Когда мы сравниваем жизнь в Российской империи и сегодняшней России неизменно бросается в глаза различия в восприятии эстетики окружающего мира. Ведь Ф.М. Достоевский недаром писал о том, что красота спасет мир. Именно с красотой связана внутренняя гармония мира. Это сейчас Россию накрыл какой-то морок негативных эмоций и страстей как тяжелое и плохо преодолимое историческое наследие красного правления. Объявив войну дворцам и мир лачугам, большевики поселили в умах людей трущобную психологию и исказили эстетические вкусы советских людей. Это коснулось всех сфер материальной культуры, начиная архитектуры и кончая моды. Все эти безликие и серые дома-коробки, понастроенные в социалистических странах, как бы постоянно напоминали советским людям о бесперспективности их существования. Как выразился Б. Спиноза, «Все прекрасное так же трудно, как и редко».
А ведь когда-то в дореволюционное время в Российской империи в жизни было много эстетичного и прекрасного, несмотря на холодный климат и скудность природных красок. Ведь нашел же гениальный российский художник Левитан в российской природе ту величественную красоту, которая смотрит на нас с его полотен. Такие знакомые нам пейзажи, которые россияне перестали под грузом тяжелых дум замечать. Вторя великим русским художникам, наши современники ностальгируют о той забытой, оболганной большевиками, старорежимной России. Группа «Белый орел» поет об упоительных российских вечерах, о любви, шампанском, закатах, балах, красавицах, лакеях, юнкерах, и вальсах Шуберта и хруст французской булки.
Слушая эти строки песни мы невольно ностальгируем сами по утраченной российской имперской жизни, которая теперь далека от нас словно Атлантида. В то же время мы порой недоумеваем, как простодушны и честны были лица людей, смотрящих на нас с дореволюционных фотографий. Пришедший ей на смену красный Молох, пытался поэтизировать не любовь и красоту, а кровь, борьбу как счастье, ненависть как единственный смысл жизни. Этой ненавистью большевизм стал заражать людей как эмоциональной эпидемией. Хамской «эстетикой», хвастливой гордостью от разрушения многовековых устоев общества, а на деле самой гармонии мироздания, пропитано творчество поэтов-глашатаев красной революции. Взять хотя бы Маяковского с его эстетикой и новаторством гопника.
Писатель Бунин в «Окаянных днях» обращал внимание на хамскую природу творчества большевистских поэтов: «А затем я был еще на одном торжестве в честь все той же Финляндии, – на банкете в честь финнов, после открытия выставки. И, Бог мой, до чего ладно и многозначительно связалось все то, что я видел в Петербурге, с тем гомерическим безобразием, в которое вылился банкет! Собрались на него все те же – весь «цвет русской интеллигенции», то есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные деятели, новые министры и один высокий иностранный представитель, именно посол Франции. Но над всеми возобладал – поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
– Вы меня очень ненавидите? – весело спросил он меня.
Я без всякого стеснения ответил, что нет: слишком было бы много чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы еще что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того: к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и тушить электричество.
Вообще, теперь самое страшное, самое ужасное и позорное даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны. Это ли не крайний ужас, что я должен доказывать, например, то, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!
Случается, что, например, выходит из ворот бывшей Крымской гостиницы (против чрезвычайки) отряд солдат, а по мосту идут женщины: тогда весь отряд вдруг останавливается – и с хохотом мочится, оборотясь к ним».
Вообще было что-то ущербное и дегенеративное в том, что революционные поэты пытались романтизировать подобное низкое поведение человеческого сброда. Да и сами они своим якобы новаторским поэтическим словом прикрывали свою зависть к настоящим мастерам слова, свою мерзость, подлость и прислужничество безнравственному коммунистическому режиму. Вот такое типичное для этих коммунистических погромщиков отношение было у поэта Маяковского к классическому искусству:
«Белогвардейца найдете — и к стенке.
А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы?
Время пулям по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
Сейте смерть во вражьем стане.
Не попадись, капитала наймиты.
А царь Александр на площади Восстаний
Стоит?
Туда динамиты!
Выстроили пушки по опушке,
Глухи к белогвардейской ласке.
А почему не атакован Пушкин?
И прочие генералы классики?»
Так, вот оказывается, большевистским прихвостням не только белогвардейцы не угодили, они бы и Пушкина расстреляли, если бы он дожил бы до Октябрьской революции. А так им приходится довольствоваться только памятниками русских классиков. И этот бесноватый графоман Маяковский имел наглость давать негативную оценку творчеству дореволюционных классиков.
А вот строки ещё одного революционного поэта В. Александровского:
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
Не жила ты, а только охала.
В полутемной и тесной избе.

О, скоро ли рукою жестокой
Рассеюшку с пути столкнут?...
Он жив доселе, тихий омут...
Я предлагаю
Минина расплавить,
Пожарского. Зачем им пьедестал?
Довольно нам
Двух лавочников славить,
Их за прилавками Октябрь застал.
Случайно им
Мы не свернули шею.
Я знаю, это было бы подстать.
Подумаешь,Они спасли Рассею!
А может, лучше было б не спасать?

Бешено,Неуемно бешено,
Колоколом сердце кричит:
Старая Русь повешена,
И мы - ее палачи.

Читая эти строки, понимаешь от каких «лирических» упырей пыталась спасти историческую Россию и её культуру Белая гвардия. На этом фоне поддержка коммунистических идей выглядит как амнезия, переходящая в национальное духовное самоубийство. Вот уж сила советской пропаганды и морального террора над мыслями людей, которые десятилетиями вдалбливали людям в голову подобный национальный мазохизм. Эти поэтические строки являются не бредом сумасшедших поэтов, а оформление художественными средствами глубинных основ большевистской идеологии. Это общее место и Ленина, и Бухарина, и Сталина. Все они, как могли, принижали «национальную гордость великороссов».
Что эти революционные поэты, вроде Маяковского, Александровского, Демьяна Бедного дали людям вместо русской классики, кроме ненависти, безнадеги и моральной опустошенности. Время всё расставило по своим местам: интерес к творчеству русских классиков не угасает, а поэтическая тропа к стихам революционных большевистских графоманов заросла быльем и чертополохом, и их забвение идет только на пользу нравственному здоровью подрастающего поколения.
Однако и сейчас не стоит недооценивать степени пагубного влияния революционных демагогов на шаткое общественное сознание россиян. Всё-таки сидит где-то внутри души наших людей эта бацилла слепого и бессмысленного бунта и желания смуты и низвержения устоев.
Историк Соловьев так писал об этой темной особенности русского народа:
«Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость… И вот они опять возникли в огромном размере… Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…»
 А вот из Костомарова, о Стеньке Разине:
«Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли «прелестные письма» Стеньки – «иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство…». Дозволен был полный грабеж… Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови… возненавидели законы, общество, религию, все, что стесняло личные побуждения… дышали местью и завистью… составились из беглых воров, лентяев… Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним…».
На этой темной стороне народной души всегда играют разные революционеры и экстремисты. На этом же играли и большевики, опыт политической борьбы которых используется и сейчас глобалистами и троцкистами всех мастей. Всё это народное недовольство несовершенствами страны может умело разжигаться экстремистами и снова привести к национальной катастрофе, как это было сто лет назад.
Уголовная антропология выделяет преступников случайных: это случайно совершившие преступление, «люди, чуждые антисоциальных инстинктов». Но совершенно другое, говорит она, преступники «инстинктивные». Эти всегда как дети, как животные, и главнейший их признак, коренная черта – жажда разрушения, антисоциальность.
Вот преступница, девушка. В детстве упорна, капризна. С отрочества у нее резко начинает проявляться воля к разрушению: рвет книги, бьет посуду, жжет свои платья. Она много и жадно читает и любимое ее чтение – страстные, запутанные романы, опасные приключения, бессердечные и дерзкие подвиги. Влюбляется в первого попавшегося, привержена дурным половым наклонностям. И всегда чрезвычайно логична в речах, ловко сваливает свои поступки на других, лжива так нагло, уверенно и чрезмерно, что парализует сомнение тех, кому лжет. Вот преступник, юноша. Гостил на даче у родных. Ломал деревья, рвал обои, бил стекла, осквернял эмблемы религии, всюду рисовал гадости. «Типично антисоциален…» И таких примеров тысячи.
В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие – и весьма изумила и огорчила даже тех, кто много лет звал на Стенькин Утес, – послушать «то, что думал Степан». Странное изумление! Степан не мог думать о социальном, Степан был «прирожденный» – как раз из той злодейской породы, с которой, может быть, и в самом деле предстоит новая долголетняя борьба.
Лето семнадцатого года помню как начало какой-то тяжкой болезни, когда уже чувствуешь, что болен, что голова горит, мысли путаются, окружающее приобретает какую-то жуткую сущность, но когда еще держишься на ногах и чего-то еще ждешь в горячечном напряжении всех последних телесных и душевных сил.
Я постоял, поглядел – и побрел домой. А ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог.
А потом я плакал на Страстной неделе, уже не один, а вместе со многими и многими, собиравшимися в темные вечера, среди темной Москвы, с ее наглухо запертым Кремлем, по темным старым церквам, скудно озаренным красными огоньками свечей, и плакавшими под горькое страстное пение: «Волною морскою… гонителя, мучителя под водою скрыша…»
Сколько стояло тогда в этих церквах людей, прежде никогда не бывавших в них, сколько плакало никогда не плакавших!
А потом я плакал слезами и лютого горя и какого-то болезненного восторга, оставив за собой и Россию и всю свою прежнюю жизнь, перешагнув новую русскую границу, границу в Орше, вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши, где все платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражнениями…
Весною и летом Бунин жил среди прекрасной южной природы — в Грассе, близ Ниццы. И все же, как вспоминает его жена, больше всего Ивану Алексеевичу хотелось увидеть Родину, — чудом вернуть прежнюю, неизменную Россию, которой не коснулись никакие бури… Но это было несбыточной мечтой. Родина и превратилась в мечту, которая осталась в памяти Бунина навсегда. Любовь и Память помогали выжить и медленно-медленно возвращали писателю творческие силы.
«Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память! В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого… Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце…» («Роза Иерихона»).
Родина, которая продолжала жить в душе писателя, была единственной опорой. «Прелесть была в том, — пишет он в рассказе „Косцы“, — что все мы были дети своей родины и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была… прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия…».

Олег Гривков
Алексей Шичанин
Русская Стратегия