не применялась к несовершеннолетним и лицам старше 70 лет. …Согласно Своду законов приговаривать к смертной казни мог лишь Верховный суд, а обыкновенные суды смертной казни налагать не могли»[548]. Как уже говорилось, указом 12 июня 1900 г. государь провел важную реформу – об отмене ссылки на поселение в Сибирь. В дальнейшем, при Столыпине, была отменена и внесудебная административная высылка.
Во время коронации на царство, по случаю рождения и исцеления царских детей происходили амнистии заключенных. 11 августа 1904 г. по случаю крестин новорожденного цесаревича Алексея был издан манифест, окончательно отменивший применение телесных наказаний.
Революция 1905 г. прервала гуманизацию системы наказаний. Только в 1906 г. революционеры совершили убийство 1126 официальных лиц (еще 1506 человек было ранено), а в 1907 г. эти цифры удвоились. По другим данным, за 1905–1907 гг. около 9000 человек стали жертвами террористов, а в 1908–1910 гг. к ним прибавилось еще около 7600. В эти же годы революционеры совершили сотни вооруженных ограблений с целью пополнения партийной кассы, а в отдельных случаях и личного обогащения[549]. Дело доходило и до осквернения святынь. Террористы стреляли по крестным ходам, взрывали бомбы в церквях во время молебнов[550]. В таких условиях перед царем и его правительством встал страшный выбор – выбор между большой и малой кровью. Речь шла об учреждении военно-полевых судов.
Еще до назначения Столыпина министром внутренних дел Николай II думал о введении данной меры, но так и не решился пойти на нее. Поверив в способность С.Ю. Витте затушить пожар мирные средствами, государь назначает его председателем правительства. Однако кровавые события в Москве в декабре 1905-го показали этого деятеля совершенно в ином свете. «Витте после московских событий резко изменился, – писал Николай II матери 12 января 1906 г. – Теперь он хочет всех вешать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона…»[551]
Между тем волна политического террора набирала все большую силу. По словам историка С.С. Ольденбурга, «вопреки распространенному мнению, террористы вообще не столько “мстили за жестокости”, сколько планомерно убивали всех энергичных и исполнительных представителей власти, чтобы облегчить торжество революции»[552]. Преступная бездеятельность власти или, наоборот, бесконтрольное применение властной силы только умножало на местах недовольство и вело к новым жертвам. В центральном и провинциальном управлении нужны были люди, способные ограничивать репрессии точечными ударами, не допуская применения чрезвычайных законов в отношении мирного населения. Наиболее успешно, как мы помним, в этом направлении действовал саратовский губернатор П.А. Столыпин[553], однако и он мучительно переживал саму возможность пролития крови по необходимости.
В разгар революции в октябре – ноябре 1905 г. Столыпин постоянно возвращается в письмах к этой болезненной теме. «Я… молю Бога, – делился он своим внутренним состоянием с супругой, – чтоб Он оградил меня от пролития крови. Да ниспошлет Он мне разум, стойкость и бодрость духа, чтобы в той части родины, которая вверена мне в этот исторический момент, кризис удалось провести безболезненно»[554]..
А между тем революционеры не оставляли Столыпину надежды на мирный исход. 16 октября 1905 г. в пригороде Саратова они, вооружив трехтысячную толпу рабочих ружьями, кольями и кистенями, двинули ее на город. Вооруженные демонстранты вели себя вызывающе, стреляли в сторону идущего им навстречу железнодорожного жандарма, палили в воздух. Но путь в город демонстрантам преградили войска. Тогда это подействовало отрезвляюще, и мятежная толпа была вынуждена разойтись. Чтобы сохранить правопорядок в городе, из Пензы прислали два батальона. Они защитили от революционеров расположенные в черте города заводы и фабрики, рабочие которых были настроены на мирный труд[555].
Однако опасность возникла с другой стороны. С 19 по 21 октября начались черносотенские погромы евреев и интеллигенции. Столыпин в ответ применил войска. 24 октября, выступая на совместном заседании гласных губернского земства и Городской думы, губернатор дал оценку всему происходящему. Он заявил, что и впредь будет принимать решительные меры против участников противоправных действий «и, как это ни противно моей человеческой натуре, даже стрелять»[556].
Такой же критической становилась ситуация и в уездах: здесь, как и в городе[557], местное население оказалось расколото на две враждующие силы, причем в отдельных районах уже начались столкновения. Из письма Столыпина жене 31 октября: «В Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки (святотатцев-революционеров. – Д.С. ) был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его тоже казнили, а трех интеллигентов держат под караулом до прибытия высшей власти. Местные крестьяне двух партий воюют друг с другом. Жизнь уже не считается ни во что. …А еще много прольется крови… Дай Бог пережить все это»[558].
В отдельных случаях, когда ни уговоры, ни нагайка не могли остановить насилия, посланные наводить порядок казаки пускали в дело сабли. Впрочем, и эти крайние действия не вразумляли бунтовщиков. «Малочисленные казаки зарубают крестьян, – писал Столыпин жене, – но это не отрезвляет»[559].
Сам губернатор, периодически получая известия о кровавых событиях из разных частей губернии, испытывает глубокие душевные потрясения. Граф Д.А. Олсуфьев вспоминает, что когда в ноябре 1905 г. он приехал к Столыпину в его губернаторский дом, то его поразил внешний вид Столыпина. «Часто я его видел после, даже в самые критические моменты его государственной карьеры; но такой душевной подавленности и даже растерянности, как в эти ноябрьские дни в Саратове, никогда в другие разы я в нем не видел»[560]. На заданный вопрос, что делается в губернии, Столыпин только и ответил: «Не спрашивайте, ужас что!»
Причину этой душевной подавленности помогают понять выдержки из переписки Столыпина с семьей. «Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, – признавался он тогда супруге. – …Я думаю, что проливаемая кровь не падет на меня»[561]. «Я рад приезду Сахарова[562], – пишет он уже следующим днем Ольге Борисовне, – все это кровопролитие не будет на моей ответственности»[563]. «В сущности, его приезд, – облегченно повторяет Петр Аркадьевич в другом письме, – снимает с меня ответственность за пролитую кровь»[564]. «Я думаю о том, как бы с честью уйти, потушив с Божьей помощью пожар»[565].
Приезд генерала Сахарова фактически перевел губернию на военное положение. Присутствие армии подействовало устрашающе. «С прибытием достаточного количества войск, – сообщал в конце октября Столыпин в Главный штаб, – движение удается подавлять без жертв»[566].
В декабре 1905 г. воодушевленные московским восстанием саратовские революционеры предприняли свою попытку восстания. Столыпин действовал решительно и бескомпромиссно, предостерегая население: «…всякие дерзновенные попытки нарушить порядок будут подавлены силой, дома, из которых раздадутся выстрелы по войскам, будут разрушены артиллерией»[567]. Это предупреждение позволило избежать массового кровопролития. 16 декабря 1905 г. Столыпин дал войскам приказ разогнать митинг, грозивший перерасти в социальный взрыв. Убито было 8 человек, но с революцией в губернском городе было покончено[568].
Еще раньше подобный устрашающий метод использовал градоначальник Петербурга Д.Ф. Трепов, разославший в войска в октябре 1905 г. телеграмму: «Патронов не жалеть». И хотя тогда огнестрельное оружие не применялось, распоряжение градоначальника оказало необходимый психологический эффект: кровопролитие удалось предотвратить. Эту меру впоследствии одобрил и сам государь. «Только это остановило движение или революцию, – писал тогда царь матери. – …Трепов предупредил жителей объявлением, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен – и, конечно, все поверили этому»[569].
К моменту назначения Столыпина министром внутренних дел революция прошла уже самую опасную фазу. Государь по своей инициативе предпринял серию энергичных мер по восстановлению порядка в военной и гражданской среде. Накануне решающих декабрьских сражений с революционерами Николай II проводит смотры верных ему войск, принимает парады, лично обращается к полкам с приветственными речами, вместе с супругой и маленьким наследником приходит в офицерские собрания[570].
Благодаря личному вмешательству государя элитные части армии были не только удержаны от революции, но стали ударной силой в ее разгроме. Когда в Москве началось вооруженное восстание, царь перебрасывает туда свой личный спецназ – Семеновский гвардейский полк. Государь понимал, что бездействие власти вызовет море крови в Первопрестольной: 8 тысячам активистов революционных партий еще до прихода армии противостояли правые и черносотенные организации, насчитывавшие в своих рядах не менее 12 тысяч москвичей[571]. Все это грозило вылиться в кровавую бойню мирного населения столицы. С целью не допустить такой развязки в Москву и были введены войска, которые подавили мятеж. Число погибших исчислялось сотнями, но иного пути спасти страну от гражданской войны не было. Что же касается самих революционеров, то один из их лидеров большевик В.Ульянов (Ленин) признавался в преждевременности выступления, характеризуя его как бланкистское и заговорщическое. Большинство московских рабочих не только не поддержали восстание, но многие оказывали помощь войскам в поимке боевиков.
Разгром мятежа в Москве стал переломом в борьбе самодержавия с революцией. В течение следующего года государство с боями отвоевывало у революции захваченные рубежи. При слабости центральной власти и огромных масштабах империи, естественно, ни о каком триумфальном шествии монархии говорить не приходилось. Особенно тяжелая ситуация возникла на русском Востоке, где революционером удалось захватить важнейшее звено российской государственности – Транссибирскую магистраль. Железная дорога от Урала до Дальнего Востока оказалась в руках стачечных комитетов. Движение поездов было прервано. Возникший транзитный тромб отрезал маньчжурской армии путь возвращения домой. В армии, точнее в ее запасных частях, расположенных вдоль железнодорожной линии, началось революционное брожение, которым воспользовались революционеры, чтобы установить советскую власть в сибирских городах.
Командование маньчжурской армии, вопреки требованиям царя навести порядок на магистрали, действовало нерешительно. Тогда государь нашел лучшего исполнителя. Герой Русско-турецкой войны 62-летний генерал А.Н. Меллер-Закомельский принял поручение очистить от революционеров великий сибирский путь и с отрядом всего 200 гвардейцев (варшавский спецназ) выехал из Москвы на экстренном поезде. Меллер-Закомельский действовал круто, порой и жестоко: распустившихся солдат прикладами выгоняли из офицерских купе, двух агитаторов выбросили из поезда на полном ходу. Двух-трех таких фактов, разнесенных телеграфом, было достаточно, чтобы восстановить в армии порядок[572]. Многотысячные революционные части и контролируемые повстанцами сибирские города сдавались без боя. Только на одной из станций гвардейцам пришлось открыть огонь на поражение в ответ на встречные выстрелы. В бою погибло 19 человек, 70 ранено. После этого попыток сопротивления уже не было[573].
В комментарии к этим силовым действиям власти уместно вспомнить высказывание П.А. Столыпина перед II Государственной думой. «Государство может, государство обязано, – убеждал он депутатов 13 марта 1907 г., – когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами… Это, господа, состояние необходимой обороны»[574].
Заняв пост министра внутренних дел, Столыпин надеялся поначалу вывести страну из смуты законными средствами. Центр тяжести был направлен на более тесную работу правительства с губернаторами; в отдельных случаях губернатор, чья губерния вышла из-под административного контроля, отстранялся от должности. Получив назначение на пост председателя правительства с сохранением в должности министра внутренних дел, Столыпин продолжает проводить намеченную линию. «Раньше одни губернаторы, желавшие казаться либеральными, – говорил Столыпин в интервью корреспонденту английской газеты Tribune, – не пользовались этим правом (роспуска митингов, нарушающих общественную безопасность. – Д.С. ) … а другие, желавшие отличиться, наоборот, склонны были совсем почти не допускать митингов. Теперь же я распоряжусь, чтобы они не стыдились своего права, но не пользовались им без прямой нужды. Власть до сих пор впадала в противоречия. Она не сознавала своей силы и потому или прибегала к репрессиям, или отпускала вожжи. Но она не обнаружила своей творческой силы. А в творчестве именно и кроется залог успеха»[575].
В секретном циркуляре губернаторам и градоначальникам от 15 сентября 1906 г. Столыпин требовал от местных властей осуществления целого комплекса мер, направленных на упреждение революционных волнений. На губернаторов и градоначальников возлагалась обязанность как можно быстрее устранить экономические причины крестьянских волнений. Чтобы снизить социальную напряженность, представители высшей администрации должны были лично посредством беседы воздействовать на крестьян, в диалоге показывать твердость правительственной власти и одновременно ее готовность решать возникшие проблемы. В целях нейтрализации революционной агитации местным властям рекомендовалось обратиться за помощью к общественным деятелям, имеющим влияние в крестьянской среде, а также побудить сельское духовенство занять более активную позицию в преодолении мятежных настроений. Давались и указания относительно применения полицейских и военных сил. В документе говорилось о необходимости заблаговременно сосредоточивать полицию и армию в угрожаемой местности, не допуская, таким образом, открытого выступления и неизбежных при его подавлении человеческих жертв. Попытки отдельных администраторов чрезмерно использовать охранные части исключительно в интересах личной безопасности и защиты своего имущества рассматривались в циркуляре как превышение власти[576].
К сожалению, революционеры не позволили правительству ограничиться этими мерами. Если мятеж не удавалось предотвратить, войска согласно тому же циркуляру должны были действовать решительно и бескомпромиссно. Только так можно было деморализовать бунтовщиков и сбить разрушительную волну. С целью минимальных с обеих сторон человеческих потерь ответственным за подавление мятежа лицам предписывалось заблаговременно определить направление беспорядков и быстрыми контрдействиями обезглавить руководящую верхушку, захватив агитаторов и вожаков. Циркуляр обращал особое внимание на психологическое состояние полицейских, участвующих в подавлении беспорядков. Требовалось внушить нижним чинам полиции и их ближайшим начальникам, «что проявление на первых же порах твердости и неустрашимости обеспечивает их самих же от крупных неприятностей и опасности и что во всей их деятельности должно стараться поддержать равновесие духа, дабы не внести в деятельность жестокости, личные счеты или ненужное стремление отличиться мерами, не оправдываемыми обстоятельствами»[577].
Но не только городские восстания и крестьянские бунты мешали Столыпину перевести страну на гражданский режим. Мятежи и волнения охватили и отдельные военные части. Чтобы не дать разгореться тлеющим очагам военного бунта, Николай II предлагает Столыпину ужесточить меры наказания. Система военно-окружного судопроизводства была дополнена военно-полевыми судами, распространявшими свою юрисдикцию на гражданских лиц. Теперь любые попытки подстрекательства армии к мятежу могли пресекаться в сжатые сроки вынесением смертного приговора. Тем не менее эти чрезвычайные меры часто запаздывали и применялись уже только как ответ на мятежные действия.
Для устранения этих недостатков Министерство внутренних дел активно подключается к профилактической работе. П.А. Столыпину предстояло посредством агентурных данных оперативно «протестировать» армию на ее преданность присяге, одновременно совершая точечные административные воздействия на тех участках, где достаточно применения одних полицейских и казачьих сил. Царь и министр понимали, как многое поставлено на карту: уже волновался Кронштадт, в Свеаборге мятежные матросы бросали в кипящий котел офицеров, а с трибуны II Государственной думы социалист А.Г. Зурабов призывал армию к всеобщему восстанию.
Прежде всего в качестве министра внутренних дел Петр Аркадьевич установил горячую линию с военным министерством. «Милостивый государь Александр Федорович … – писал Столыпин военному министру Редигеру. – Из последнего отчета о пропаганде в войсках Кронштадтского гарнизона видно, что революционная пропаганда в войсках идет настолько успешно, что 50 % из числа воинских нижних чинов признаются “сознательными”, то есть революционерами; во флотских же экипажах процент сознательных матросов доходит до 80 %… Ораторы призывают войска с оружием в руках явиться в Петергоф и потребовать от Государя Императора выполнить все требования, выставленные Государственной думой»[578]. При этом Столыпин сообщал конкретные данные об имеющей место в войсках революционной пропаганде с указанием имен агитаторов и названия военной части[579]. По этому вопросу он лично связывался с командующими военными округами и военными генерал-губернаторами. По признанию Петра Аркадьевича, ему приходилось часами стоять у телефона для предотвращения всеобщего военного мятежа. Все это требовало от власти применения силы.
Для Столыпина силовое усмирение армии являлось крайней и вынужденной мерой, основным же способом ее успокоения оставалось убеждение. И здесь у правительства была благодатная почва. Несмотря на проникновение в армию революционных настроений, подавляющее большинство ее представителей по-прежнему оставались верными священной присяге. Солдаты и матросы еще верили в царя и Бога, и потому призывы властей к послушанию, пусть и не сразу, доходили до их умов и сердец. «История последних лет показывает, – говорил в 1910 г. Столыпин в стенах III Государственной думы, – что армию нашу не могла подточить ржавчина революции ( голоса в центре: браво ), что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю – и несокрушим, потому что это дух народа ( в центре и справа рукоплескания и возглас “браво” )»[580].
На посту министра внутренних дел Столыпин столкнулся с еще одной кровавой проблемой – еврейскими погромами. Крайне правые организации желали получить от правительства поддержку или, по меньшей мере, обещание (тайное или явное) не вмешиваться в избиение революционеров еврейской национальности. Столыпин занял в этом вопросе совершенно категорическую позицию, он был готов даже уйти в отставку, чтобы не быть соучастником беззаконного кровопролития. В результате погромы прекратились, и царь согласился на некоторые уступки еврейскому населению[581].
А между тем террор со стороны революционеров продолжал нарастать. После назначения на пост министра внутренних дел Столыпин стал главной мишенью террористов. С 1905 по 1911 г. против него было совершено 11 реальных покушений и еще больше разработано планов. Но самой злодейской акцией стал взрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове 12 августа 1906 г. Это был беспрецедентный для России кровавый акт, в котором пострадало 100 совершенно посторонних человек, 27 человек убиты на месте, 33 тяжело ранены, многие из них вскоре умерли. Среди убитых оказались и дети, в том числе младенческого возраста. Вслед за взрывом революционеры совершили еще один террористический акт – убили верного слугу трона генерала Г.А. Мина. Именно тогда царь принимает решение о введении военно-полевых судов. 14 августа 1906 г., прямо на заседание Совета министров, курьер передал Столыпину царское письмо. «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц, – говорилось в нем, – и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но даже сама жизнь людей находится в опасности. (…) Предписываю Совету министров безотлагательно представить мне: какие меры признает он наиболее целесообразными принять для точного исполнения Моей воли об искоренении крамолы и водворении порядка». В конце письма Николай II сделал следующую приписку: «По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех»[582].
Обратим внимание, что Николай выразил свое пожелание не в основной части письма, а именно post scriptum: слово «по-видимому» свидетельствует о сомнениях государя. Николай II не мог решиться приказать проливать кровь. Страх Божий сковывал его действия. Напомним, что за все время царствования царь не разу не подписал ни одного смертного приговора[583].
Большинство министров и, вопреки желанию, сам Столыпин соглашаются утвердить исключительные меры. Именно тогда Столыпин ощутил всю горечь собственной ноши. Премьер нравственно страдал, принимая решение о казни бунтовщиков. Это был самый тяжкий его крест[584], крест, который он нес и за себя, и за государя. Дабы имя монарха не стало символом жестокости и насилия, желая уберечь Николая от нравственных терзаний, связанных с применением столь необходимой, но отвратительной меры, Столыпин берет ответственность за военно-полевое судопроизводство на себя. В письме великому князю Николаю Николаевичу Столыпин уверяет, что, как председатель Совета министров, он никогда не позволит «узаконить противозаконную меру». «Той же точки зрения я держался при действии введенных по моему почину военно-полевых судов , ибо и последние, вопреки мнению генерала от инфантерии Газенкампфа, не являлись учреждениями “внезаконными”, а должны были действовать на точном основании закона»[585] (курсив мой. – Д.С .).
Созданные правительством военно-полевые суды выносили приговоры только лицам, захваченным на месте преступления с оружием в руках. Даже умышленные изготовители бомб не могли быть казнены, если сами непосредственно не участвовали в покушении[586]. Открытие военно-полевых судов допускалось в местностях, объявленных на военном положении или на положении чрезвычайной охраны. Каждый военно-полевой суд состоял из пяти строевых офицеров, назначаемых начальником гарнизона по приказу генерал-губернатора или главноначальствующего. Обвинительный акт заменялся приказом о предании суду. Военно-полевой суд немедленно приступал к разбору дела, рассматривал его при закрытых дверях и не позже чем через двое суток выносил приговор, который сразу же получал законную силу и в двадцать четыре часа приводился в исполнение по распоряжению начальника гарнизона. Формально осужденные имели право просить о помиловании, однако 7 декабря 1906 г. военным министерством было отдано приказание об «оставлении этих просьб без движения».
Известно, что порой сами жертвы покушений или люди, ответственные за вынесение приговора, обращались к Столыпину и царю с просьбой о помиловании осужденных. Генерал-губернатор Ф.В. Дубасов, тот самый, что подавил декабрьское восстание в Москве, просил Николая II не казнить лиц, обвиненных в покушении на него. Жертва просила за палачей! Царь колебался. Христианский поступок Дубасова вызвал у него сочувственный отклик, и государь просит совета у Столыпина.
Дмитрий Струков
На пути к Великой России |
